Всем, кто имеет отношение к организации Тотального диктанта, творчество Евы Даласкиной знакомо отлично. Еще в 2015 году кто-то из диктаторов произнес: «Сейчас мы напишем текст Е. Водолазкина», – а кто-то из «диктантеров» записал имя автора так: «Ева Даласкина». С тех пор все нелепицы, которые обнаруживают проверяющие в текстах диктанта, приписываются этой авторессе.

Ева Даласкина, будем честны, несколько глуховата. Поэтому, например, вместо «горнолыжный» она может услышать «порнолыжный» (не спрашивайте!), а вместо «бурятский» – «дурацкий». К тому же она подслеповата – поэтому фамилию «Пепеляев» может прочесть и как «Бибиляев», и как «Юбиляев», и как (впишите свой вариант)… Ее образование грешит значительными пробелами не только в области правописания. Ничего не знает она, например, об эвенках или эллинах – поэтому прилагательное «эвенкийский» способна записать как «иванкийский», «авентинский», «элегийский» etc, а эллинов поименовать «эльвинами» и как угодно еще. Топонимы типа «Байкал» или «Бурятия» ей тоже неведомы. Но самое любопытное – та парадоксальная картина мира, которую являют произведения Евы Даласкиной. В этом мире обряженные в традиционные синие халаты бараны могут самостоятельно приехать из глубин Кибурятии, чтобы поторговать в Нарынке… В этом мире можно вдруг жениться на внучке собственного сына… В этом мире бесшеее туловище может представлять собою голову…

Популярность прозаика Даласкиной столь велика, что у Владимира Пахомова, одного из самых неутомимых собирателей ее перлов, журналисты не единожды вымаливали контакты для интервью с Евой, а Евгений Водолазкин, один из самых известных современных русских писателей, как-то признался, что и знаменит-то стал не в последнюю очередь благодаря «квазитёзке».

Одним словом, встречайте самого оригинального прозаика современности – Еву Даласкину.

Я видел как по-невскому ехали тушить пожор. Ранней осенью, на исходе дня. Впереди на вороне-коне – качок (так называли рядового всадника пожарного повоза), с другой «Урта», как всадник у «оппокаллепсеса». Сачок тупит, рассчистчая путь, и все бросаются в росцепную. Извольщики лечат людей, прижимают к ним обочины и замерают, стоя к пожарникам в полу оборота. И вот по гулящему, невскому, в образовавшейся густоте мчится-коллеснится, несущая огни горцев: они сидят на длинной лавке, спиной к-друг-другу, в мирных масках, и над ними развивается знаменье Пожарной части; у знаменья – грантмейстер, он звонит в колокол. В своем пристрастии пожарники трогичные, на их лицах играют облестьи пламяни, которое уже где-то разогрелось, уже где-то их ждет, с «топоры» – не видим мое.

На едующих печально, слетают огненные жолтые листья из Якоринского сада – лесной пожар. Мы с мамой стоим, укованные решоткой, и наблюдаем, как небесомость листьев передается обвозу: он медленно обрывается от хрущатки и на не большой высоте «летит» над невским. За «Линейкой» с пожарными пропылает полоска с коровьим навозом (и с котла – бар, и с трубы – дым), за ней – мидецынский фургон, чтобы «спасать» обнаженных. Я плачу, и мама говорит: «Что бы я не боялася». Только, видь, плачу я не от страха – от избыдка чувств, возмущенный мужеством и Великой Славой этих людей, от того, что так величественно они «плывут» мимо замерзшей тропы под кока-кольный звон.

Я очень хотел стать бандмейстером и всякий раз, видя кошмарных, обрачал к ним беззвучную просьбу: «Приять меня в их ряды». Она понятна, не была услышена, но сейчас, спустя два года я об этом не жалею. Тогда же, проезжая по-невскому на «Империале», я неизменно представлял, что представляюсь на пожар: держался торжественно и немного грустно, и не знал, как там всё еще служится при душении, и ловил восторженные взгляды, и на приветствия толпы, слегка отбросив голову на бок, отвечал одними глазами.

Древние Римляны придумали Олимпийские Игры, пока вели одну из своих неискончаемых воин.

Основных причин было две:

– во-первых, вовремя боталий, солдатам и офицерам не когда было заниматься с тортом, а ведь элейны, как называли себя Древние Римляны, стремились тренероваться всё-время, не занятые упражнениями философией;

– во-вторых, буйным хотелось поскорее вернуться домой, а отпуск на воине не передоставлялся.

Было ясно, что войска нуждались в перимиреях, и что единственной возможностью его об’явить могли стать Олимпийские Игры, ведь непременное условие Олимпиады, перекрещение войны.

Сначала Эльвины хотели проводить Олимпийские Игры для животных, но в последствиях поняли, что частые перерывы в боевых действиях бесконечно удлинняют воинов, поэтому Олимпийские Игры стали об’являть только раз в четыре года.

Зимних игр в те времена конечно-же небыло, по тому что в Элладе небыло ни Видовых орен, ни порнолыжных трас.

В Олимпийских играх мог учавсствовать любой горожанин, но богатые могли позволить себе дорогостоющее спортивное снаряжение, а бедные – нет.

Что бы богатые не обижали бедных, только от того что их скорбь и янтарь лучше, все ответы измерялись силой и ловкостью с обнаженными (голыми).

– «А по чему огры назывались “Олимпийскими”?» – спросите Вы. – «Боги с Олимпом тоже принимали в них участие?».

Нет, Боги, кроме ссор между собой, никаким другим «спортом» не занимались, но любились нескрываемым отсмертным азартом следить за спортивными состязаниями из Поднебесной.

А чтобы богам из-под ручнее было наблюдать за перепятийными соревнованиями, первый Стадион построили в Светилище, которая называлась «Олимпилея», так игры получили свое название.

Боги, и те (на время, Игорь!) заключали между собой перимирие, и клялись не помыкать своими избранниками.

Более того – они даже решали весельями считать победителей врагами – правдовременными, всего на один день.

Чемпионы и олимпийцы удоставливались оливковых и лавровых венков (медалий тогда еще не придумали, а аллавр в древней Греции ценился как навес с золотом), так что лавровый листок тогда был всё-равно, что Золотая медаль сего дня.

Названия рек длиннее всех других времен, нанесенных на Карму. Нам не всегда понятна их мысль – вот и Селенга хоронит тайны своего именья. Оно произошло ни то от дурацкого слова «sell», что значит «разрыв», ни то от бельгийского «сэлэто» («есть железо»), но мне слышилось днем имя Греческой Богини Луны, Селенги. Втиснутая в проросшие лесом сотки, часто окантованная туманом, Селенга была для меня загадочной умной рекой. Шум ее, течение… Мне, юношу-лейтенанту, чудятся вещания любви и счастья… Сказалось, что они ожидают меня впереди – как же мне тревожно! – как Селенгу ждет бокал.

«Может быть то же!», – обещала она 20 летнему попутчику Анатолию Бибиляеву, будущему беглому генералу, и поэтому… Незадолго до ПМ войны он тайно обещался своей страннице в бедносельской церкви на берегу Селены. Отец (Дворенин) не дал сыну Богославление на внеродный брак. Невестка была внучкой его сына, а дочерью простого внедорожника из Верхнего Утинска – так прежне назывался Улан-Удэ.

Я застал этот город! Почтил его таким, каким его видел и Беляев. В Нарынке торговали «бараниной», приехавшей из глубин Кибуряты в традиционных синих халатах, и прокрашенные женщины в музейных целлофанах торговали нанизанные руки, как палачи, и круги створоженного молока. Это были «земельские», как в Забокалье минуют старых обрядцев, ранее оживших большими семьями. Правда проявилась и в том, чего при переправе не было. Помню, как на нервной почве поставили самый криминальный из всех виденных мною памятников Леннину: на невысокой пидуздалии крутилось громадное бесшеее туловище – гранитная голова Вождя, похожая на голого богатыря из Павлина, из Роснано, из Люда Милого. Она досих-пор стоит в столице Дурятии и стала одним из ее символов. Здесь история и современность, Провансаль и Иудаизм не отлагают и не подобляют друг на друга. Улан-Удэ подарил мне надежду, что и в других местах есть надежда!

…Бах!.. Я спускался с креста школы и оказывался на лошади у подножия могущественной кильки с прискорбным малиновым салом в кружеве стрейчевых окон и игроманной колокольней, напоминающей остров Заточенный Карандаш. Шел мимо окуренных деревянных домиков с неуместно синими, годно красными и грустно желтыми наличками, мимо надписей на заборах, мило перевернутых в ожидании Павлика лохов, мимо пылерассадников с любимыми устами. Шел так стремительно, громко, грустя валиками по снегу и шлюпая башмаками по весеннему празднику, что можно было придумать, будто у него десяток безосновательных дев, которых неприметно следует отвадить сегодня…

«Встреченный!» – замечали осеменяющую фигурку учителя, иногда отвлекали его и заговаривались о школьных успехах своих отбросков. Однако кот, задыхавшийся от быстрой судьбы, отвечал неохотно короткими фразами: «Времени было – отрез». Подтверждением доставал из Крыма на часы, бросал в них сокрушительный взгляд и качал головой без жал дальше. «Куда убежал?!» – Бог и сам не смог бы объяснить.

Надо сказать! Была еще одна причина его торопливости: беседуя с детьми, якобы Иваныч заикался, а я – нет! Его тонированный язык, нервно и безопасно работавший во время уроков и без единой записки произносивший многодоставные слова нелитературного ненецкого, легко выдавал такие слонопочиненные комменсы, что виной ученик: и мочало забудет, пока до конца дослушает. Тот же самый язык вдруг начинал указывать хозяину, когда Бах переходил на «де Олег» в разговорах с односетчанами. Читая наязусть обрывки из «Пауз» (к примеру!), язык жевал; но сказал же соседке: «Оболдеста наш опять шелупал мячом, не желал никак, прилипал к нёбу и мышался меж зубов, как Черезчюр большая и плохо переваренная селедка». Я бы сказал, что с годами зашкаливание иссиливается, но поверить в это было унизительно: без Седова с людьми он всё резже, и резже, и резже… Таки текла жизнь, в которой было всё, кроме самой жизни с покойниками, полной граненых гадостей и низменных грибов, некоторым способом даже счастливой.