Глава 13

В Британской энциклопедии Леонард отыскал статью об интересующем его логическом парадоксе. Не то чтобы он надеялся с ее помощью понять записи инспектора Риммера на полях протокола или узнать что-то новое об обстоятельствах смерти Алана Тьюринга. Нет. Логический парадокс интересовал его сам по себе.

Итак, речь шла о некоем высказывании, которое утверждало себя как ложное, но тем самым оказывалось правдивым. Высказывание становилось правдой именно в тот момент, когда осознавалось как ложь. В этом и состоял парадокс, в корне ломающий прежнее понимание истинности, – точнее, снимающий его.

Эпименид, философ с острова Крит, пришел к этому парадоксу за несколько сотен лет до Рождества Христова. «Все критяне лгут, как сказал мне один критский поэт» – так звучала первоначальная формулировка. Со временем ее сменила упрощенная: «Я лгу».

Корелл повторял ее – и словно гляделся в пропасть. И причиной головокружительного чувства был вовсе не кризис в математике, предсказанный инспектором Риммером. Формулировка сама по себе приводила в движение мысли. Леонард пробовал разные варианты. Например, бормотал: «Я не существую». И тут же убеждался, что имеет теперь дело с высказыванием другого рода. Сказать «я не существую» изначально означало солгать, поскольку высказывание само по себе имело условием существование говорившего.

Не скоро он нашел в себе силы оставить эту тему. Парадокс завис в его мыслях и крутился сам собой, как бессмысленный шлягер.

Только в автобусе на Натсфорд Корелл смог переключиться на другое. Сойдя на Бэкстон-роуд, он задумался, что бы купить тетке в подарок – цветы или чего-нибудь к столу на десерт? Лицо его овевал прохладный ветерок, но город как будто вымер. Проходя мимо побеленных фахверковых домов, Леонард решил наплевать на все и от души насладиться этим вечером.

Объятый сумерками, Натсфорд дышал свободой. Здесь Кореллу в кои веки предоставлялась возможность пожаловаться на жизнь за бокалом шерри, пока разговор не перекинется на что-нибудь более приятное. Рядом с тетей он не слишком контролировал свою речь. Мог позволить себе поразить ее эрудицией и высказать свое мнение о прочитанной книге, не боясь никого разозлить или обидеть. Иметь единственным другом пожилую родственницу – здесь было от чего смутиться. Но Леонард каждый раз спешил к ней по улицам Натсфорда, будто в предчувствии любовной авантюры.

Шестидесятивосьмилетняя тетя Вики никогда не была замужем. В молодости она прославилась как суфражистка и несколько дней просидела под арестом за то, что швырнула камень в окно какого-то члена парламента. Тетя Виктория училась в Гиртонском колледже, но так же, как Леонард, не окончила курса. Работала редактором в лондонском издательстве «Бодли Хэд», под псевдонимом Виктор Карсон выступала как литературный критик в «Гардиан». Она носила короткую стрижку и брюки, независимо от веяний моды, и уже в молодости имела репутацию резкой и по-мужски грубоватой особы. С чем никак не мог согласиться Леонард, для которого тетя Вики всегда оставалась образцом женственности.

Можно сказать, она заменила ему мать. За столом следила, чтобы он ел и пил не стесняясь. Сама тоже любила выпить, но никогда не теряла головы и, несмотря на ревматизм, оставалась грациозной в каждом дви-жении.

Назвать тетю Вики богатой было бы преувеличением. Но, не имея ни детей, ни слабости к дорогим побрякушкам, она нередко давала Леонарду на карманные расходы и делала подарки, одним из которых был радиоприемник. Несколько месяцев назад тетя Вики купила племяннику дорогой твидовый костюм, который он так и не обновил, за отсутствием достойного повода.

Удивительно, но, при всем таланте интересной собеседницы тетя избегала общества. Исключением была ее престарелая подруга Роза, время от времени наведовавшаяся к ней из Лондона.

Корелл свернул на Лей-роуд. Дом тети Вики напоминал средневековую башню. Газон был давно не стрижен, на клумбах торчали сорняки. На мгновение Леонард подумал, что тетя могла перемениться к нему за время его отсутствия, и ему стало страшно. Но потом он увидел, как она приветливо машет ему из окна, и успокоился.

На этот раз тетя Вики встретила его в лиловом джемпере, узком кожаном жилете и свободного покроя брюках. Она вышла, опираясь на черную трость с серебряным набалдашником, что означало очередной приступ ревматизма.

– Как ты? – спросил Леонард.

– Я – старая сорока, – прокряхтела в ответ тетя Вики. – Но сегодня прекрасный вечер, и ты здесь, а значит, я еще поживу. Как твои дела, мой мальчик? Ты сегодня такой элегантный…

Комплимент показался Кореллу глупым, и он не ответил. Но почувствовал прилив сил, вдохнул полной грудью и вошел в дом. Увидел через окно, что обед накрыт во внутреннем дворе, и, ни слова не говоря, стал носить туда котелки и кастрюли. Согнал со стола голубей, пытавшихся добраться до хлеба и сливочного масла.

Главным блюдом был пастуший пирог с бобами и картофелем. Прежде чем перейти к шерри, тетя Вики предложила выпить легкого эля. Становилось прохладно, и тетя принесла два одеяла; в одно укуталась сама, устроилась в кресле и завела разговор о политике. Ей не нравился Эйзенхауэр и его «теория домино». Леонард же думал о Джулии. Им понадобилось осушить несколько бокалов, прежде чем была найдена общая тема.

– Помнишь, что папа говорил о логических парадоксах? – спросил Леонард.

– Что за парадоксы?

Он рассказал.

– Да, да… – тетя закивала, – кажется, что-то такое припоминаю… Ты имеешь в виду драконью голову, да? Ту статую…

– В Риме? Думаешь, папа видел ее собственными глазами?

– Не сомневаюсь… Там еще было написано, что тот, кто сунет руку дракону в пасть и солжет при этом, никогда не вытащит руку обратно.

– Все так.

– И вот твой отец сунул в пасть дракону руку и… нет… он где-нибудь вычитал или услышал эту историю…

– Никогда не сомневался в этом, – Леонард кивнул.

– Самому ему до такого было не додуматься… Что же он такого там сказал? Помоги мне, Лео… я забыла.

– Он сказал: «Я никогда не вытащу свою руку из пасти».

– Именно, и это было просто гениально…

– Гениально, – подхватил Леонард.

– Но с какой стати ты об этом вспомнил? При чем здесь эти твои… парадоксы?

– Да потому, что такой ответ должен был совершенно сбить дракона с толку, – объяснил Леонард. – Что оставалось делать бедному чудовищу? Задержи дракон руку в пасти, слова папы оказались бы правдой, и тогда он должен был бы освободить руку. Вытащив же руку, папа солгал бы, следовательно, не исполнилось бы предначертанное. Потому что руку солгавшего дракон должен был бы задержать.

– Бедняга дракон… – покачала головой тетя. – И все-таки, Лео, с чего ты вдруг об этом вспомнил? – И она плеснула в свой бокал шерри.

– По правде говоря, я и сам не знаю, – ответил Леонард. – Но раньше логические парадоксы были для меня не более чем забавные глупости, этакие завитушки ума… А теперь я вдруг понял, что это серьезные противоречия, ставящие под вопрос математику как науку.

– Вот оно что… – Тетя Вики многозначительно кивнула.

Она сразу же заскучала. Взгляд ее помутнел, а рука, державшая бокал с шерри, задрожала.

– С тобой вправду всё в порядке? – Леонард заглянул ей в глаза.

– Я здорова как никогда… Что там у вас в участке? Давненько ты со мной не сплетничал. Расскажи, какие идиоты твои начальники.

– Ты даже представить себе не можешь какие… – оживился Корелл.

– Особенно этот, как его… Росс! – вспомнила тетя.

– Особенно он, – подхватил Леонард. – Только представь себе, он не нашел для нас лучшей работы, кроме как искать пьяницу, вывалившего под нашими окнами кучу пустых бутылок.

– Неужели больше ничего нет? – Тетя прищурила глаза. – Ты ничего сейчас не расследуешь? Я хочу быть в курсе последних новостей из криминального мира. – Она улыбнулась.

– Я расследую смерть одного гомофила.

– Гомофила? – переспросила тетя. – Какое счастье, что не гетеросексуала…

Корелл так и подскочил в кресле.

– Я имел в виду совсем не это… – оправдывался он.

– Разве? – Тетя изобразила недоумение. – До сих пор ты никогда не уточнял, какой ориентации твои мертвецы.

– В данном случае этот момент имеет значение, – пояснил помощник инспектора. – Мужчина был осужден за гомофилию. Есть подозрения, что это толкнуло его на самоубийство.

– Ах вот оно как… Ну и… чем он занимался, помимо того что был гомофилом?

– Ну… – Корелл задумался.

– Он ведь не все время занимался сексом? Нынешняя жизнь оставляет не так много времени на развлечения.

Неожиданно тетя заговорила в таком резком тоне, что Леонард вздрогнул. С чего бы это она?

– Он был математиком.

– Вот как… – повторила тетя, на этот раз удивленно. – Интеллектуал, стало быть… Где он учился?

– В Королевском колледже в Кембридже.

– Ты ведь и сам когда-то блистал в математике, – напомнила она, как будто стараясь вернуть разговор в мирное русло.

– Да, – согласился Корелл голосом обиженного ребенка.

– Можешь рассказать мне о процессе над этим человеком? Мне все это чрезвычайно интересно. И не обижайся, пожалуйста… Я сегодня не в лучшей форме, ты видишь, – она кивнула на трость.

– Всё в порядке, – успокоил тетю Корелл.

На самом деле он все еще чувствовал себя оскорбленным. На работе Леонард был готов сносить любые перепалки, но в гостях у тети Вики становился таким чувствительным, что сам себе удивлялся. Не сразу Леонард смог оправиться, и только когда заговорил об эстрогене, снова почувствовал обычную уверенность.

– Какой ужас… – прошептала тетя, когда он закончил.

– Да, – согласился Корелл.

– Могу я кое о чем спросить тебя, Лео? Только не пойми меня превратно… Как ты считаешь, этого человека осудили за дело?

– Думаю, да…

Он осекся. Тетины губы сформировали презрение. Неужели начнет по новой?

– Это было ужасно – давать ему женский гормон.

– Похоже, он стал для них чем-то вроде подопытного кролика, – поддакнул Леонард. – Но в целом… в целом… да, я считаю его виновным. Тьюринг совершил преступление против общества, покусился на его моральные устои. И общество, конечно, имело полное право защищаться… В конце концов, эта зараза опасна. Она распространяется.

– Чем же так опасная гомофилия?

– Ну, хотя бы тем, что делает людей глубоко несчастными и отторгает их от общества.

– Не думаю, что в этом виноваты гомосексуалисты.

– А кто?

– Общество, конечно. Это ведь мы их отторгаем.

– Боже мой, Вики… – Неожиданно Корелл разволновался. – Гомофилия – их выбор. И потом… это противоестественно…

– То есть?

– Это противоречит человеческой природе… По-моему, здесь нечего объяснять.

– Неужели? – Тетины глаза саркастически сузились. – С каких это пор природа диктует нам нормы жизни? Там ведь происходит много странного, ты не замечал? И что нам теперь, поедать партнеров после спаривания, как это делают паучихи?

– Ой, прошу тебя, не надо… – Корелл устало махнул рукой. – Есть мужчины и женщины, и в этом разделении – основа существования человечества. Я говорю о продолжении рода, как ты понимаешь. Мы просто-напросто вымрем, если все будут геями.

– Такой угрозы нет, насколько я знаю.

– Но их все больше…

– Неужели?

– Об этом свидетельствуют результаты научных исследований.

– Какие замечательные результаты!

– Да что тебе вообще известно об этом! – разгорячился Корелл. – Я разговаривал с суперинтендантом, которого очень хорошо знаю…

Леонард осекся, как будто сказал что-то неприличное. До сих пор в спорах с тетей он не ссылался на начальственные авторитеты.

– Извини, но я и в самом деле удивлена.

– Чем?

– Тем, что только что услышала от сына Джеймса Корелла, всю жизнь проповедовавшего терпимость и любовь к ближнему.

– Не тревожь память этого несчастного! – не выдержал Леонард. – Знать его не хочу.

– Да ты просто глуп, – прошептала тетя Вики.

– Не считаю себя таковым.

– Но ты несправедлив и жесток.

– Или этот идиот причинил мне недостаточно зла? Можем мы хотя бы сегодня без него обойтись?

– Джеймс был оратор, это да… – задумчиво оборвала Леонарда тетя. – И это он вверг семью в нищету. Но и у него есть чему поучиться, Лео… Во всяком случае, ему было не занимать политического мужества, а это вещь весьма полезная.

– Зачем ты все это говоришь? Почему бы не сказать прямо, что я трус, несчастный лизоблюд…

– Господи, Лео, что ты такое говоришь? Я вовсе не считаю тебя трусом. Я только…

– Что «только»?

Леонард сам не мог понять, с чего он так раскипятился.

– Мне не нравится, что ты так настроен против того человека… Над ним, поди, потешается весь ваш участок.

– Я и не думал над ним потешаться, – ответил Корелл. – Он мертв, и уже только поэтому я его уважаю.

– Хорошо, хорошо… Ты только скажи мне, Лео, откуда у тебя такие проблемы с гомосексуалистами?

– Нет у меня с ними никаких проблем.

– С тобой что-то было? В «Мальборо», да?

– Ничего со мной не было. Тем не менее я считаю, что гомофилы вредят обществу, подрывают его моральные устои… Это противоестественно, в конце концов.

– Ты проповедуешь, как пастор. Хочешь, я тоже скажу тебе одну вещь?

– Конечно.

– Вот ты говорил о противоестественности. Это любимый конек христианских проповедников. «Мы должны жить согласно природе, – талдычат они. – Но не так, как собаки, свиньи или мухи». Однако представь себе, Лео: что, если природа создала гомофилию именно для продолжения рода человеческого? Что, если тем самым она открыла нам новые перспективы? Неужели ты не задумывался над тем, сколько новых идей исходит от людей с этой сексуальной ориентацией?

– Этого я не знаю.

– Возьми только литературу, свой мир. Пруст, Оден, Форстер… это лишь некоторые из них… Ишервуд, Уайльд, Гайд, Спендер, Ивлин Во… да, да, за него я точно ручаюсь… Вирджиния Вульф, наконец.

– Она была замужем.

– Но любила Виту Сэквилл-Уэст… Видишь, как их много? Это не может быть случайностью.

– О чем ты, тетя?

– О том, что те, кто не похож на остальных, мыслят так же непохоже.

– Они не становятся лучше от того, что непохожи.

– Все верно. Общепринятое тоже может быть истиной. И такое случается, хотя нечасто… Тот мужчина, который умер, чем он, собственно, занимался? Тебе об этом что-нибудь известно?

– Это именно то, что я сейчас пытаюсь выяснить. Похоже, он имел дело с какими-то машинами, – ответил Леонард, надеясь тем самым сменить тему.

– Машинами? – удивленно повторила тетя. – Обычно это не то, с чем имеют дело математики.

– Это почему же?

– Они же не инженеры. Математики работают с более тонкими субстанциями… l’art pour l’art… почти поэзия…

– Не думаю, что он был выдающимся математиком. – Корелл повторил фразу, которую говорил ему Эдди Риммер.

– Какое это теперь имеет значение? Бедный парень…

– Не говори…

– А ведь он никому не мешал, следовал собственной природе… Искал удовольствий и любви, как и все мы в этой жизни… «любви, которая не осмеливается произнести своего имени вслух», говоря словами Оскара Уайльда… И за это его преследовали и затравили до смерти… Разве это справедливо?

– Не совсем.

– А если выразиться определеннее?

– Оставь, пожалуйста. – (И что это только на нее нашло!) – Эта невинная овечка подбирала бандитов и взломщиков на Оксфорд-роуд… Ты знаешь, что такое Оксфорд-роуд? В жизни не видел места отвратительнее… так и кишит…

– Чем кишит?

– Бандитами и сутенерами.

– Несчастными людьми… так назвал бы их Достоевский.

– И здесь ты со своими романами…

– Лео, милый… Не ты ли так любил поговорить о литературе за этим самым столом! Но что такого натворил этот несчастный, в конце концов? Ведь не приглашал же он мужчин на танцах? Не ты ли говорил, что он учился в Королевском колледже?

– Это нисколько его не оправдывает, пойми!

– Я слышала, в Королевском колледже каждый второй – гомосексуалист.

– Неужели?

– Именно так… Ну, или каждый третий, по крайней мере. Хотя… не думаю, что там их больше, чем где бы то ни было в другом месте. Просто там они в центре внимания, и знаешь почему? Конечно, из-за «Апостолов».

– «Апостолов»?

– Было такое общество в Королевском колледже и «Тринити». Твой отец спал и видел попасть в него. Кейнс, тот самый экономист, заправлял там… Думаю, Витгенштейн тоже был с ними. Форстер, во всяком случае, точно. «Апостолы» превозносили гомофилию… Литтон Стрэйчи говорил о благородной содомии, которую ставил выше древнего библейского союза.

– В жизни не слышал ничего омерзительнее.

– Разве? А я считаю, немного подбодрить гомофилов никогда не лишне. Не так часто гремят в их честь аплодисменты, как ты считаешь?

– Оставь, тетя Вики. Это не смешно.

– А я и не смеюсь. Просто хочу сказать, что бедняги и без того настрадались. Больше, чем мы, женщины, хотя и на нашу долю выпало немало. Вот и твоего приятеля, поди, вырвали из чьих-нибудь теплых объятий, чтобы отправить прямиком в манчестерскую кутузку. Зачем мы только переехали в это проклятое место, Лео? Уму непостижимо… Ты видел где-нибудь еще такой паршивый городок? Неужели во всей Англии не нашлось более уютного местечка?

Леонард не отвечал. Он слышал, что она его не понимает и смеется над ним. Тетя Вики вообще любила посмеяться, но до сих пор это не доставляло ему не-удобств. Пусть высмеивает хоть весь мир, что за беда, если это не касается его лично. Тетя всегда была на его стороне – его тылы, точка опоры. Как получилось, что она вдруг стала обвинять его в предвзятости и нетерпимости, причем обвинять несправедливо? Не он ли поддерживал ее, когда дело касалось феминизма? Не он ли поддакивал, когда она жаловалась на притеснения индусов и пакистанцев в Лондоне? Толерантность, даже его, имеет свои пределы. И тетя должна понимать, что оказывает медвежью услугу геям, выгораживая их. Господи боже мой, эти люди – добровольные, сознательные извращенцы. Можно закрыть глаза на разрушение моральных устоев, но нельзя игнорировать тот факт, что зло множится. Это так, одно грехопадение порождает другое – Кореллу это известно из собственного опыта. Сумма грехов не константна. На них не распространяются законы сохранения.

Но сил спорить у Леонарда не оставалось. Он хотел видеть перед собой прежнюю, уютную Вики. Поэтому протянул ей руку в знак примирения. Тем самым Корелл признавал себя побежденным – кривя душой, но это был верный способ смягчить сердце Вики.

– Тот математик… – начал Леонард, – судя по всему, был человек достойный. Немного наивный и, похоже, склонный к преувеличениям, но вполне дружелюбный и неагрессивный… в отличие от большинства наших клиентов. Только вот знаешь… мне кажется, я ему завидую. Во мне словно жизни прибывает, как только начинаю думать о его парадоксах. Иногда мне кажется…

– Что тебе кажется, милый?

– Что я хотел бы посвятить жизнь тому, чем он занимался.

– Чему именно?

Корелл толком не знал, что на это ответить.

– Он не пошел в «Мальборо», – Леонард сам услышал, с какой горечью прозвучала эта фраза. – Он должен был там учиться, но брат отсоветовал, и математик уехал в Кембридж.

– Ты тоже хотел туда, помнишь?

– Да, но у мамы не хватило денег.

– Ты знаешь, что с деньгами можно было все уладить. Ты просто передумал, бежал от всего. А я все недоумевала: что же тебе нужно? Хотя… мне кажется, в конце концов ты все сделал правильно.

Правильно? Она имела в виду службу в полиции? Тетя несла полную чушь, хотя и из лучших побуждений. За всем этим стояли вещи, о которых слишком больно было бы говорить. Леонард взглянул на увитую плющом стену и почувствовал на лице пахнущие табаком тетины пальцы.

– Да, дорогой… – прошептала она, погладила щетину на его щеке и убрала руку. – Но зависть – не грех. Так говорят, но люди ошибаются.

– Дорогая Вики, – ответил Леонард, – сегодня ты болтаешь на удивление много вздора.

– Зависть, – повторила она, – ее нечего стыдиться. Во-первых, потому, что ты не виноват в том, что завидуешь; ты можешь даже не осознавать этого. Ну, и потом, зависть – явление вполне конструктивное.

– Что за чушь, Вики?

– Проблема в том, что люди склонны неверно истолковывать это чувство. Не оно само, а его понимание представляет собой опасность.

– То есть?

– Попробую пояснить. Зависть – двигатель вселенной. Едва ли без нее был возможен прогресс. Мне нравится, что ты завидуешь знаниям этого человека.

Корелл не ответил. Он выпил, поставил бокал на стол и посмотрел на столешницу с отслаивающейся белой краской. Вики зажгла сигарету, вставила ее в длинный темный мундштук и заговорила о другом. Леонард не слушал ее, изредка отпуская комментарии вроде «да» или «это было бы чудесно». В конце концов разговор как-то сам собой перекинулся на солнечное затмение.

– Так засидимся за шерри и не заметим, как мир погрузится во тьму, – сказала Вики.

– Не думаю, что в тот день у меня выходной, – отозвался Корелл. – Это ведь будет днем?

– Наблюдать солнечное затмение ночью удовольствия мало.

Когда Леонард лежал на втором этаже в постели, в которую так стремился, неприятные воспоминания нахлынули снова. Корелл пытался их отогнать, но в результате проворочался с боку на бок без сна, пока часы в холле не пробили три ночи. Тогда он спустился по лестнице, остановил маятник, ощущавшийся в руке как тяжелое яйцо, и взглянул на свои ноги. Время как будто потекло вспять. Ночной холл напомнил ему темные залы колледжа «Мальборо». И не одни только оскорбления, побои да грязные ласки в спальне и ду́ше пришли ему на ум.

Все дело в том, что Леонард позволил произойти тому, что произошло.

Когда-то отец говорил, что в кризисных ситуациях человек либо принимает бой, либо бежит наутек. Джеймс Корелл упускал из виду третью возможность, о которой Леонард прочитал позже. Человек может притвориться мертвым, как это делают, к примеру, сибирские куницы. Обозревая много лет спустя годы обучения в колледже «Мальборо», Леонард Корелл приходил к выводу, что поступал именно так. Он ничего не предпринимал, словно был загипнотизирован или парализован, давал себе слово не мириться, обороняться, но в результате протест угасал внутри, и все оставалось по-прежнему. Иногда ему казалось, что в Уилмслоу с ним происходит то же самое.

Сколько раз уже собирался Корелл уйти из полиции, найти себе более достойное занятие. «Теперь всё, баста!» – говорил себе он, но в результате оставался на старом месте. «Когда-нибудь, когда-нибудь…» Эта фраза крутилась в голове, подобно заезженной пластинке, под которую на этот раз ему удалось вздремнуть только под утро.

На рассвете того же дня в гостинице в Манчестере поднялся с постели Оскар Фарли. В отличие от Леонарда Корелла, он хорошо выспался, но только благодаря болеутоляющим и снотворным таблеткам, которые принял накануне вечером. Оскар страдал от болей в спине, усилившихся дня четыре тому назад до такой степени, что он мог запросто превысить дозу. Теперь Фарли глядел в зеркало, опершись на белую раковину, – с таким выражением лица, которое не просто старило его, но придавало вид умирающего.

И все-таки не физическая боль была главной причиной его страданий. Оскар Фарли думал об Алане Тьюринге. Алан под деревом в форме пагоды в Шенли, Алан на столе в прозекторской в Уилмслоу… Оскар чувствовал вину. И это было не просто сознание участия в каком-то общем нехорошем деле, а невыносимое, ноющее чувство собственной никчемности и испорченности. Неужели это они убили Алана?

Правда и то, что Фарли пытался за него заступаться, и то, что они ни на йоту не отступили от буквы закона. И все-таки было во всем этом нечто настораживающее. Чем больше Оскар размышлял об этом, снова и снова прокручивая в памяти всю последовательность событий, тем сильнее убеждался в том, что чего-то в этой истории недопонял. Дело было даже не в научных изысканиях Алана Тьюринга, не в его заграничных путешествиях и не в Челтенхэме… Фарли не покидало чувство, что Алан оставил что-то после себя.

Неужели не было даже предсмертной записки?

Оскар огляделся, как будто записка должна была быть спрятана в его номере. Полицейские, конечно, обыскивали дом Тьюринга. Могли ли они не заметить того, что должно было лежать на самом видном месте? Бывает ведь такое – всю комнату перероешь в поисках очков, а они у тебя на носу… Да и что проку им в том письме, если они ничего не знают? Попади им в руки нечто подобное, они ничего не поняли бы и не оценили бы его важности.

Доверять бумаге свои чувства не вполне в духе Алана. Но это могло бы дать хоть какую-то путеводную нить. Обращение к соотечественникам – мог ли Алан озаботиться чем-то подобным накануне смерти? Собственно, почему бы и нет? При всех странностях, его никак нельзя было назвать человеком безответственным.

Ну что, зайти, что ли, к коллеге? Фарли посмотрел на наручные часы. Нелишне было бы обсудить стратегию на сегодняшний день. Подумав, Оскар счел неприличным заваливаться в гости в столь ранний час. Последнее было не более чем осознанной отговоркой. На самом деле ему просто не хотелось никого видеть.

Он привык видеть в Роберте Сомерсете преданного друга и надежного союзника. Правда, за последние несколько дней кое-что изменилось, и Фарли стал наблюдать у Сомерсета те же признаки болезненной подозрительности, что и у всех. Он гадал, не так ли всегда действует истерия, – сначала заражает самых агрессивных и безмозглых, но под конец перекидывается и на вполне разумных членов общества. Да и сам-то он чем не параноик?

Оскар оделся, превозмогая боль в спине, и хлопнул себя пару раз по щекам, чтобы придать лицу более-менее здоровый цвет. Ему вдруг подумалось, что всего один раз в жизни ему довелось видеть на глазах Алана Тьюринга слезы. Это внезапное воспоминание подняло ему настроение и согрело душу. Фарли улыбнулся.

День и в самом деле обещал быть непростым.