Глава 11

Никто не заметил его отсутствия. Корелл долго сидел за столом, не в силах ни на чем сосредоточиться. Потом поднял телефонную трубку и попросил соединить себя с инспектором Эдди Риммером из Манчестера.

Риммер ответил сразу и первым делом заверил, что всегда рад поговорить с коллегой из Уилмслоу, вне зависимости от важности дела. Он мямлил и жевал губами, в любую минуту готовый рассмеяться. Не то чтобы Риммер имел сообщить Кореллу нечто действительно важное, но сразу поднял ему настроение. Поэтому разговор затянулся, возможно, больше, чем следовало. Тьюрингу Риммер сочувствовал.

– Хороший парень, но у него были все основания рассердиться на нас, – сказал он. – Мы раскололи его только так. Так! – В трубке послышался щелкающий звук. – Сам все выдал – не успел я и рукава засучить. Ха-ха… Странная птица, что и говорить… Он сдал все свои экзамены, но, как говорится, никогда не имел дела с настоящими парнями.

– И что, совсем не задирал нос? – в тон собеседнику спросил Корелл.

– Ну… парень не без странностей, что уж там, – Риммер вздохнул. – Конченый гомик. Но он никому не желал зла, я уверен… Просто сбился с пути.

Когда Леонард заговорил о министерстве, Эдди совсем не удивился. Должно быть, это связано с атомной бомбой, предположил он.

– С бомбой? – переспросил Корелл.

– Все, что с ней связано, очень непросто, – подтвердил инспектор. – И с той машиной… С ее помощью они хотели получить британскую атомную бомбу. Посчитать, как там движутся эти атомы, или что-то в этом роде…

Так оно выходило по слухам, по крайней мере. Риммер толком не знал, о чем говорит. Но предположил, что и во время войны Тьюринг занимался чем-то подобным.

– Секретным оружием, я имею в виду. Он ведь получил медаль… Ну, медаль как медаль, точнее – орден… Британской империи или что-то вроде того, но… говорили об этом всякое. А какой шум поднялся, когда он ждал в гости своего норвежского друга…

– Норвежского друга? – не понял Корелл.

– Толком никто ничего не знал, кроме того, что парень он не без странностей. Но шуму у нас было из-за этого…

– У нас тоже, – признался Корелл.

– Ну вот, видите…

– Его могли убить?

Нет, нет… Инспектор сказал, что не хотел бы делать необоснованных предположений – не осознавая, как видно, что именно этим и занимался последние полчаса, – но так далеко не зашло бы, в этом он был уверен.

Леонард рассказал ему про яблоко, электрические кабели и котелок с варевом. И только после этого перешел к самому главному.

– А что с Арнольдом Мюрреем и тем… Харри, который вломился к нему в дом? Вам известно, как можно на них выйти?

И на этот вопрос Риммер ответил утвердительно. Правда, парни не из тех, что сидят у телефона и дожидаются звонка из полиции… И вообще, они, похоже, не склонны подолгу жить в одном месте… Но инспектор готов помочь, навести справки, если, конечно, это действительно так важно. Корелл не стал ни в чем уверять коллегу, но поблагодарил. Они поговорили еще, и Леонард обратил внимание инспектора на то, что народу на Оксфорд-роуд заметно поубавилось.

– Должно быть, наши геи отправились осваивать новые территории, – смеясь, предположил Риммер. – Мы лишь сбагриваем свои проблемы другим, такова жизнь.

– Печально, но правда, – согласился Корелл.

– Уилмслоу – тихий городок, – продолжал инспектор. – И богачей много, как нигде, ведь так?

Здесь помощник инспектора вздохнул и ответил, что, должно быть, Риммер и в этом прав. Только вот когда разговор заходит о местных богачах, имеют в виду кого угодно, только не полицейских. И уж точно не самого Корелла.

В ответ Риммер деликатно прокашлялся, а Леонард поспешил перевести разговор на другую тему.

– Меня беспокоит еще одна вещь, – сказал он. – Хотя это, наверное, глупость…

– Обожаю глупости, – воодушевился инспектор. – Они хоть на некоторое время дают мне возможность почувствовать себя умником.

Тут Корелл напомнил коллеге о его загадочных логических выкладках на полях протокола.

– Хотелось бы знать, что вы имели в виду под всем этим.

Риммер не знал, что сказать.

– Случайные заметки, – наконец нашелся он. – Стал бы я всерьез забивать этим голову…

Тем не менее Корелл настаивал.

И тогда инспектор объяснил ему, что на допросах Тьюринг говорил о неких математических парадоксах. Не тех, что обнаруживаются в ходе решения конкретных задач, стоящих за математической логикой в целом. Можно как угодно переставлять цифры, но то, что получится в результате, будет либо правдой, либо нет.

– Он совсем меня заморочил, – признался Риммер.

Но речь, по его мнению, шла не просто о головоломке, за всем этим стоят очень серьезные вещи. Те, над которыми ученые ломают головы не одно столетие. Они же и подвигли Тьюринга сконструировать некую машину.

– Что за машина? – спросил Корелл.

– Целая серия машин, насколько я понимаю, над которой он работал здесь, в Манчестере.

– Вы это наверняка знаете?

Полной уверенности у инспектора не было. Все это находилось далеко за пределами его понимания, но Тьюринг как будто и в самом деле изобрел нечто невероятное.

– Доктор Тьюринг говорил, что это математики выиграли войну.

– Что он имел под этим в виду?

– Точно сказать не могу… Он вообще говорил много странного. Например, что эти машины могут думать, как вы или я.

– Я тоже что-то такое слышал, – признался Корелл. – Но ведь это не может быть правдой?

– Во всяком случае, понять такое нелегко.

– Насколько я знаю, Тьюринг не считался особо выдающимся математиком, – добавил Корелл, сам не зная зачем.

Эта фраза вырвалась у него сама собой. Возможно, основанием для нее послужили газеты, которые почти не писали о Тьюринге. А может, таким образом он просто хотел прибавить себе авторитета в глазах коллеги. Так или иначе, Леонард не думал вилять хвостом перед Риммером с целью его разговорить.

– Наверное, он лишь немного ввел меня в курс дела, – ответил инспектор. – Но это был славный парень. Он угощал нас вином и играл на флейте «Молли Малоун»… та-та, та-та… – тут инспектор напел мелодию. – Плохо кончил, очень плохо… – добавил он.

Корелл промямлил что-то насчет того, что «нет ничего удивительного в том, что Тьюринг лишил себя жизни, учитывая все обстоятельства», и на это инспектору, конечно, было чем возразить. Он рассказал об одной женщине с Олтон-роуд в Уилмслоу, о некоей Элизе, и первым делом спросил, слышал ли о ней коллега, потому что это весьма почтенная дама. В годах, конечно, но гладкая и сдобненькая, «с весьма выдающимся задом». Риммер готов был немедленно соединить с ней коллегу, но тот ответил, что «нет, к сожалению, незнаком». И поблагодарил инспектора за содержательную беседу.

– Удачи вам в расследовании, – напутствовал Риммер, очевидно недовольный тем, что его так бесцеремонно оборвали, когда он только перешел к самому главному – заду мисс Элизы.

Но у Корелла больше не осталось сил его слушать. Помощника инспектора занимали совершенно другие мысли.

Во дворе на асфальте что-то клевали голуби. В стороне за своим столом сидел над бумагами Алек Блок. Жалкое зрелище – всем своим обликом он излучал отчаяние и неуверенность в своих силах. Корелл подумал – не в последнюю очередь имея в виду и самого себя, – что при других обстоятельствах коллега смотрелся бы иначе. Ему захотелось спросить Алека, не расстроен ли он чем, или сказать что-нибудь вроде того, что «лишить себя жизни – представляешь, каково это?». Но вместо этого Корелл лишь поинтересовался, не нашел ли Блок чего-нибудь нового.

Коллега ответил утвердительно. Не так много, но нечто такое, что подтверждало уже известное: смерть не входила в планы Тьюринга. Накануне рокового вечера он предполагал жить обычной жизнью.

– Профессор забронировал время в машинном зале на четверг.

В машинном зале?

Да, в университете очередь на машины. Чтобы получить возможность работать, нужно заранее забронировать время.

– Что это за машины? – поинтересовался Корелл.

– Математические машины, – глубокомысленно произнес коллега. – Те, которые очень быстро счи-тают.

– Это то, что называется электронным мозгом?

Блок с недоумением уставился на коллегу.

– Я не знаю, – ответил он. – Я такого не слышал.

– И что Тьюринг хотел на них посчитать?

Об этом Алеку также ничего известно не было.

В университете Тьюринг был на особом счету – важная, титулованная персона. Уходил и приходил когда хочет и занимался чем хотел.

– Странными вещами, особенно в последнее время, – продолжал Блок. – Выводил формулу жизненного роста… Звучит впечатляюще, – поспешил добавить он, видя недоумение Корелла. – Но все растет согласно неким моделям. Существует математическая теория, которая описывает скорость распускания цветов. Кто-то говорил мне, что Тьюринг занимался ростом пятен на шкуре леопарда.

– На шкуре леопарда… – механически повторил Леонард.

Перед глазами снова заплясали цифры из записной книжки профессора. А потом Корелл вспомнил своего учителя математики и прикрыл глаза…

К действительности его вернул телефонный звонок. На проводе был некто Франц Гринбаум – Корелл не сразу вспомнил, кто это такой. Оказалось, психоаналитик – его помощник инспектора сам разыскивал днем ранее. Имя Франца Гринбаума стояло на титульном листе тетради, в которой Тьюринг записывал свои сны. Корелл поведал доктору о причине их разговора. Тот замолчал надолго, очевидно потрясенный услышанным. И лишь когда Леонард стал проявлять признаки нетерпения, извинился и объяснил, что Алан был для него больше чем пациент.

– Мы дружили, – сообщил доктор.

– Понимаю…

Далее Гринбаум строгим, не терпящим возражения тоном – как будто полицейский собирался с ним спорить – сообщил, что работает по методике доктора Юнга. А тот, в отличие от Фрейда, рекомендовал личностное общение с пациентом.

– Не замечали ли вы за ним чего-нибудь такого, что указывало бы на намерение лишить себя жизни? – поинтересовался Корелл.

Нет, ничего такого Гринбаум не замечал. Алан Тьюринг сумел примириться с самим собой. Он нашел подход к матери. Несмотря на всю неоднозначность своей натуры, профессор не был конченым пессимистом. Хотя, конечно, доктор был вынужден о многом умалчивать. Врачебная тайна…

– Но вы ведь можете сказать мне, как долго он у вас лечился? – спросил Корелл.

– Два года.

– Вы надеялись его вылечить?

– От чего?

– От гомофилии.

– Нет, такое в мои намерения не входило.

– Это неизлечимо, вы полагаете?

– Если здесь вообще есть что лечить.

– Что вы имеете в виду? – не понял полицейский.

– Ничего особенного.

– Но я только что читал о разных научных методах…

– Вздор, – оборвал его Гринбаум.

Доктор явно не был настроен продолжать дискуссию, и Корелл был вынужден сменить тему.

Психоаналитик занервничал, стал выказывать признаки раздражения, даже презрения. Но помощник инспектора все же хотел получить от него ответы на некоторые вопросы.

– Почему вы считаете, что здесь нечего лечить? – допытывался он. – Гомофилия делает людей несчастными и способствует развращению молодежи.

– Могу я рассказать мистеру помощнику инспектора одну историю? – робко осведомился Гринбаум.

– Да… конечно, – поспешил согласиться Корелл, сбитый с толку таким поворотом.

– Некий господин, ужасный невротик, явился к своему психоаналитику и сказал: «Спасибо, доктор, что вы избавили меня от моих навязчивых идей. Но что вы можете предложить мне взамен?»

– Что вы хотите этим сказать?

– Что наши страдания и страсти – часть нас самих, и забрать их у нас – значит лишить нашу личность чего-то основополагающего. Алан был Аланом и вряд ли согласился бы лечиться от этого.

– Тем не менее он принимал женские гормоны.

– Его вынудили.

– Это причиняло ему страдания?

– А вы как думаете? Как бы вы сами чувствовали себя на его месте?

Корелл сменил тему и заговорил о тетрадях, куда Тьюринг записывал свои сны. В этом нет ничего удивительного, пояснил Гринбаум. Это он попросил Тьюринга вести дневники снов. Сновидения – ключ к самосознанию личности, сказал он. И тут Корелл, не в последнюю очередь имея в виду себя и свои ночные кошмары, спросил доктора, подлежат ли сновидения расшифровке.

– Расшифровке? – Аналитик рассмеялся. – Странное слово вы употребили… Нет, не думаю, что сны можно разгадывать, как шарады, или решать, как математические уравнения. Тем не менее они сообщают нам очень важные вещи о нас самих. Например, о наших вытесненных страхах и желаниях. Могу я кое о чем настоятельно попросить мистера помощника криминального инспектора?

– Смотря о чем, – насторожился Корелл.

– Я настоятельно не рекомендовал бы вам читать эти тетради, – сказал Гринбаум. – Они не предназначены для посторонних глаз, тем более для служителей порядка.

Его не терпящий возражения тон возмутил Корелла. И поэтому следующий вопрос молодого полицейского прозвучал более официально. Он сказал, что благодарен мистеру доктору за его искренность, но как полицейский, обязан напомнить ему о его гражданском долге. Итак, если мистеру Гринбауму известны какие-либо обстоятельства смерти его пациента, самое время рассказать о них не откладывая. Еще не закончив фразы, он испугался собственной дерзости и был готов взять свои слова обратно. Но психоаналитик, похоже, счел отповедь вполне справедливой и торопливо, словно извиняясь, заговорил:

– Нет, ничего такого… хотя… есть одна история, которая может показаться вам интересной…

Он имел в виду случай в Блэкпуле. Гринбаум, его жена Хилла и Алан Тьюринг были там в мае. Погода стояла прекрасная, светило солнце. Компания прогуливалась по парку аттракционов и ела мороженое. На глаза им попался разукрашенный фургон с вывеской: «Узнай свое будущее». Тут Алан вспомнил одну цыганку, которая когда-то много лет назад предсказала ему блестящую научную карьеру и назвала гением. Хилла предложила попытать счастья еще раз. «Уверена, вас ждут только хорошие новости», – сказала она. Алан согласился и вошел в фургон.

– Там сидела пожилая дама в широкой юбке и как будто со шрамом на лбу, – вспоминал Гринбаум. – Я был уверен, что Алан у нее не задержится, но ошибся. И когда он наконец появился в двери, то был бледен как смерть.

Психоаналитик спросил, что случилось. Тьюринг молчал. Похоже, он просто не хотел говорить об этом. В автобусе по дороге в Манчестер ученый также не произнес ни слова.

– Все это выглядело совершенно безнадежно, – доктор вздохнул. – По правде говоря, это был последний раз, когда мы виделись с Аланом. Хотя я и знал, что он разыскивал меня в субботу. Сейчас мне больно думать об этом.

– То есть вы так и не узнали, что такого сказала ему гадалка?

– Могу лишь догадываться, что нечто в высшей степени неприятное.

– До сих пор полагал, что они никогда не говорят такого, – признался Корелл.

Психоаналитик вздохнул, а полицейский вспомнил другую предсказательницу, из Саутпорта. Уже одно то, как она водила по его ладони длинным накрашенным ногтем, внушало недобрые предчувствия. Старуха напророчествовала Леонарду счастье с какой-то загадочной девушкой, славу и успех на профессиональном поприще. И Коррел – хоть и привык смотреть на будущее сквозь розовые очки – не поверил ни одному ее слову.

Он вообще не любил гадалок, даже не читал романов о них. Поэтому ученый, взволнованный словами балаганной предсказательницы, внушал ему сложные чувства. Особенно в сочетании с мыслящими машинами, цианидом и экспериментами с позлащением ложек. Уж не был ли Алан Тьюринг и впрямь сумасшедшим?

– То есть он очень разволновался?

– Да; мне так показалось, во всяком случае. Зато потом заметно повеселел…

Корелл поблагодарил Франца Гринбаума и положил трубку.

Собственно, беседа с психоаналитиком дала не так много. Теперь Леонард сомневался, удастся ли ему вообще продвинуться дальше. На пути словно встала стена. Можно было попытаться найти в ней щелку, но времени на это почти не оставалось. Начальство требовало от следователей немедленных результатов. Уже завтра вечером, на официальном слушании, руководитель группы Джеймс Фернс должен был вынести заключение о смерти. Чудовищная до неприличия спешка, в особенности с учетом всех имеющихся в деле неясностей.

Кореллу следовало бы сосредоточиться на главном, но вместо этого он потрогал пальцем корешок одной из тетрадей с записями снов. В левом верхнем углу ее красно-коричневого переплета красовалась небольшая эмблема универмага «Хэрродс».

«Я настоятельно не рекомендую вам читать эти тетради», – говорил Франц Гринбаум. Его предупреждение не возымело действия, разве лишь еще больше раздразнило любопытство полицейского. Корелл осторожно перевернул страницу. На внутренней стороне переплета стояло одно слово: «Сны». Выведенное голубыми чернилами, оно само по себе выглядело обрывком сновидения. Буквы причудливо переплетались, но в целом оставляли впечатление нервозности. И в то же время походили на тайный шифр, требующий разгадки. Корелл встряхнулся. Очевидно, на него тоже подействовала история с гадалкой. Или это сама нечитабельность почерка внушала мысль о тайнописи?

Что же такого могла напророчить Тьюрингу предсказательница? Корелл дорого отдал бы, чтобы это узнать. Собственно, все эти балаганные глупости интересовали его мало, и все-таки… что могло так вывести из колеи Алана Тьюринга?

Разумеется, дело здесь было не только в словах. В таких случаях все зависит от конкретного восприятия, от настроя и внушаемости слушателя. А также от того, какие именно струны окажутся затронуты. Иной может разволноваться при упоминании таких совершенно безопасных предметов, как, например, «насос» или «трактор». Думать и гадать здесь – напрасная трата времени.

Тут Кореллу пришли на ум два слова: «проклятый» и «отверженный». Ты отвержен, Леонард… Ты проклят. Примерно такое слышал он в своих ночных кошмарах. Корелл не понимал этих слов, но они внушали ему панический страх. Поэтому он должен был прочитать эти тетради. В конце концов, это был его профессиональный долг. Кто знает, может, их содержимое помогло бы пролить свет на то, что случилось… В общем, к черту Гринбаума. Корелл пробежал глазами отрывок – один из последних, судя по дате.

Само чтение оказалось делом нелегким. Выражения Тьюринга было сложно истолковать. Прежде всего по причине крайней непоследовательности изложения – автор дневника снов постоянно прыгал с пятого на десятое. Несколько раз Кореллу попалось имя «Кристофер»… «милый Кристофер»… Кто бы это мог быть? Ни малейшего намека, никаких путеводных нитей… Зато помощник инспектора наткнулся на описание ночи, когда Алан Тьюринг «спал в каком-то вытянутом зале и внезапно проснулся: в монастыре били часы». То есть он проснулся во сне? Этого полицейский так и не понял. Он стал читать дальше, как Тьюринг подошел к окну с крестообразной рамой и посмотрел на небо в бинокль. «Над домом Кристофера стояла луна, – писал ученый. – Ночь обещала быть прекрасной, но тут стало происходить нечто невообразимое… а именно начался звездопад». Далее математик вспоминал, как по небу «словно метла прошлась», и в мире стало темнее и холоднее. Алан Тьюринг почувствовал себя одиноким. Запись была датирована 6 февраля 1930 года. «Мысли мои сами собой улетали куда-то во тьму…» Должно быть, математика постигло какое-то горе. Умер Кристофер?

Корелл перевернул следующую страницу Это был дневник снов, не более. Слова и фразы, будучи истолкованы, исчезали бесследно. Корелл наткнулся на историю о молодом человеке, который лежал на полу, «когда вдруг услышал странный скрежещущий звук, совсем как в Блетчли». И кто-то, вытянув руку, провел ею вдоль его тела… Леонард поежился. Читать такое было свыше его сил.

Тем не менее он продолжил. Текст притягивал его, словно магнитом. Корелл сопротивлялся, он не хотел знать эти омерзительные подробности. Они возвращали его на много лет назад, в холодные залы колледжа «Мальборо»… Всё. Мысль о «Мальборо» стала последней каплей. Полицейский встал, взял со стола три пустых конверта и разложил в них «дневники снов». Потом надписал на каждом адрес Джона Тьюринга в Гилфорде, заклеил конверты и… тут же пожалел об этом.

Должно быть, вид у него и в самом деле был жалкий, потому что подошедший Кенни Андерсон обратился к Кореллу с неожиданным вопросом:

– Тебе плохо?

– С чего ты взял? Ничего такого…

– Ты уверен?

– Абсолютно… Слушай, ты не знаешь, что такое «Блетчли»?

– Звучит как марка автомобиля.

– Думаю, ты путаешь с «Бентли». А «Блетчли» скорее город… ну или какое-нибудь место.

– Чего не знаю, того не знаю.

– Ты не видел Глэдвина?

– По-моему, у него сегодня выходной.

Корелл пробурчал что-то невнятное и быстрым шагом направился в сторону архивного отсека.

Его интересовали энциклопедические словари.