Глава 15

Нас уложили спать под фургон, постелив на траву какой-то ветоши и выдав лоскутное одеяло, набитое, судя по шороху, чем-то вроде сена. Я думал уйти спать в шарабан, но Амара резонно сказала, что там не вытянешь ног, а значит, наутро коленкам будет невесело. Я ей поверил, у нее был опыт. Бок мой грела та самая любопытная псяка; после окрика баклера она совершенно успокоилась и даже преисполнилась некой ко мне симпатии. Ну, я ее понимал: она видела мою скорую смерть или несчастья и сочувствовала – она могла бы даже поделиться своими блохами, но вот беда – собачьи блохи не приживаются на человеке. Это я знал точно, потому лежал спокойно и не дергался, когда псина остервенело чесалась, кажется, всеми четырьмя лапами. С другой стороны меня поджимала Амара Тани – и тело ее было горячим даже сквозь одежды, которые мы, естественно, не стали снимать.

Нехорошо мне было после всех мрачных предзнаменований. Хреново. Было бы чуть лучше, поясни Амара насчет крейна, но она отказалась это делать на ночь глядя. Над головой скрипели доски – обитатели фургона укладывались спать. Я думал, что проворочаюсь до утра, но уснул быстро, несмотря на все бугры и ямки, которые с непривычки ощущал телом. К счастью, Торнхелл был обучен спать на жестком. Я уснул, еще успев подумать, что сейчас весна и в лесу нет мух, комаров, мошек и прочих летающих гадов.

Мне приснился покойный дед Слава, отец матери. Он был чем-то недоволен и без конца выговаривал мне, тряся узловатым пальцем.

«Не отступай, не отступай!» – кричал он. Я недоуменно пятился, а он шел на меня и обвинял в трусости, будто я по меньшей мере из-за этой самой трусости собирался предать Родину. Потом видение поблекло, я узрел институт, свои молодые годы и неудавшийся брак с Наташей. Мы скандалили по семь-восемь раз на дню, и это была классическая иллюстрация полного несовпадения характеров, желаний и интеллекта. К счастью, у обоих хватило ума не обзаводиться детьми, а затем и развестись. Неведомая сила проволокла меня сквозь воспоминания, затем выдернула на улицу и вознесла, аки святого, ввысь, но, когда я задрал голову, в небе распахнулась черная дымная воронка, и меня засосало туда, в гудящую, орущую на тысячу голосов черноту, и закрутило там, замотыляло, а голоса слились в общий хор, и выкрикивали они хрипло и страстно одну только фразу:

«Отдай душу! Отдай душу! Отдай душу!»

На этой замечательной ноте меня разбудил истошный женский взвизг.

Я попытался вскочить, однако оказалось, что кто-то – ха, я могу угадать с первого раза, кто – заботливо подоткнул одеяло вокруг моей благородной персоны со всех сторон. С одеялом пришлось бороться несколько долгих секунд, в течение которых я окончательно проснулся и увидел над головой синее небо с кудрями облаков.

Рядом лежали шпага, шляпа и моя торба. Никаких следов брай, кроме отпечатков колес и черных проплешин от костров. Словно и не было никого. Ах да – одеяло и подстилку они нам оставили.

Амары нет – как и ее вещей. Брай забрали ее с собой, что ли? Похитили? Только зачем им рябая и беззубая девка?

Откуда донесся крик? Я прислушался. Тишина. Покрутил головой, увидел наш шарабан, рядом – стреноженных монастырских лошадок у дороги, по которой мы вчера прибыли.

Крик. Я ведь явственно слышал крик. Откуда? Ну не из сновидения же? Он точно был. Я напряг слух: давай, еще разок, ну же! И вновь – тишина.

– Амара? – Нет ответа. Я набрал воздуха в грудь и крикнул уже что было сил: – Амара!

О’кей, Гугл, что делать? Да ладно, чертово изобретение Брина, молчи, я знаю, ты ничем не поможешь.

Я прислушался снова. Откуда-то доносился сапожнически грубый мат. Причем в женском исполнении. Различить слова было трудно, но это совершенно точно мат, вот с этим ошибки никак быть не может. Женский голос выкрикивает самые грубые ругательства. Само по себе уже настораживает.

Я оголил клинок шпаги и начал двигаться в ту сторону, откуда доносилась брань. Вломился в подлесок, в кусты шиповника, злые, колючие, как кошачьи когти, оцарапал щеку, руки, сгоряча рубанул шпагой ветви. Кромка лезвия была заточена как бритва. Потом увидел, что сбоку вьется малоприметная тропка, которую не заметил спросонья, и прорубился к ней. Во рту ощущался ужасный привкус. Полкоролевства… то есть пол-империи – за зубную щетку. А вторую половину я отдам за чашку горячего крепкого кофе, лучше всего – капучино.

Ладонь вспотела на эфесе. Я двигался по тропке, больше не издавая призывных кличей. Инстинкты подсказали – лучше себя не выдавать.

Впереди наметился просвет, брызнули в глаза солнечные искры. Я замер у края прогалины, на высоком речном берегу, заслоняясь ладонью от солнца. Река была довольно широкая, другой – низкий – ее берег был покрыт кустарником и лесом, и тянулся этот лес, подернутый утренней дымкой, насколько хватало глаз.

Действие на берегу было в самом разгаре. Группа оборвышей взяла женщину в круг и, глумясь, перебрасывала ее друг другу, как манекен. За пару секунд наблюдения я отметил, что женщина абсолютно нага – такой вот факт! На мраморнобелой, не знавшей загара коже играли солнечные лучики. И еще она была блондинка, ну этого я не заметить никак не мог, блондинка как сверху, так и снизу, причем я успел отметить, что блондинка натуральная, цвет ее волос имел глубину и даже небольшой охристый оттенок, но это уже детали.

Амара!

Она выглядела разъяренной, не растерянной – разъяренной. Это из ее уст вылетали грубейшие ругательства. Она не владела ситуацией и знала, что сейчас произойдет, но именно изнасилование и глумеж ее не пугали – пугало и злило ее то, что она не может противостоять уродам – она была как манекен, брыкающийся, матерящийся манекен, с которым могли сделать что угодно.

Я придержал порыв выметнуться из кустов борзым кабанчиком. Оценил ситуацию. Сердце колотилось. Оборванцы разбросали свое оружие – вилы и топоры, и в целом у меня были хорошие шансы, если я нападу внезапно. Но что делать? Убивать? Но я никогда не убивал человека!

Их семеро. Ё-моё…

Потеха закончилась: Амару завалили на спину и окружили плотной толпой.

Помылась, называется, утречком…

Я выскочил, в два прыжка преодолел расстояние до толпы. Примерился и вмазал одному рукояткой эфеса по затылку. «Тяжкие телесные», если выживет. Сотрясение мозга, и, кажется, проломленный череп. Он повалился вперед, на Амару. Меня заметили, раздались крики. Я хлестнул еще одного по заднице клинком, третьему врезал по щеке, стараясь не поворачивать клинок острой кромкой – увидел, как, лопнув, щека полыхнула багряным. Однако прочие были не лыком шиты. Они разбежались и принялись собирать свое оружие. Не удалось их разогнать ухарством.

Я застыл, растерялся – мне полагалось колоть и рубить, то есть убивать, а я не мог себя заставить, просто не мог. А они уже подбирали оружие… Бородатые, рябые, заросшие, они скалились в беззубых улыбках, они уже видали такое, что мне и не снилось, и уже делали такое, от чего волосы на моей голове могли враз поседеть. И они плевали на страх, на какого-то чудака со шпагой, который не порубил их в фарш, а просто попытался избить.

По книгам я знал, что, если в руках профессионала – хорошо заточенная шпага, он может в считаные секунды нарезать бефстроганов из бездоспешных. Почему четыреста конкистадоров в свое время покорили сотню тысяч ацтеков? Они не боялись убивать и были профессионалами именно в этом деле. Они резали и кромсали несчастных индейцев. А деревянные щиты и просоленные рубашки ацтеков для толедской стали выглядели просто насмешкой.

Но я не мог заставить себя убивать.

Тут из-за берегового откоса выбрался еще один человек. Голый по пояс, брюхатый; вода блестела на шерсти, густо покрывающей грудь. На лбу его виднелось лиловое, похожее на заостренный кошачий зрачок клеймо: наверняка беглый каторжник. А к поясу с толстой медной бляхой был пристегнут меч.

Человек ухватил картину целиком, все понял, злобно крякнул, выхватил оружие и побежал на меня, что-то крича своим. Это был огромный боров. Меч в его руке отсвечивал золотым и багряным.

Он надвинулся, ударил мечом. Я неумело подставил шпагу под удар, железо лязгнуло о железо. Выродки что-то закричали. Боров ударил еще раз, размашисто, я парировал неумело, и шпага сотряслась мелкой дрожью, болезненно отдавшейся в руку.

Человек рассмеялся жирными губами. В его пасти тоже недоставало нескольких зубов, а те, что были, являли собой ночной кошмар стоматолога.

Я зашаркал по росистой траве, рука немела от ударов.

Человек заржал, наморщив лоб, отчего клеймо-зрачок собралось в гармошку. Фехтовал он ужасно, но я-то был еще хуже. Увы, но Белек не подарил мне навыков Торнхелла касательно боя холодным оружием. Пока только превосходящая длина моего клинка и рук спасали от смерти.

Краем глаза я увидел, что прочие члены банды, собрав оружие, начали приближаться ко мне.

Только этого не хватало…

Клейменый мордоворот ухмыльнулся и что-то крикнул своим. Не знаю, что случилось затем… вернее, как это случилось; возможно, отчаяние придало мне сил, но я, увидев, что меч на какую-то секунду опустился, сделал шаг навстречу и ударил шпагой в брюхо каторжника.

Мерзкие ощущения. Я извлек шпагу. Клеймо на лбу каторжника разгладилось. Он выдохнул и снова попытался атаковать, находясь в шоковом состоянии, но я с силой отбил удар, а потом еще раз ударил по мечу, выбив его из кургузых пальцев.

На лице громилы наконец проявилась гримаса боли, колени подломились, он упал на траву и принялся громко орать, перемежая вопли с ругательствами.

Но его крики перебил громкий сапожнический мат.

Я поднял голову и обомлел. Я увидел, на что способна истинная фурия. Амара носилась по обрывистому берегу, придерживая полные груди левой рукой. В правой у нее был кинжал. Я даже не знаю, с чем сравнить это зрелище… сверкающей убийственной наготы. Алебастрово-белая кожа в капельках росы мерцала на солнце. Груди вздрагивали, ягодицы – прекрасной формы! – подпрыгивали. Мелькало рыжеватое пятно там, где его носили все женщины до годов, пожалуй, девяностых, пока сексуальная мода окончательно не двинулась в сторону эпиляции. Амара металась по берегу, истошно ругалась и убивала. Убивала без жалости. Убивала мастерски. Настолько мастерски, что я… я залюбовался процессом. Вилы и топоры – это было не то оружие, что способно остановить смертельный полет длинного кинжала.

Неудалые насильники пытались сопротивляться, но она не принимала и даже словно не видела сопротивления. Она убивала.

Последнего она настигла на краю обрыва, он пытался спрыгнуть в реку, но Амара догнала прыжком, с силой всадила кинжал куда-то в область левой почки. А затем, не удержав равновесия, карающая Немезида кувырком полетела с обрыва вместе со своей жертвой.

Наваждение спало.

И тут же я услышал крики. Нет, панические вопли о помощи.

О боже мой, да она, кажется, вознамерилась утонуть?..

Я бросил шпагу на траву и подбежал к обрыву. Так и есть – болтается на глубоком месте у обрыва, бьет алебастровыми руками по воде, хлебает воду и… тонет!

– Торнхелл! Торнх… фр-р… хелл!

Она ушла под воду, затем появилась, открывая рот. Глаза стали пустыми – верный признак паники, которая охватывает любого, кто начинает тонуть.

Я сбросил обувь и кинулся в реку не раздеваясь. Подплыл парой мощных гребков. Сильные женские руки тут же обвили и, надавив, увлекли меня под воду.

Разум ее отключился, работали только инстинкты – уцепиться хоть за что-то, и плевать, что, цепляясь таким образом, ты топишь спасителя!

Силой Амара Тани не уступала мужчине. Такая в момент собственного оргазма легко переломит мужчине спину ногами.

Я собрался с силами и всплыл, хлебнув ледяной водицы. Увидел лицо Амары перед собой и наградил ее размашистой затрещиной.

Не помогло…

Я собрал остатки сил и врезал кулаком в ее лицо. В воде сложно размахнуться, вложить силы в кулак, вода делает нас легкими, но я, на пределе отчаяния, нанес хороший удар. Глаза ее закрылись, она начала погружаться. Я схватил ее за волосы, затем перевернул на спину и, обхватив под тяжелой и даже в воде горячей грудью, отбуксировал на берег, а затем, по прибрежной траве, по откосу, выволок на обрыв, вспоминая все выражения, которыми она потчевала каторжников. К счастью, делать искусственное дыхание не пришлось – Амара Тани быстро пришла в себя. Она села, моргнула, сплюнула воду и сказала:

– Ты совсем не умеешь владеть шпагой, Торнхелл.

Меня мутило от вида крови и колотило от холода, я смог только промычать что-то утвердительное. Врать не имело смысла – Амара, очевидно, краем глаза успела оценить мои потуги фехтовальщика.

– А ты не умеешь плавать.

– Совсем не умею и боюсь глубины. Ты меня научишь.

– Научу. Если ты научишь меня владеть шпагой.

Она засмеялась.

Я потер шею – локтевой захват у нее был будь здоров.

– Ты разбил мне нос.

Я угукнул, стягивая мокрую одежду. Не могу сказать, что утреннее солнце было слишком теплым.

– Иначе ты утопила бы нас обоих.

Она кивнула совершенно серьезно, она понимала.

– Я скажу тебе спасибо, ты ведь спас мне жизнь. Спасибо, милый господин. Искреннее спасибо!

Мордоворот – единственный живой из всей банды! – стонал и ползал по кругу, слепо загребая руками. Это только в кино про мушкетеров все враги умирают красиво и быстро от укола в брюхо. На самом деле такая смерть мучительная, долгая и может тянуться несколько суток.

Амара смерила его взглядом и цокнула языком.

– Ты что, никогда никого не убивал, Торнхелл?

Я не стал врать:

– Не пришлось.

Она разыскала в траве мою шпагу и, примерившись, всадила острие в горло мордоворота.

– Ну, всегда бывает первый раз.

И с этими словами она принялась обирать трупы, наклоняясь и приседая. Я, хоть и трясся от холода, поймал себя на том, что пристально слежу за этим процессом, причем, когда она наклоняется, мой взгляд направлен точнехонько туда… ну, в общем, не важно. Тело у нее было великолепное, оспа, будто в насмешку, поразила только лицо и немного – плечи.

Она ощутила, что я смотрю, выпрямилась с охапкой вещей в левой руке.

– Черт, Торнхелл!.. Только не говори мне, что ты вдобавок еще и девственник!