Дарья Зарубина
Имею право
1. Право на стразы
– Кто-кто? Клоун в шапито! Ваша любимая соцработница!
Ева протиснулась в дверь, шурша пакетами. Седов помог ей выпутаться из лямок тяжелого рюкзака. Девушка перепрыгнула через пакеты: пушистая юбочка-астра, розовые кеды с утятами, лодыжки унизаны браслетами с маленькими колокольчиками. Браслетики, конечно, не Джовани-Ринг, но если не приглядываться…
– Модненько и со вкусом. – Движением балерины встряхнула ножкой, любуясь новыми игрушками. – Вам как, Пал Саныч?
– Мило. А куда столько добра?
Расшнуровала кеды, прижавшись к бедру Седова круглой, твердой, как каучук, попкой.
– Да у меня сегодня после смены по здоровью за Лизу возрастная. Три бабули в вашем доме, еще двое – через дом. Я на базе для них пайки и лекарства получила, а транспорта у меня нет. Группе здоровья транспорт не положен. Лиза свой передала, но я-то мотоцикл водить не умею. Тем более с коляской. А вы умеете?
Седов мотнул головой.
– Жаль.
Ева проскользнула в комнату. Шурша волокнами юбочки, скатала в плотную восьмерку нейлоновые розовые трусики, бросила в кресло. Уперлась локотками в постель.
– Зашиваюсь, Пал Саныч. Давайте сегодня быстренько.
– А может, так? – предложил Седов от двери.
– Так нельзя. – Ева с сомнением оглядела юбку, прикидывая, помешает или нет. Облако меховых волокон мягко опустилось на пол. – Вы у меня и так в риск-группе по психологическому травмированию окружающих. Мне даже датчик другой теперь из-за вас вшили, по гормонам не пройду – штраф. Пал Саныч, миленький, ведь меня уволят. Давайте быстро сделаем все, и я побегу. Таблеточку примем, а?
– Я не могу.
Маленькая круглая попка Евы отразилась в черном дисплее выключенной фоторамки. Но Седов знал, что там, в цифровой темноте, застыло на паузе фото Кати. Психолог настойчиво рекомендовал держать фотографии выключенными, чтобы не снижать и без того неважный эмоциональный уровень. Если Седов продержится дольше месяца и выйдет на норму, ему разблокируют основные слезные протоки. Можно будет плакать. Включить фото. Тогда отпустит нейростимулированное равнодушие. Забудутся приступы наркотической эйфории.
Если он справится с горем без стимуляторов – разблокируют воспоминания о Кате.
– Откажетесь, и опять госпитализируют, – умоляюще сказала Ева. Вытянулась на кровати, разглаживая ладошками шелковое покрывало. Перекатилась на спину, погладила себя по животу. – Неужели я вам нисколечко не нравлюсь?
На вид ей было лет шестнадцать, не больше. Вдвое моложе Седова. Моложе Кати. Но он помнил жену такой же, как Ева, молоденькой, гладкой и розовой, как клубничный леденец. Психолог признал его состояние критическим, и зож, пробравшись тощими нанолапками в мозг Седова, заблокировал все потенциально травмирующие воспоминания – о том, как Катя болела, как умерла. Он даже не помнил, чем она болела, как выглядела в последние годы. В голове осталась лишь девчонка, в которую он был влюблен. И Ева была слишком похожа на ту девчонку, чтобы это не ранило.
– А тебе нравится… такая работа?
Давно хотел спросить – не решался. Они сумели договориться. Седов принимал свою таблетку и запирался в ванной, позволяя зожу в затылке регистрировать скачок пульса, давления, адреналина, серотонина и всех остальных показателей здоровья половозрелого человеческого самца. А Ева, надев наушники, прыгала на кухне возле закипающего чайника, во все горло распевая на сомнительном английском Хилари Мью, пока датчики энергозатраты и удовлетворения не загорятся зеленым.
– Принимайте таблеточку – скажу, – улыбнулась Ева.
– Шантажистка мелкая, – мрачно ответил Седов, опустился в кресло, забросил в рот капсулу.
– А что, работа как работа. – Ева вытянула ножки вверх, улыбнулась тому, как мелодично звякнули браслетики. – Не всю жизнь я буду бегать в соцработницах. На следующий год в медколледж документы подам. Просто подкоплю немного. Наверное, на медсестру. Подешевле.
Она пошевелила пальчиками, обхватила ладонями стопы и потянулась.
– А хочешь на кого? – спросил Седов.
Она легко спрыгнула с кровати, пробежала на носочках, оставляя на ворсе ковра вмятинки, похожие на кошачий след, влезла на колени Седову, дожидаясь, когда его накроет.
– Я на зож-оператора хочу, – шепнула в ухо. – Представьте только. Сидишь в ординаторской, а перед тобой на мониторах тысячи людей. Пульс участился – бежит человек, сахар поднялся – вкусняшку какую-нибудь скушал. Потянулся вверх дофамин – кого-то повысили или похвалили, серотонин – кто-то поцеловал в первый раз любимую или, может, ему котенка купили…
– Хочешь, я подарю тебе котенка? – спросил Седов тихо. Щекоткой по позвоночнику разливалось приятное возбуждение.
Ева улыбнулась. Принялась мягкими пальчиками расстегивать ему брюки.
– Мне нельзя. Я в общежитии живу.
– А ты не знаешь, почему у меня нет кота? – спросил Седов, откинувшись на спинку кресла. – Может, у нее была аллергия. Или та болезнь… она не позволила нам завести… кошку.
– Перестаньте, Пал Саныч. – Ева положила прохладные ладошки ему на щеки, заставляя опустить затылок на подголовник. – Может, она просто не любила кошек. Не думайте сейчас.
– О ней?
– Ни о чем не думайте.
– Я так не умею.
– Поэтому вы такой ценный. На вас ведь целый канал завязан. – Ева стащила через голову маечку, прижалась к рубашке Седова обнаженной маленькой грудью. – Это все пройдет. Вы снова станете здоровым. Будете новости делать. И когда я стану оператором, я буду смотреть на пульт и радоваться за вас. Потому что… серотонин, дофамин…
Она глубоко вздохнула, тихо застонала, покачиваясь. Крошечная всесильная наноопухоль, протянувшая паучьи лапки к нервным синапсам и коре надпочечников, заботилась о том, чтобы Ева в полной мере получала удовлетворение от проделанной работы.
Седова накрыло.
Комната плыла перед глазами, переливалась. Черный квадрат фоторамки тянул его во тьму, где маячило вдалеке родное лицо, которое ему не позволяли удержать в памяти. Седову было хорошо. Седову было плохо. Гадко от того, что хорошо. Плохо от того, как больно. Вина и стыд жрали глаза сухим жаром, но слезы ему уже две недели выписывали в каплях. Потому что тосковать о любимой дольше семидесяти двух дней отпуска по утрате противоречит проекту о здоровом образе жизни. Своим видом Седов эмоционально травмирует окружающих, низкие психологические показатели сказываются на работоспособности и качестве труда. А ведь он главный редактор крупнейшего новостного агентства. Должен понимать.
Умный зожик Евы уже получил сигнал с пульта. Девушка прижалась губами к губам Седова, позволяя крупным слезинкам соскользнуть с ее ресниц в его измученные обжигающей болью глаза.
Это было унизительно. И стыдно. И не по-мужски. Заставлять женщину плакать из-за него. За него. Чтобы он был здоров и счастлив.
– Не лучше? – Ева соскользнула с его колен. Потянулась к пачке антибактериальных салфеток.
– Неужели нельзя просто дать мне это пережить? – спросил Седов глухо. Эйфория схлынула, оставив лишь серую глухую пустоту.
– Umnia animalia post coitum opressus est, – пожала плечиками Ева. Покрутила юбочку вокруг талии, раздумывая, есть ли разница, какой стороной носить. – Это я вам говорю как будущий медик. А потом лучше будет.
– Будет, – согласился Седов. – Я знаю. Просто сейчас… я хочу скучать по ней. Хочу вспоминать ее и плакать. Не семьдесят два дня. Столько, сколько нужно мне.
– Нет, так нельзя, – объявила Ева, шнуруя кеды. Трусики она сунула в карман – спешила. – Если вы долго грустите, значит, есть угроза депрессии. И вас надо спасать. Зожик это сразу считывает. И мы сделаем все возможное, чтобы ваш эмоциональный фон постоянно улучшался.
– Борешься с симптоматикой, не устраняя проблему. Если выключить человеку слезы, он не перестанет плакать внутри.
Седов с трудом выбрался из кресла, пошел к двери – помочь Еве надеть рюкзак, закрыть за ней дверь.
– Мне жаль.
– Чего тебе жаль? – рассердился Седов, глядя на ее грустное кукольное личико. – Меня? Жаль, что вот это вот нельзя заштопать, как порез на пальце?
– Мне жаль, что ее не спасли, – ответила Ева тихо. – Мне сказали, она отказалась вживить зож. Давно, когда они еще не были обязательными. Может, если бы…
Седов покачал головой.
– Знаете, Пал Саныч, у меня есть кое-что для вас.
Ева вытащила из кармашка рюкзака какую-то баночку, схватив Седова пальцами за подбородок, заставила поднять лицо.
– Мне жаль, что вам запрещено плакать. Вот.
Холодное прикосновение. Легкое жжение.
Ева чмокнула его в щеку, пообещав приходить как можно реже, только когда вызов с пульта будет в красном спектре, и убежала, подхватив вещи. Закрывая за ней дверь, Седов слышал, как она звонит в квартиру этажом выше и весело отвечает:
– Кто-кто? Секретарь в лито! Ваша любимая соцработница!
Он запер дверь. Остановился у зеркала, не решаясь поднять глаза, на которых блестели непрошеные стразы. Баночку с фальшивыми слезками Ева оставила на полочке у зеркала. Седов хотел сорвать несколько серебристых точек с кожи век, бросить в банку и при первой возможности вернуть глупый подарок, но медлил. Остановился в темноте, глядя, как они поблескивают, словно готовятся сорваться и поползти по щекам, разматывая мокрые дорожки. В черной раме зеркала уходило во тьму его бледное лицо.
Банка слез. Продержаться до конца месяца. Не плакать. Не вспоминать. И будет легче. Легче.
2. Право на ☺
– Смайл, – выругалась Лара. – Позитивная улыбнутая оптимистка! Смайл! Смайл! Смайл!
Дикторский анализатор речи удавалось обмануть почти всегда, но вот проклятый зож легко определил, что гормональный уровень ни к ☺. Лицо свело в дежурной улыбке.
Лара потерла ладонями опухшие от слез глаза.
Едва она вышла из уборной, навстречу бросилась Катька, обняла, шепнула:
– А, пусть коротнет. Да что ж за ☺!
Девушки крепко обнялись, сверкая широкими улыбками.
Фото Дины, перечеркнутое черной лентой, моргнуло на дисплее над их головами и сменилось промороликом.
Тоненькая, сияющая, в любимой черной кожаной куртке, Дина обещала всем встречу на первом канале и, сверкнув напоследок синим взглядом, надевала алый шлем.
И вот она уже несется по проспекту, и тысячи камер выцеливают ее алый мотоцикл.
– Новости на скорости! С вами – Диана Авдеева. Специально для первого канала! – кричит она, перекрывая шум ветра. И в какой-то момент выбрасывает вперед руку и складывает пальцы в жесте, не оставляющем сомнений. Алый лак на среднем пальце сверкает на солнце. – Улыбайтесь!
– Смайл, вот умела зажечь деваха. Какие рейтинги! Жаль ее, улыбнуть ей рот. – Варешин остановился поодаль. Стаканчик кофе в его руке дрожал и дымился, как готовый проснуться вулкан.
«Себе улыбни», – подумала Лара, но ничего не сказала. Не могла. Парализованное улыбкой лицо уже сводило судорогой, но мышцы пока не слушались – не прошли контрольные секунды.
Катька окинула погодника злым взглядом. Варешину прайм-тайм мог разве что присниться – в его улыбнутых липких снах. Ему даже дикторский анализатор в зож не закачали – кому интересно, ругается ли он в половине пятого утра на фоне анимированных ссущих дождичком тучек.
– Ивина, Семенова, зайдите ко мне.
Голос главреда подействовал на Варешина волшебным образом – он тотчас растворился.
Катька отчаянно терла щеки, надеясь, что паралич пройдет поскорее. Лара покусала губы – чувствительность понемногу возвращалась. Улыбка медленно меркла, позволяя Ларе выглядеть так, как и должна выглядеть женщина, меньше часа назад потерявшая лучшую подругу.
– Ларочка, Катюша… – Седов смотрел в стол. Видно было, что губы повинуются ему с трудом. Видно, тоже не сдержался. Не укладывалось это все в голове, не умещалось. Дина умерла. Звезда канала. Неуязвимая Дина.
– Мне жаль.
Катька всхлипнула, потерла глаза. Лариса смотрела прямо перед собой, стараясь не моргать. Казалось, слезы наполняли ее всю, шумели в черепе, перекатываясь, как в океанариуме. И весь мир был словно за стеклом. Он смотрел на нее пристально глазами главреда, наблюдая, как за плотной завесой соленой воды бродит черной тенью опасная мысль: «Почему она умерла?»
– Пал Саныч…
– Я столько раз предупреждал – не циркачить. Без… оптимизма этого вашего. Но ведь девки. Смайл. – Саныч потер шею, где под кожей сидел в центре своей нейронной паутины маленький черный зож. Реагируя на стресс, он запускал лапки в надпочечники. И Саныч на глазах успокаивался. Даже Лара почувствовала, как уходит волна горечи и на смену ей приходит какая-то надрывная неуместная эйфория. Зож мудрил с гормонами. Ведь главное что? Чтобы человек был счастлив, спокоен и готов к ударному труду.
– Да, стиль, кураж. Средний палец отогнуть на камеру. – Саныч откинулся на спинку стула. – Я ведь предупреждал об обновлениях… Закон в силу вступил полтора месяца назад. Но ведь для Отчаянной Дины нет условностей и законов – только новости. Только правда. Сама ведь подписывала согласие на дикторский анализатор. У нее зож с пяти лет. Знать должна, что к чему.
– Что там было? – выдавила сквозь зубы Катька.
– Да, похоже, стало заносить на дороге, пока… пальцы вертела. После дождя покрытие, мягко говоря, не айс. Ну, выругалась. Коротнуло. Не справилась… В общем, будьте осторожнее, девчата. Ладно?
Они кивнули.
– В пятницу после похорон придет медтехник, снимет контрольные показатели. Снимет вам на пару дней ограничения, заблокирует речевой анализатор. Сами понимаете, отпуск по утрате дать не могу – это только семье. Но… смотайтесь куда-нибудь в выходные. Поплачьте, выругайтесь…
– Ее можно увидеть? Дину… – тихо спросила Лариса.
– Да не на что там особо смотреть. Ее там уже нет.
На панели в холле все крутили и крутили проклятую промку, которая ровно в три сменилась новостным выпуском.
– Известная журналистка Диана Авдеева погибла сегодня утром на съемках новостного ролика… Авария, унесшая жизнь звезды «Новостей на скорости», случилась на пересечении…
Тысячи камер. Ее всегда снимали тысячи камер. Свои и чужие, прохожие, поклонники, хейтеры…
Лара невольно отметила, что ролик смонтирован очень осторожно, почти сентиментально. Никаких мигалок. Никакого скрежета тормозов. Только алый росчерк мотоцикла на шоссе. И бледная рука с судорожно растопыренными пальцами. Алые ногти. Ни капли крови.
Лара, стараясь не делать резких движений, поманила за собой Катьку. Подошла к своему компьютеру, запустила ролик, поставила на паузу.
– Ты видишь то же, что и я?
– Смайл…
– Проверять будем? – Лара с сомнением посмотрела на свои руки.
– Щас, проверила. У нас эфир через двадцать минут. А если и правда коротнет? Сурдопереводчик с одной рукой. Ты же с работы вылетишь мигом. И не докажешь ничего.
– Я и так скоро вылечу. – Лариса не сводила взгляда с застывшей на экране ладони. – Вот придумают, как зожи прошить, чтобы они не только приобретенную глухоту и немоту, но и врожденную компенсировали, – и все.
– Пока не придумали. Давай я. Спрячу руку как-нибудь, если что.
Катька зажмурилась, приготовившись к боли, вытянула вперед руку и отогнула средний палец.
Через секунду пальцы разжались, словно Катька уперлась ладонью в стекло.
– Вот ведь ☺…
Лицо вновь скрутило в дежурной улыбке. Катька трясла рукой, подпрыгивая и шипя сквозь оскаленные зубы.
В эфир вышли по графику. Рука слушалась Катьку плохо, но выглядела уже более-менее нормально.
– Здравствуйте, с вами Екатерина Семенова. Коротко о главных новостях этого часа. Звезда новостей Диана Авдеева погибла сегодня в автокатастрофе…
Лариса тщательно проговаривала пальцами каждое слово, доброжелательно улыбаясь внимательному черному глазу камеры. Она старалась не думать о том, что шло сейчас на экранах миллионов телевизоров и мониторов. Она вспоминала, как они с Диной неслись через насквозь пролитую дождем октябрьскую ночь, и город был в огнях, и в каждой капле дрожала своя искра. И Дина всегда справлялась с управлением.
Всегда!
– В память о коллеге мы, сотрудники канала, хотим попрощаться с вами ее коронной фразой: «Улыбнитесь!»
* * *
Пожилой мужчина в глубоком кресле перед телевизором вздрогнул. Схватился за пульт. Отмотал ролик на пару секунд назад. Потом еще раз. И еще. Придвинулся вплотную к экрану, на котором беззвучно шевелила губами улыбающаяся девушка из новостей. Он смотрел не на нее, а на миловидную сурдопереводчицу, которая ловко складывала пальцы, переходя с привычного жестуно на дактилирование отдельных букв.
– Что случилось? Что сказали в новостях? – Жена постучала его по плечу. Вопросы сыпались с ее пальцев. В глазах плескалась тревога.
– Марта, – ответил он на жестуно, с трудом справляясь с дрожью в руках. – Она сказала: «☺»…
3. Право на выход
– Лариса…
– Кто?
– Я, Пал Саныч…
Смотреть в глазок было бесполезно. Сухие глаза, обляпанные солью от высохших искусственных слез, болели, словно в них гулял самум.
Седов открыл дверь, пропуская гостью.
– Вы кто? Извините, не включайте свет. У меня глаза. Терапия…
– Я слышала. Про Екатерину Сергеевну. Мне жаль.
Глухая злость заставила стиснуть челюсти. Он просил немного печали, нормальной людской печали. Он просил немного соленой воды – пережить свое горе. А вместо этого день за днем приходили какие-то жизнерадостные девки, чтобы сказать ему, что им – жаль.
– Вы по какому вопросу? Проходите… Не разувайтесь.
Она разулась, поставила ботинки у самой двери. Повесила куртку в шкаф. На мгновение в зеркале отразилось бледным пятном ее лицо. Странно неподвижное, словно восковая маска. А может, показалось.
Она медленно вышла на свет.
– Лариса? Ивина? Лара, что с тобой…
– А что со мной могло случиться, Пал Саныч? – перебила Лариса, не сводя с него тяжелого взгляда. – Что случается, когда увольняют с волчьим билетом? Административная ответственность. Штраф. Два месяца мела улицу в знак раскаяния, что сказала телезрителям в прайм-тайм: «☺».
Седов вздрогнул от грубого, почти осязаемого в своей бесстыдности слова. На работе он совсем отвык от брани. Да и на улицах – признался он себе – давно не слышал. Но как-то не обращал внимания.
– Вот так, ☺.
На лице Ларисы застыло выражение равнодушной усталости. Губы двигались, словно неживые.
– Как ты…
– Как я ругаюсь? Разнообразно, шеф. И говорить могу, что угодно. У меня свобода слова. Развязаны руки… Смешно.
Это была она, Лариса. Ее черты, которые Седов изучил за годы эфиров. Маленький курносый нос, серые глаза. И в то же время он никак не мог отделаться от ощущения, что кто-то чужой, холодный и злой захотел разыграть его, явившись в маске Ларисы Ивиной.
– Я вырезала зож, – сказала она ровным голосом.
Кровь прилила к лицу, казалось, на щеки и лоб плеснули чем-то горячим.
– Так. Стоп. На кухню.
Седов включил воду. Щелкнул чайником. Шелест и шум скрыли шорох Ларисиных шагов. Она подошла. Позволила коснуться лица. Показала шрам на затылке. Тысячи вопросов просились Седову на язык, мысли смешались, и он сумел выдавить только:
– Как?
– Есть один человек. Гарантий особых не дает. У меня сидел глубоко. Так что, как мы с вами раньше говорили, смайл.
Лариса уперлась указательными пальцами в уголки губ. Улыбка получилась такой страшной, что Седов отвернулся. Налил чаю.
– Я не знаю, Лара… Это очень… Ты зря мне это говоришь. Ты же понимаешь, что я должен буду доложить… ну, куда следует. Это же экстремизм!
– Хотите плакать?
Он хотел. Это было не по-мужски. И не по-людски, не по-человечески было напоминать ему об этом.
– Ты плохой агитатор, Ивина. Мне хватит раз взглянуть на твое лицо, чтобы понять, что удалять зож у какого-то подпольного коновала не стоит. А глаза через неделю будут в норме. Так что калечить себя…
Седов двинулся к двери, всем видом стараясь показать, что визит окончен и хороший гость уходит за пару минут до того, как прогонят. Но Лариса не двинулась. Глаза на ее мертвом лице… смеялись над ним.
– С чего вы решили, что я предлагаю вам убрать зож? Что мне есть до вас дело, добропорядочный, послушный Павел Александрович? Капайте в глазки, имейте соцработниц, сдохните в преклонном возрасте счастливым, здоровым, позитивным и трудоспособным. Чтобы отключить зожи, мне в принципе сойдет любой новостник. Просто подумала, что вы захотите вернуться на канал… эффектно. С таким материалом, чтобы все от зависти сдохли. Впрочем… Этот дурак Варешин ведь еще работает?
– Отключить?
Лариса пошла к двери. Седов не решился ее остановить. Только повторил:
– Отключить? Не удалять? Не вырывать?
– Меня сейчас вырвет. Ведете себя как баба. Что я вам, стоматолог?
Лариса рванула с вешалки куртку. Задела рукавом баночку со стразами. Блестки брызнули во все стороны, окатив их обоих.
– Простите. Я соберу. – Она опустилась на колени, собирая в горсть искусственные слезы. Седов бухнулся рядом. Ударил ее по рукам.
– Перестань ты, Ивина! Вот ☺!
Лицо тотчас свело дежурной улыбкой, и Седов в отчаянии вцепился в рукав Ларисиной куртки. Только бы не ушла.
4. Право не опускать руки
Дроны кружили, впиваясь черными глазками камер в медленно движущуюся по желтой стреле башенного крана фигурку. Такую маленькую, если смотреть с земли. Только и можно различить, что черную кожаную куртку, голубые джинсы, совсем коротко остриженные русые волосы.
– Вторая камера. Крупный план.
На десятках мониторов студии появилось женское лицо. Отрешенное. Неподвижное, словно маска.
Девушка медленно развернулась. Опустилась на стрелу. Села. Свесила ноги в черных кедах. Вытянула над собой руки, разминая пальцы.
– Звук. Давайте звук. Ну и информаторы у Саныча. Какой репортаж – и мы первые! Раньше полиции. А…
Девушка сложила руки на коленях, но тотчас подняла. Бойко заговорила, вторя словам жестами.
– Каждый человек имеет право на боль, на одиночество, на гнев и печаль. Он имеет право оскорблять и быть оскорбленным, право защитить себя и жить так, как хочет. И руководить им могут лишь совесть и разум.
– Руки. Крупным планом руки. Это та девушка, которая сказала в эфире: «☺». Что говорят ее руки?
– Какая-то ерунда. Отдельные дактилированные буквы. Цифры. Может, матерится опять? Последнее обновление зожей сразу такую пакость на символы заменяет. Можно у полиции потом будет декодированный вариант глянуть. Хоть в общих чертах…
Седов не отрываясь следил за монитором. Трансляция шла с нескольких камер, и он то и дело переключался с канала на канал, отсчитывая секунды.
Внизу, под стрелой, уже выли сирены. Кто-то требовал отозвать дронов и пропустить оперативную группу.
– Восемь секунд, – прошептал про себя Седов. – Семь. Шесть.
Наверное, это был ветер. На высоте всегда сильный ветер. Дронов здорово сносит, и не каждый оператор справится.
Ветер качнул стрелу.
Лариса не удержала равновесие.
Нужно было лишь ухватиться руками.
Только ухватиться. Опустить руки на опору.
Прервать трансляцию вирусного кода.
Она не опустила рук. Мелькнуло равнодушно-неподвижное лицо. Порхающие в воздухе пальцы.
* * *
– Нашей новостной группе стало известно, что экстремистские действия были предприняты сурдопереводчицей Ларисой Ивиной, печально известной своим выступлением в день гибели звезды нашего канала Дины Авдеевой. К сожалению, в результате несчастного случая девушка сорвалась с большой высоты и погибла. Последние полтора года Лариса Ивина находилась на нелегальном положении…
Седов сидел, обхватив руками голову, и ждал.
Секунды растягивались, саднили в горле, сыпали сухим песком в глаза.
Он медленно поднялся, потрогал затылок. Словно надеясь, что вот сейчас под кожей ощутит легкий электрический импульс – и проклятый зож замрет, уберет свои нанолапы от его надпочечников, слезных протоков, щитовидки…
Седов давно думал о том, что однажды придется это сделать. Покончить с этим раз и навсегда.
Отравиться маленькая тварь не даст – проверено, рвота еще не успеет остановиться, как приедут медики. Выйти из окна – не так уж высоко. Вскрыть вены? Наниты штопают раны и посерьезнее.
Седов достал веревку, осторожно снял люстру с крюка. Ему было так спокойно, словно он уже умер – вместе с Ларисой. Точнее, с мечтой о том, что зожи можно отключить.
Когда табуретка выскользнула из-под ног, он зажмурился. Услышал хруст. Скрип веревки на крюке. Ощущения словно отрезало – он не чувствовал ни безвольно болтающихся рук, ни ног, что, покачиваясь, ударяют о спинку стула. Но зож держал. Держал его живым, отчаянно посылая сигналы на пульт, торопя бригаду экстренной помощи.
– ☺…
В черном окне фоторамки отражалось его искаженное улыбкой лицо и грузное обмякшее тело.
– Внимание! – Ведущий новостей выглядел испуганным. То и дело трогал затылок, делая вид, что поправляет прическу. – Экстренное сообщение! Граждане! Сохраняйте спокойствие! Система «ЗОЖ» была атакована неизвестным вирусом. Оставайтесь там, где находитесь, не подвергайте ваши жизни и здоровье опасности. Дождитесь восстановления систе…
Седов моргнул. Раз. Другой. И замер. По щеке, вычерчивая кривую дорожку, ползла слеза.
