Он из принципа не следил за временем. В той сфере деятельности, где был занят Лабин, таким трюкам учились быстро. Учились сосредоточиваться на настоящем и забывать о будущем. Он даже попытался направить процесс вспять, развернуть стрелу времени и стереть прошлое, но это оказалось не так-то легко.

Впрочем, не важно. После целого года беспросветной ночи – после земли, с треском раскалывающейся внизу, после Тихого океана, неумолимо и безжалостно давящего все живое гидравлическим прессом, – он заплакал от благодарности, вновь ступив на сушу и вспомнив это полузабытое ощущение. Вот трава. Птицы. Солнечный свет. Он оказался на паршивой крохотной скале, затерянной где-то посреди водной пустыни. Сплошной лишайник, высохшие кусты и долбаные чайки, но никогда еще Лабин не видел места красивее.

Лучше места, чтобы умереть, Кен придумать не мог.

Он проснулся под чистым голубым небом, находясь на глубине в тысячу метров.

Пятьдесят километров от станции «Биб», может, пятьдесят пять от эпицентра. Сияние от взрыва так далеко проникнуть не могло. Кен не знал, что видел в это мгновение: возможно, излучение Черенкова. Какой-то малоизвестный эффект от воздействия гидроударных волн на зрительный нерв. Иллюзию остаточного света, омывающую бездну глубокой, пронзительной синевой.

И пока рифтер висел там, словно соринка, застрявшая в желатине, небольшая ударная волна, громыхая, подкралась снизу.

Древняя часть мозга Лабина, сохранившаяся от далеких предков, живших на деревьях, залепетала в панике. Более новый модуль заткнул ей рот и взялся за вычисления: продольная волна быстро идет сквозь материковый грунт. От нее перпендикулярно поднимаются дополнительные: как раз такие толчки, как он только что почувствовал. Катеты прямоугольного треугольника.

А значит, скоро должна грянуть гипотенуза: ударная волна, пробивавшаяся сквозь застойную среду с гораздо меньшей плотностью, чем у морского дна.

Двигалась она медленнее, но была во много раз сильнее.

Пифагор давал всего двадцать секунд.

Лабин обладал иммунитетом к абсолютному давлению: механизмы в грудной клетке давным-давно избавили от внутренних газов каждую пазуху, каждую полость, каждый уголок тела. Кен провел целый год на дне океана и едва это почувствовал. Превратился в сплошное мясо и кости, густую органическую жидкость, столь же несжимаемую, как и сама морская вода.

Пришла ударная волна, и морская вода сжалась.

Он как будто посмотрел на солнце: это давление разрушало глаза. Рядом рухнул Тунгусский метеорит: это со скрежетом рвались барабанные перепонки. Лабин словно превратился в поверхность между Скалистыми горами: пока мимо проходил фронт, его тело расплющило, отбросив куда-то в двумерную реальность, а потом оно резко набрало объем, как резиновый мяч, вытащенный из тисков.

Он мало помнил из того, что произошло потом. Но холодный голубой свет должен был померкнуть. Он ведь исчез спустя несколько секунд. Когда прошла ударная волна, вокруг опять наступил мрак.

И тем не менее повсюду разливалось голубое мерцание.

«Небо, – наконец понял Лабин. – Это небо. Ты на берегу».

В поле зрения пролетела чайка с раскрытым клювом. Лабину почудилось, что до его изувеченных ушей доносится слабый металлический крик птицы но, вполне возможно, то было лишь его воображение. В последнее время он слышал очень мало – только отдаленный звон, который, казалось, шел с другой стороны мира.

Небо.

Каким-то образом ему удалось выжить.

Он помнил, как висел в воде изорванной массой водорослей, не мог даже вскрикнуть, не мог двинуться не крича. За мгновение тело превратилось в один огромный синяк. И все же, несмотря на всю боль, Лабин ничего не сломал. В конце концов, он висел в толще воды без поверхностей, о которые можно было разбиться, а всепоглощающая волна сжимала и отпускала все с равным пренебрежением…

В какой-то момент Кен стал двигаться снова. Память возвращалась урывками, сводило ноги. Периодически он смотрел на навигационное устройство, компас вел на запад-юго-запад. Постепенно боль распалась на локальные очаги – Лабин даже принялся играть в игру, пытаясь угадать причину каждого вида мучения, кричащего из толпы. «Холодная тошнота – наверное, морская вода просочилась в слуховой канал… ну а в кишках – это точно голод. И грудь, дайте подумать, грудь… ах да, имплантаты. Мясо и металл сжимаются по-разному, имплантаты начали сопротивляться, когда взрыв меня расплющил…»

А теперь он очутился здесь, на острове меньше ста метров в длину: выполз на берег с одной стороны, увидел маяк на другой – покрытую лишайником бетонную колонну, разлагавшуюся еще с прошлого века. Лабин не заметил даже признака людей, хотя времени на наблюдения было мало, он почти сразу рухнул без сознания на песчаник.

Но Кен сумел. Он выжил.

Выскользнул. И только теперь позволил себе думать об остальных: удалось ли им уйти, позволил себе надеяться, что они выжили. Хотя знал, что это не так. У них был задел по времени, но они держались на глубине, чтобы их никто не заметил. Дно же усиливало ударную волну, подобно неумелому жонглеру подбрасывая в воду куски грунта; на расстоянии десяти метров от земли все должно было размолоть в порошок. Лабин с запозданием понял это, когда решил догнать остальных. Взвесил риск попасться, риск детонации и, так сказать, поднялся до обстоятельств. Но даже и так ему очень повезло.

Лени Кларк не уплыла вместе со всеми. Сейчас, наверное, от нее даже тела не осталось. Она не пыталась сбежать. Лабин оставил ее на станции, Лени ждала взрыва прямо в его эпицентре: женщина, которая хотела умереть. И получившая то, что хотела.

«По крайней мере хоть какая-то польза от нее была. Исповедаться ей успел, прежде чем она испарилась. В первый раз за всю жизнь смог поплакаться в чью-то жилетку, успокоить больную совесть и не убить никого под конец».

Лабин не отрицал этого, даже про себя. Смысла не было. К тому же никакой выгоды от своих действий он все равно не получил. Кен – мертвец, как и остальные. Он все равно умрет.

Лишь это имело какой-то смысл.

Головоломка состояла из нескольких больших кусков простейших цветов. Вместе они сходились только одним образом.

Людей призывали на службу, перестраивали и тренировали. Плоть и внутренности выскребывали, выбрасывали, а полости заполняли механизмами и зашивали. Создания, получившиеся в результате операции, могли жить в бездне на глубине трех тысяч метров, на южной оконечности хребта Хуан де Фука. Там они присматривали за машинами побольше, крадущими энергию из земного чрева во имя спроса и предложения.

Существовало не так много причин, по которым кому-нибудь пришло бы в голову снести такую станцию ядерным зарядом.

На первый взгляд это казалось военным нападением. Но устройства и рифтеров создал Н’АмПацифик. Он же жадно пил из геотермального колодца Хуан де Фука. И, если верить фактам, именно он установил придонные атомные бомбы, которые все уничтожили.

Значит, не война. По крайней мере не политика.

Возможно, корпоративная безопасность. Может, рифтеры узнали нечто такое, что следовало держать в секрете. Лабин вполне подходил под определение. Но он был ценным ресурсом, а с точки зрения экономики выбрасывать то, что нужно всего лишь настроить, как-то не слишком рационально. Потому его и сослали на дно океана, в длительный отпуск, отдохнуть от мира, которому Кен стал угрожать, а не служить. («Всего лишь временное назначение, – говорили они, – пока у тебя нервы не успокоятся немного».) В мир рыб и холодных как лед людей, не интересующихся ничем, кроме собственных изломанных судеб, где не существовало никаких промышленных тайн, которые надо было украсть или защитить, никаких нарушений безопасности, подлежащих ликвидации с особой тщательностью…

Нет. Из всех членов группы Лабин больше всех тянул на угрозу внутренней безопасности, но если бы начальство хотело его устранить, то не стало бы высылать к источнику Чэннера. К тому же существовали более эффективные способы убрать пять человек, чем обратить в пар несколько квадратных километров морского дна.

Ситуация говорила сама за себя: мишенью было дно как таковое. Источник Чэннера почему-то стал опасен, и его решили стереть с лица Земли. А вместе с ним в угрозу для безопасности превратились и рифтеры, иначе Энергосеть эвакуировала бы их перед операцией: корпорации известны безжалостностью, но не расточительностью. Они не выбрасывают на воздух инвестиции, если можно обойтись без этого.

Значит, при контакте с Чэннером экипаж «Биб» что-то подцепил. Лабин не был биологом, но знал о возможности заражения. Да все знали. А гидротермальные источники – это буквальные рассадники микроорганизмов. Фармацевтические компании находили там новые виды чуть ли не постоянно. Некоторые процветали в кипящей серной кислоте. Иные жили в камнях, на глубине многих километров под верхним слоем дна. Третьи ели нефть и пластмассу, хотя к ним и не прикасались руки генетиков. А некоторые, как слышал Лабин, могли излечить болезни, которым люди еще не придумали названия.

Их называли экстремофилами. Очень старые, очень простые, почти чужеродные. Ничего ближе к марсианским микробам на Земле не находили. Могло ли существо, которое эволюционировало при давлении в триста атмосфер, без света, чувствовало себя вполне комфортно при температуре около 101 °C – ну или даже около 41°, более распространенного в бездне, – могло ли нечто подобное выжить в человеческом теле?

И если могло, то чем бы там занималось?

Лабин не знал. Но кто-то только что смахнул с лица Земли миллиарды долларов, затраченные на оборудование и подготовку. Кто-то пожертвовал огромной энергетической титькой в мире, который и так голодал от недостатка энергии. И, надо думать, испаривший Чэннер взрыв должен был нанести серьезный ущерб побережью; Лабин даже представить себе не мог последствий от землетрясения и цунами, вызванного ядерным ударом.

Все это только ради того, чтобы какой-то организм не вырвался из глубин Чэннера.

Что это? И что оно делает?

Существовал немалый шанс, что теперь Кен это выяснит на собственной шкуре.