Даниэль Хосе Олдер
Salsa Nocturna

Говорят, что участь всех гениальных музыкантов – умереть в сточной канаве. Я с этим уже смирился, как бы глупо это ни звучало. Сейчас я сижу в котельной, но давайте по порядку. Ночные концерты в барах и клубах стали терять популярность примерно тогда, когда великое бегство белых приняло великий обратный поворот. Большинство моих любимых мест закрылись, либо стали подавать капучино вместо коктейля «Эль президенте». Пара моих друзей перебрались в Филли. По правде говоря, будущее казалось весьма мрачным. Я-то понимал, что в конце концов все утрясется – оптимистом меня назвать нельзя, но иногда я просто знаю, что должно произойти, – а вот ближайшие перспективы были безрадостными. Для всех нас.

Когда Джейни, подружка моего сына, пригласила меня поработать в ночлежке, я отнесся к предложению со всей серьезностью. Надо сказать, эта Джейни – особенная. Лучшей девушки для Эрнесто и представить нельзя. Она следит, чтобы он не отбивался от рук, но в то же время напоминает, чтобы он не терял своих корней и не превращался в безликого парня в модном костюме, который он надевает каждое утро. С чувством юмора у нее тоже полный порядок. И вот приходит она, значит, как-то утром, когда я завтракаю яичницей с беконом и papas fritas? в процессе закидывая в рот свои утренние таблетки, и запиваю все это кофе с молоком. Чтобы вы знали, я всегда принимаю таблетки от высокого давления с гарниром из бекона или сосисок – для баланса.

– Гордо, – обращается ко мне Джейни.

Вообще-то мое имя тоже Эрнесто, но все зовут меня Гордо, и вовсе не потому, что я толстый. Хотя кого я обманываю? Именно потому, что я толстый.

– Гордо, – говорит она, – я хочу, чтобы ты сходил на собеседование в наш центр на Лоример-стрит.

Видите, как она это обставляет? Так, будто оказывает мне услугу. Умница Джейни!

Я недоверчиво посмотрел на нее и заправился еще парой ломтиков бекона.

– Там требуется человек, способный присматривать за детьми по ночам. А с утра ты мог бы учить их музыке.

– Какими еще детьми? – спросил я. – С чего ты взяла, что я захочу с ними возиться?

Ко мне буквально притягивает два типа людей: детей и мертвецов. И наркоманов, но они не в счет, потому что лезут ко мне с корыстными целями. А вот дети липнут ко мне, будто я из конфет сделан. Они подбегают ко мне, цепляются за меня и шагу не дают ступить. Может, это потому, что я с ними не сюсюкаюсь и не говорю ерунды вроде «ой какие милые детки», а принимаю их всерьез. Если я вдруг захожу на детскую площадку, поверьте мне, я никогда не затеваю с ними игры по своей воле. У детей как будто есть негласное правило: видишь толстяка – бросай игры и беги к нему. А как насчет семейных праздников, спросите вы? Пустые застольные разговоры я не люблю, а дети всегда прямолинейны.

– Дядя Гордо, а почему ты такой толстый? – спросят они.

А я напущу на себя серьезный вид и отвечу:

– Потому что я ем маленьких детей!

Тогда они с криком разбегаются, а я гоняюсь за ними, пока не начнется одышка.

Все лучше, чем отвечать на вопросы вроде «Как дела на музыкальном фронте?» и выслушивать бесконечные «Неужели?!» и «Как интересно!». Буду честен: мне плевать, какие у чьих-то отпрысков успехи в университете и где бы то ни было еще.

Не хочу хвастаться, но меня любят даже подростки. Вслух они ни за что не признаются, но я и так вижу. Они ведь просто переросшие пятилетние дети, точно так же не умеющие болтать по пустякам.

Джейни объяснила, чего ожидать на собеседовании и что отвечать на вопросы. Она в этих делах собаку съела, и с легкостью способна влезть в шкуру белой женщины. Манеры той дамочки, Нэнси, она тоже назубок знала, начиная с улыбки до ушей и заканчивая осторожным рукопожатием и певучими извинениями. Все прошло так, как она и сказала. Я неуклюже произносил заученные слова, с трудом пережевывая их, будто огромные куски пищи, и думал, что Нэнси даст мне от ворот поворот – но она вдруг сказала:

– Звучит замечательно, мистер Кортинас.

– Зовите меня Гордо, – ответил я.

Организация считается некоммерческой, но все сотрудники определенно зашибают кучу денег. Дети считаются «представителями меньшинств» и «ограниченно эмоционально развитыми», но почти все из них проявляют куда больше эмоций, чем персонал. Учреждение считается медицинским, но окна в нем заколочены. Список можно продолжать бесконечно, но несмотря на это, работа мне по душе. Здание старое, в готическом стиле, расположенное в еще не перестроенном районе Лоример-стрит. Если не ошибаюсь, раньше здесь был оперный театр, поэтому акустика тут вполне сносная, а дух музыки все еще живет внутри. Я прихожу на работу ровно в девять вечера. Джейни сказала, что мое кубинское чувство времени здесь не прокатит, и мне приходится убеждать себя, что на самом деле смена начинается в восемь – и это работает.

Для меня поставили стол прямо в холле пятого этажа. Из окна виден двор и уголок парка. Сначала я курил сигары (исключительно «Малагенья») посреди коридора, но обнаружил, что запах остается до утра, и получил за это нагоняй-внушение от Нэнси, а Джейни обругала меня так, что лучше вам не знать. Так что теперь я курю исключительно у окна.

Когда я прихожу, большинство детей уже спит, и это не может не радовать. Мое присутствие ощущается в здании, словно скачок напряжения, и с этим ничего не поделать. Иногда какие-нибудь сопляки встают, чтобы сходить по-маленькому или по-большому, а потом не желают укладываться обратно. Но стоит мне притвориться, что я собираюсь задать им порку, как они мигом разбегаются по комнатам. Интересно, как скоро они меня раскусят?

А сразу после полуночи появляются muertos – мертвецы. Всегда одетые, как говорится, с иголочки, в костюмах в тонкую полоску и роскошных платьях, а кто и в красных юбках для фламенко. На них дорогие шляпы и белые перчатки. Пока дети спят, muertos собираются вокруг моего стола на пятом этаже и занимаются своими делами. Большинство просто танцует, но некоторые приносят инструменты: старые деревянные гитары, контрабасы, барабаны, трубы. Изредка я вижу незнакомые мне инструменты – должно быть, африканские – и тогда мне приходится размышлять, как переложить их партии на привычные мне фортепиано или валторну.

Знаете, их музыка весьма похожа на ту, что я сам сочиняю. Мертвецы – либо порождение моего подсознания, либо невероятное, сверхъестественное совпадение. А может, пятьдесят на пятьдесят. Поэтому я не испытываю угрызений совести, записывая их мелодии. Я даже стал приносить с собой игрушечное пианино и подыгрывать им – разумеется, как можно тише, чтобы не разбудить малышню.

Стройной музыку мертвых не назовешь. В ней одновременно слышится и радость и грусть, вот что я имею в виду. Сами ноты почти совершенно гармоничны, но в то же время нет. Все музыкальные фразы заканчиваются диссонансом. Ноты растворяются в легкой, ненавязчивой, непрерывной партии ритм-секции, аккорды беспорядочно налезают друг на друга, и когда тебе уже кажется, что вся мелодия вот-вот развалится, она вновь собирается воедино и начинает звучать так же нежно, как колыбельная вашей мамы. Музыка мертвых того сорта, что заставляет вас притопывать в такт ногами, задумчиво потягивая напиток, даже не задумываясь о таящемся в ней гении. Нет, гениальность этих извилистых мелодий откроется лишь годы спустя. Я пишу такую музыку, и мертвецы тоже. Мы с ними соавторы.

Однако сегодня все иначе. Muertos не видать. Они меня не пугают, напротив – с ними в ночные часы веселее. А вот тишина повергает меня в дрожь. Мне кажется, будто я один во всем мире под пристальным взглядом тысяч недружелюбных глаз. Я осмотрел пустой холл, представляя, как ко мне маршируют мои новые и одновременно давно потерянные друзья, но в сумраке так никто и не появился.

Чтобы хоть как-то себя занять, я устроил обход. Все проблемные дети были на месте. Иногда, когда у меня нет настроения музицировать, я читаю их досье – настоящие драматические саги, сюжет которых раскрывается с помощью характеристик и взволнованных писем. Хулио занимается рукоблудием за едой. Девона нельзя подпускать к зеркалам в годовщину его изнасилования. Тиффани ворует ножи и прячет их, чтобы защищаться от безликих людей. Но каждую ночь все они сворачиваются клубком, как маленькие жучки, и спокойно засыпают.

Одна кровать была пуста. Наклеенные на дверь буквы из строительного картона гласили: МАРКОС. Парнишка из Эквадора, если я правильно помнил. Бесчисленные ужасы в досье. Почти всегда молчит. Отсутствие muertos было плохо для моего душевного состояния, в сверхъестественном смысле, а вот отсутствие Маркоса грозило мне суровой-Нэнси-с-утра и вероятной потерей работы. Что было хуже, я не знал. Прекратив обход, я быстро вернулся в холл. Сперва я перепроверил все комнаты, которые уже обошел, на случай, если парнишка притаился где-то в углу. Но я уже знал, что не найду его. Знал, что где бы ни был сейчас Маркос, рядом с ним пляшут саваны. Помните, я говорил, что иногда просто знаю, что должно произойти? Это как раз такой случай. К тому же в совпадения я не верю – только не тогда, когда речь идет о детях и мертвецах.

Добравшись до конца коридора, я остановился и целую минуту потел и пытался отдышаться. Тогда я услышал шум с нижнего этажа – едва различимый, призрачный звук, который то затихал, то вновь возвращался, словно далекая мелодия из музыкальной шкатулки.

Для невооруженного взгляда я выгляжу неуклюжим. Мои мозолистые руки кажутся несуразными. Для человека, создающего душещипательные, нежные мелодии я не слишком утончен. Но если посмотреть на меня в замедленной съемке, станет ясно, что в действительности я – настоящая пантера. Медлительная, грузная пантера, но в то же время движущаяся плавно, грациозно. Моя огромная фигура по-кошачьи соскользнула по лестнице на пять этажей вниз, останавливаясь в конце каждого пролета, чтобы перевести дух и убедиться, что в ближайшие секунды мне не грозит инфаркт или потеря сознания. По-испански «потеря» – pérdida, что добавляет к и без того неприятному симптому ощущение, будто тебя вырубает чьими-то вонючими газами.

По всей приемной расклеены плакаты, которые в теории должны помогать детям почувствовать себя лучше после того, как над ними издевались. Акварельные рисунки с изображением мило играющих зверушек. По-моему, выглядят они жутковато.

Звук по-прежнему шел откуда-то снизу, из подвала. Это меня не обрадовало; я-то надеялся, что muertos собрались в приемной (например, чтобы полюбоваться вдохновляющими картинками), но удивляться было нечему. Я открыл старую деревянную дверь, за которой скрывалась еще одна лестница вниз, и собрался с духом. Каждый шаг громко возвещал о моем приближении. Добравшись до последней ступеньки, я потянулся в темноту, пока не нащупал свисающий шнур. Лампа была тусклой. Неровный, мрачный свет озарил тесную каморку, заваленную сломанной мебелью, картотечными ящиками и забытыми поделками из папье-маше. Сквозь сумрак я проследовал на звук. Теперь я четко мог различить мелодию – заунывную, минорную, но красивую, как одноглазая девушка у кладбищенской ограды. Свернув за угол, я замер. Передо мной были мои друзья – muertos. Они стояли спиной ко мне, так плотно, что за ними ничего не было видно. Тихо, как мышь, я подкрался ближе и смешался с толпой. Прикосновения их холодных, мертвых теней то и дело заставляли меня вздрагивать.

Muertos сгрудились у двери. Войдя в нее, я очутился в сырой котельной, о которой упоминал в начале. Вдалеке у стены, среди пыльных труб и кабелей сидел Маркос с моим игрушечным пианино в руках. Закрыв глаза, он перебирал пальцами по клавишам. Между мной и Маркосом собрались около тридцати маленьких мертвецов, мальчиков и девочек. Не сводя глаз с Маркоса, они качали головами в такт музыке. Знаете, я никогда не задумывался о том, что приходится переживать блуждающим душам мертвых детей. Кто приглядывает за ними? Кто проверяет по ночам, лежат ли они, свернувшись клубочком? Эти призрачные дети были зачарованы; я чувствовал их восхищение, их любовь к мальчику и его музыке столь же отчетливо, как чувствовал пульсацию крови в своей голове.

По правде говоря, сначала я тоже потерялся в водовороте нот, извергавшемся из моего маленького пианино. Меня непросто поразить, тем более десятилетнему пареньку, но я не настолько самовлюблен, чтобы отказаться это признать. Мелодия, заполнившая собой душную котельную, была одновременно знакомой и свежей. Это было мамбо, переплетенное с самыми печальными звуками, что я когда-либо слышал – этакий внебрачный союз Моцарта и Переса Прадо, напоминавший мне о вечерах, проведенных в пьяном угаре, и нашептанных на ухо обещаниях. Музыка вгрызалась в меня, разрывала на куски и соединяла заново.

Мелодия оборвалась, выведя нас из безмолвного транса. На ее месте осталась зияющая, болезненная пустота. Минуты упоения закончились, и мы вернулись в котельную, умереть в которой ничем не хуже, чем в канаве.

С силой воли у меня все отлично, никаких зависимостей нет, и мне хватает лишь тряхнуть головой, чтобы прийти в себя и привыкнуть к воцарившейся тишине. Но мертвые дети – другое дело. По их рядам проносится сердитый гул, и крошечные тени движутся к Маркосу. Мальчик открывает глаза и таращится на меня. Он вновь принимается играть, но ему страшно, и он не может исполнить мелодию от души. Призраки это чувствуют, и приближаются, наседают на него.

Я знаю несколько молитв разным святым, и обычно они помогают мне, когда базовые человеческие инстинкты – например, осторожность – подводят. Эта ситуация как раз из таких. Я врываюсь (как пантера!) в толпу своенравных детских призраков. Их холодные пальцы липнут ко мне, словно паутина, но я не останавливаюсь. Хватаю мальчика и чувствую, как тепло его тела согревает меня после прикосновений мертвецов. Он не выпускает из рук пианино и не открывает глаз. Его маленькое сердце будто отстукивает сигнал SOS.

Я решаю, что любое промедление непременно закончится гибелью нас обоих в ледяных объятиях, и действую как лайнбекер в американском футболе. Ложное движение влево, финт вправо (медленный, болезненный, но грациозный), и рывок по прямой. Призраки наготове, и на этот раз я их рассердил. Воздух насыщен их гневом до такой степени, что неудачное столкновение молекул может поднять котельную на воздух. Мне не удалось получить желаемого преимущества. Я чувствую, что холод проникает в меня, проскальзывает в самые укромные уголки моего тела, оплетает паутиной святыни, что я храню в душе. Это ощутимо замедляет меня.

Но у меня еще есть ненаписанные мелодии. Я вряд ли доживу до тех времен, когда мое музыкальное наследие получит признание, но мне бы хотелось сочинить еще кое-что перед смертью. Кроме того, я люблю проводить время с семьей, играть с моей группой в домино после субботних репетиций, пить по утрам кофе с молоком и завтракать яичницей с беконом, жареным картофелем и изредка сосисками. У меня есть Эрнесто-младший, пусть он уже и не столь юн, и они с Джейни наверняка рано или поздно заделают какого-нибудь безумного сорванца, и мне хочется посмотреть, что из него вырастет. А прямо здесь, у меня на руках лежит будущий музыкальный гений, которого ждет долгая и успешная карьера – одинокий гений, но талант такая штука, что может стать единственным необходимым другом – нужно только его приручить.

Я могу позволить себе взять ученика и, прорываясь сквозь ряды этих суккубов-недомерков, я понимаю, что многое могу рассказать Маркосу. Дать ему практические советы, объяснить то, чему не научат школьные учебники.

«Проволакиваться» – есть такое слово? Если нет, то нужно его ввести в обиход. Я проволакиваюсь сквозь мертвецов, отбиваясь от их ледяных щупалец. Дверь возникает передо мной быстрее, чем я ожидал, и немного сбивает с толку, ведь я еще не успел до конца обдумать все те прекрасные и печальные вещи, которые поведаю Маркосу, когда мы окажемся в безопасности. Поэтому я просто пинаю ее, и не останавливаюсь, чтобы узнать, что думают о сложившейся ситуации мамы и папы muertos. Я миную их как можно скорее.

Возле угла я наконец оборачиваюсь. Кажется, происходит какое-то разбирательство. Взрослые muertos окружили юных. Я могу лишь догадываться, но верю, что они устроят им хороший нагоняй и дадут ремня, как поступил бы мой папи (да благословит Господь его беспокойную душу), если бы я запер младшего брата в подвале и собрался его убить.

Добравшись до эй-будь-веселей приемной, я замечаю, что близится рассвет. Солнце уже показалось из-за горизонта. Должно быть, Маркос играл дольше, чем я думал. Я опускаю мальчика, но лишь потому, что у меня отнимаются ноги, а рубашка промокла от пота так, что хоть выжимай. Ухватившись за перила, я медленно, тяжело дыша поднимаюсь за ним по лестнице. Останавливаюсь на площадке второго этажа и прислушиваюсь к его шагам, поднимающимся еще на три пролета выше. Когда я доберусь до третьего этажа, он уже уляжется в кровать, и к восходу солнца крепко уснет.

В шесть часов придет утренняя смена, и я как ни в чем не бывало расскажу им, что ночь прошла без приключений. А завтра вечером я покажу моему юному ученику пару приемов, чтобы он не терялся в присутствии моих друзей. Они, как всегда одетые с иголочки, возникнут из сумрака пятого этажа. И на этот раз с ними будут их дети.