Карл Бункер
Кессон

Я встретил Мишке зимой тысяча восемьсот семьдесят первого года. Он стоял на коленях и агукал ребенку. Ребенок сидел на коленях у матери, пухленькой молодой женщины, по выражению лица которой было ясно, что она не знает, как реагировать на здоровяка, тыкающего мозолистым пальцем в щечку ее малыша. Женщина зашла в таверну несколько минут назад и, перекинувшись с хозяином несколькими резкими репликами, уселась за стол. Женщины в нью-йоркских тавернах были редкостью, и ее появление вызвало небольшой ажиотаж. Но преклонившего колени мужчину интересовала не женщина, а исключительно ее ребенок. Младенец ничуть не возражал против поведения своего нового «друга», смеялся и махал ручонками, стараясь поймать щекочущий его личико палец. После нескольких попыток ему это удалось – он ухватился за бревноподобный палец, который не поместился в детскую ручку целиком. Мужчина с удвоенной энергией принялся играть с малышом и начал что-то взволнованно говорить на польском с примесью каких-то непонятных цокающих звуков. Я узнал кресовый говор, похожий на мазовецкий диалект польского языка, на котором говорили на моей родине, и меня охватила ностальгия. Тут подошел другой мужчина и сурово взглянул на поляка, но женщина тут же разразилась в адрес пришедшего гневной тирадой на английском с ирландским акцентом. Она так тараторила, что я ничего не смог разобрать. Женщина с мужчиной и ребенком ушли, и верзила-поляк поднялся с колен.

Я приехал в Америку недавно, и меня все еще напрягало новое и необычное окружение. Ночевал я в комнатушке над таверной на Нассо-авеню, деля ее еще с пятью незнакомыми мужчинами. Судя по всему, местные традиции не предусматривали, что мы должны были познакомиться, и мы относились друг к другу как к чужакам, даже несмотря на то, что спали бок о бок, едва не соприкасаясь. Порой казалось, что в Америке людям законодательно запрещалось знакомиться и дружить. В Гринпойнте, районе Бруклина, где я жил, в основном селились немецкие и ирландские эмигранты. Были и поляки, и редкие представители еще десятка национальностей. Куда ни глянь были непохожие на меня люди, и я чувствовал себя пресноводной рыбешкой, заплывшей в большое соленое море. А этот новый человек, несмотря на знакомый язык, выглядел чуждым даже в этой стране чужаков. Подобно грубым столам и стульям вокруг, он был будто сколочен плотником-неумехой. Криво выпилен, неотесан, нескладен – словно наспех сбит гвоздями. Нос у него был кривой, один глаз больше другого. Он давно не брился, а волосы, казалось, были обрезаны ножом. Лицо его было морщинистым, но возраст не поддавался определению.

Я сидел за длинным столом в паре метров от ожидавшей мужа ирландки. Когда мой соотечественник встал, я окликнул его по-польски, пытаясь перекричать шум и гам.

– У тебя, должно быть, дома свой малыш?!

Еще не договорив, я понял, что зря это сказал. Мужчина взглянул на меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но он заметно побледнел и осунулся. Взяв свободный стул, он сел напротив и уставился на меня с выражением, которое я счел пугающим, пока не понял, что смотрит он вовсе не на меня. Он вообще ни на кого не смотрел. Наконец он повел широченными плечами, словно скидывая с них тяжелую ношу, повернулся, позвал хозяина по имени и заказал водки и капустняк. Когда бутылка появилась на столе, он налил себе стакан до краев и осушил его в два глотка. Лишь тогда он обратил внимание на меня. Его глаза пристально изучали мое лицо.

– Мазовшанин, – угадал он область, откуда я был родом. – Варшава?

– Кутно, – уточнил я и по американскому обычаю протянул руку. – Стефан Дудек.

Собеседник пожал мою руку.

– Мишке, – представился он. За все время нашего знакомства я так и не узнал его имени – только фамилию.

Принесли суп и краюху хлеба, и Мишке принялся есть. Несколько минут он даже не взглянул на меня и не произнес ни слова, и я уже решил было, что он обо мне забыл, и я не добьюсь от него больше, чем пары слов.

Но тут он оторвался от еды и указал на миску пальцем.

– Это я научил здешнего повара готовить капустняк, – сказал он. – Получается недурно. – Он снова повернулся и попросил у хозяина еще миску супа «для земляка», после чего осмотрел меня с головы до ног. – В порту работаешь?

Я кивнул.

– Крепкий ты парень, здоровый, – Мишке перешел на английский, и я подумал, что эту фразу он часто слышал в свой адрес от других.

Он снова наполнил стакан и осторожно, можно даже сказать, неподобающе для такого здоровяка, глотнул водки.

– Хочешь зарабатывать по два двадцать пять в день? – спросил он. – Пойдем завтра со мной, я тебе работу на мосту подыщу.

Должно быть, я состроил какую-то глупую рожу, потому что Мишке расплылся в улыбке. В порту я зарабатывал куда меньше двух долларов и двадцати пяти центов, но…

– На башнях? – спросил я, живо представляя головокружительную высоту недостроенных башен Бруклинского моста, которые были выше любого виденного мной рукотворного сооружения.

– Нет! – презрительно фыркнул Мишке, словно считая укладку огромных гранитных блоков на высоте нескольких десятков метров работой для сопляков. – Какие башни? Кессоны! Со стороны Бруклина все уже готово, а вот со стороны Нью-Йорка работы осталось на несколько месяцев.

– Кессоны?! – удивленно повторил я.

– Знаешь, что это такое?

– Кое-что слышал, – ответил я, не уточняя, что слышанное мной казалось страшным и невероятным. – Но я не вполне понимаю, что это. Работа ведется под водой?

– Точно! – глаза Мишке заблестели. – Под водой, но не в воде! Сейчас расскажу, – он обеими руками схватил миску с супом и придвинул ко мне. – Вот это Бруклин, – палец Мишке уткнулся в стол между ним и миской, – а это Нью-Йорк, – он ткнул с противоположной стороны миски. – А суп – это река, большая, широкая, сам знаешь. Вот. Чтобы построить такой большой мост, сперва надо построить две башни с каждой стороны, но не на берегу, а в самой реке, чтобы мост держался. Понятно? Вот! А как построить каменную башню с фундаментом глубоко под водой? – Мишке свел пальцы и опустил их в суп до самого дна тарелки. – Непростая задачка!

В американских тавернах к водке дают маленький стакан. Мишке осушил его, перевернул и стал медленно опускать в миску.

– Представь, что он деревянный, – сказал он, постучав пальцем по стеклу. – И большой, очень-очень большой. Но он держится на воде! – он прикоснулся краем стакана к поверхности супа. – Теперь ты выводишь эту штуку на нужное место в реке и кладешь сверху каменные блоки, один за другим. Ты строишь башню. И что происходит дальше? Правильно, эта штука, – он показал на стакан, – тонет. Чем больше блоков ты кладешь, тем глубже она погружается. Когда камня достаточно, она опускается на самое дно, – он погрузил стакан в суп до дна.

– Хитро, – согласился я.

Мишке приблизился ко мне, таращась своими разными глазами.

– Нет! – воскликнул он. – Это еще не хитро, подожди, пока я закончу! – его более широкий глаз расслабился, а вот узкий по-прежнему глядел на меня с прищуром, скептически. – Дудек, что, по-твоему, на дне реки? Правильно, ил! А наши башни, которые должны держать мост, будут большими, высоченными! Выше, чем церковь Святой Троицы! Какой дурак будет строить их на илистом дне?

Я приехал в Нью-Йорк недавно, и еще не видел церковь Святой Троицы. Мишке перешел на заговорщицкий шепот и ухмыльнулся, словно только что удачно пошутил.

– Теперь-то и начинается самое интересное, мой юный друг Дудек. Теперь в игру вступаешь ты. Мы с тобой, – он снова указал на перевернутый стакан в супе. – Вот эта штука – кессон. Ящик по-французски. По сути это и есть ящик – большой деревянный ящик, открытый снизу. Внутри него воздух. Даже если его утопить в реке, в супе – воздух никуда не денется! Ха!

– Точно, – пробормотал я. – Воздух.

– Так вот что они придумали – полковник Реблинг придумал. Он там начальник, главный инженер. Полковник Реблинг сделал так, что в эту штуку, – Мишке постучал по стакану, – можно посадить людей. Они садятся туда и копают. Дышат воздухом, который качает помпа, и копают, копают, а ил выкачивается из кессона, и кессон опускается в него все глубже. Рабочие копают ил, землю и камни вокруг кессона, и он опускается все ниже и ниже в почву, а сверху на него накладывают каменные блоки. Кессон опускается, опускается… пока не достигает материкового грунта, – Мишке стукнул кулаком по столу. – Прочно!

Я уставился на опущенный в мутный суп перевернутый стакан.

– И ты работаешь в этом… ящике… под водой… на дне реки?.. Копаешь?

Мишке не переставал улыбаться, демонстрируя крупные желтые зубы.

– Внутри, Дудек! Вот такая у меня для тебя работа. Я уже поработал в бруклинском кессоне. Теперь мы вместе поработаем в нью-йоркском. Полезем внутрь и будем копать, копать, копать! – он опустил два пальца свободной руки в суп рядом со стаканом и принялся перебирать ими, словно крот лапами. – Есть еще много всего, – улыбка Мишке стала чуть менее уверенной, – что тебе предстоит узнать. Но на первый раз достаточно. Я уже рассказал тебе больше, чем знал сам в первый день работы.

У меня было множество вопросов, и наверняка появилось бы еще больше, но я промолчал. Мне предложили работу, к тому же высокооплачиваемую. Где еще можно было заработать два доллара двадцать пять центов в день?

На следующее утро я стоял посреди настоящего каменного моря площадью в половину городского квартала. Там и тут высились мачтовые краны, паровые котлы плевались угольно-черным дымом и белым паром. Повсюду суетились люди, занятые сотнями, а то и тысячами задач. Мы с Мишке работали в первую смену, и наш рабочий день начинался в шесть утра. Помимо нас у отверстия посередине каменного плато собралось еще человек сто. Большинство держались непринужденно, что говорило об их опыте, но несколько, включая меня, были новичками.

– Новички – за мной, – обратился к нам прораб. – Я зашлюзуюсь с вами.

– Что значит «зашлюзуюсь»? – спросил я у Мишке, немного напуганный этим непонятным словом.

– Это значит «пройду через воздушный шлюз». Разберешься.

Прораб повел нас вниз по длинной винтовой лестнице. Когда ступеньки кончились, внешний мир сжался до размеров маленького светлого диска высоко над головой. Мы стояли на окруженной каменными стенами железной платформе довольно большой площади. В полу был квадратный люк. Подойдя к нему, прораб открыл его и полез внутрь, призывая нас следовать за ним. Один за другим мы спустились вниз по лестнице и очутились в маленькой цилиндрической комнате с обитыми железом стенами. Со мной было еще человек десять, но поместиться здесь могло еще столько же. Прораб полез обратно, закрыл люк, через который мы спустились, и крикнул Мишке:

– Микки, открывай клапан!

Мишке крутанул какую-то штуковину, похожую на огромный вентиль водопроводного крана, и раздался оглушительный рев. Через клапан в помещение рванулся горячий влажный воздух. Вскоре у меня заболели уши, и у остальных «новичков», очевидно, тоже. Прораб кричал нам что-то по-английски, но боль была столь сильна, что я не мог разобрать.

– Глотай! – перевел Мишке на польский. – Глотай, глотай!

Через несколько минут рев стих, и прораб открыл в полу другой люк. Вниз вела еще одна лестница. Прораб полез первым, за ним Мишке, за ним – все остальные.

Внизу был другой мир, будто созданный чьей-то горячечной галлюцинацией. Нам объяснили, что кессон разделен деревянными перегородками на шесть равных секций, и мы сейчас находились в одной из них. Она была довольно узкой, но очень длинной, на первый взгляд почти бесконечной. В туманном сумраке дальнюю стену невозможно было разглядеть. Потолок был в трех-четырех футах над головой, пол представлял собой утрамбованную землю с гравием. На стенах на равном расстоянии друг от друга висели ослепительно яркие белые фонари – смотреть на них было больно. Но даже столь яркие лампы не могли пробиться сквозь густой пар; освещения все равно не хватало. Я заметил, что стены когда-то были побелены, но месяцы спустя потемнели от грязи почти до самого верха.

Один из моих соседей выругался по-английски, и его голос прозвучал настолько тихо и тонко, что все обернулись к нему. Он снова выругался, прислушиваясь к себе, и рассмеялся, заявив, что говорит теперь как его мать. Затем к нам обратился прораб, и его голос тоже превратился в тоненький писк.

Нам показали шкаф, где можно было оставить судки с обедом, и вешалки для одежды. Я заметил, что группа, которую «шлюзовали» перед нами, разделась до пояса. Стояло прохладное ноябрьское утро, но тут, внизу, было нестерпимо жарко и влажно.

Здешний воздух… Я так увлекся разглядыванием новой обстановки, что не сразу понял, как тяжело дышу – будто пробежал несколько километров. Воздух был тяжелым, густым, напрягать легкие для вдоха и выдоха было непросто. Казалось, я дышу водой. У меня началась легкая паника, как бывает, когда боишься утонуть. Мишке похлопал меня по спине.

– Лучше не думай о здешнем воздухе, – сказал он. – Просто дыши, и все будет хорошо.

Даже низкий голос здоровяка Мишке стал здесь похож на женский. Я хотел было пошутить по этому поводу, но тут прораб прикрикнул на нас – ну, повысил голос, насколько это здесь было возможно. Пришла пора начинать работу.

Работа заключалась в том, что нам нужно было копать. В точности как Мишке изобразил с помощью стакана и миски супа, мы рыли почву у себя под ногами и под стенами огромной конструкции, внутри которой находились. Лопата за лопатой – мы копали, наполняли грунтом тачки и опустошали в котловину посреди кессона. В котловину спускалась труба с дночерпателем, который поднимал грунт наверх. Крупные камни необходимо было предварительно расколоть киркой. Особо крупные камни, с которыми кирка не справлялась, взрывали. Но большую часть времени мы с напарниками просто копали. Погружали лопаты в песчаную почву, поднимали, сбрасывали грунт в тачку. И так тысячи раз подряд, снова и снова. Наша задача казалась невероятной, безумной. Несколько десятков человек создавали перевернутую гору, применяя лишь силу своих рук, чтобы опустить чудовищную конструкцию из дерева и камня в глубь Земли, подобно крестьянину, устанавливающему вокруг участка изгородь. Мишке рассказал, что по плану кессон за день должен уходить вглубь на несколько сантиметров, за неделю – на двадцать пять – тридцать, а за месяц – на метр, и рано или поздно наша работа будет выполнена. У башни будет фундамент, у моста – башня, и вскоре река получит свой долгожданный мост.

Поэтому мы продолжали копать.

За обедом Мишке сел на скамью у внешней стены кессона. Держа в одной руке огромный бутерброд, в другую он взял бутылку пива и постучал ей по стене. Звук был металлический.

– Внутри листовое железо, – объяснил он. – Когда ставили бруклинский кессон, до этого не додумались. Стены были просто деревянными. Как-то раз, незадолго до окончания работ, один рабочий поднес свечу слишком близко к уплотнению почти у самого потолка. Уплотнительный материал начал тлеть, и сначала этого никто не заметил. А когда заметили, в потолке уже дыра прогорела, – Мишке придвинулся ко мне, глядя прямо в глаза. – Тут внизу все ведет себя иначе, чем наверху. А огонь… огонь ведет себя совсем не так, – он указал на потолок. – Ты ведь знаешь, что стены и крыша кессона очень толстые? Несколько слоев древесины общей толщиной почти пять метров. Хорошо, что было так. Огонь почти проел дерево насквозь. Возгорание началось с маленькой дырки шириной не больше ладони. Но внутри потолка пламя ожило и принялось сжирать дерево, проделав в потолке пустоту. Это еще не самое странное, и далеко не худшее. Когда пожар обнаружили, то не могли его ничем потушить. Заливали его водой из ведер, потом спустили вниз шланг и помпу, но как только мы переставали лить воду, огонь снова занимался. Казалось, он скоро сожрет всю верхушку кессона, и нам на голову обрушатся камни, а следом хлынет река, – Мишке усмехнулся, и я понял, что насмешила его моя побледневшая физиономия. – Тогда полковник Реблинг, главный инженер, сам спустился вниз. Приказал плотникам просверлить отверстия, чтобы понять, как глубоко въелся огонь. Они сверлили там, сям, и нашли горящие угли на глубине в полметра, метр, полтора… – Мишке доел бутерброд, достал из судка второй и взмахнул им. Даже для человека его комплекции он ел очень много, и уже успел приговорить две бутылки пива из четырех, которые принес с собой. – Наконец полковник Реблинг принял решение: затопить кессон. Всех рабочих отправили на поверхность, воздух выпустили и заполнили кессон водой. Реблингу не хотелось этого делать; вода могла повредить кессон, но другого выхода не было. Иначе пожар было не потушить. Видишь? Огонь здесь, в этом воздухе, не гаснет, – Мишке снова провел в воздухе рукой.

– И это сработало? – спросил я. – Пожар в затопленном кессоне потух?

– Конечно! Полковник – умный мужик, свое дело знает. Кессон затопили и оставили на два дня. Пожар прекратился, а вода не повредила кессон. Когда они откачали воду, мы вернулись на работу и за две недели достигли материкового грунта, – на лице Мишке заиграла гордая улыбка. – Мы вкопали эту штуковину на полтора метра ниже уровня дна.

Раздался удар колокола, сигнализирующий об окончании обеденного перерыва, и мы отправились обратно за лопатами. Мишке схватил меня за руку.

– Ты должен понять, – сказал он, едва не касаясь меня носом, – здесь, внизу, все иначе, – он показал на свой судок. – Видишь, как много я ем? Тут все столько едят. И ты скоро начнешь. Здешний воздух меняет тебя, твое нутро, и ты принимаешься уничтожать еду, как тот пожар уничтожал древесину. Здесь все по-другому! Жизнь другая, огонь другой. Даже камни!

Я взглянул на него, не понимая, что он имел в виду.

– Камни? – переспросил я, но опоздал; Мишке уже подхватил лопату и направился к своему участку.

Мы продолжали копать. Когда наша смена закончилась, мы разошлись по домам и вернулись на работу на следующий день, и на следующий, и на следующий. Как и предсказывал Мишке, в кессоне мой аппетит заметно вырос. По окончании рабочего дня, когда мы «расшлюзовывались» и поднимались по винтовой лестнице на поверхность, на холодный ноябрьский воздух, невероятная усталость накатывала на меня, буквально прижимая к земле. На прежней работе я такого никогда не испытывал. В другой ситуации я бы этого устыдился, но мои товарищи выходили в таком же состоянии, едва поднимая ноги на ступеньки. Атмосфера в кессоне имела странное свойство – покинув ее, ты терял энергию, как теряет влагу разбитый сосуд.

И вот как-то вечером, пока мы ожидали баржу, которая должна была переправить нас на берег, один из рабочих внезапно вскрикнул и скрючился, схватившись за живот. Через мгновение он упал на колени с перекошенным от боли лицом.

– Ох, – простонал Мишке. – Кессонная болезнь.

Его слова подтвердили мою догадку. Я слышал об этой болезни, которой были подвержены те, кто работал в кессонах, но впервые видел ее симптомы. Как и многие болезни, она настигала человека внезапно. Невозможно было предсказать, кто и когда от нее пострадает. Говорили, что даже здоровый мускулистый мужчина может свалиться с ног на первый же день работы, а щуплый коротышка проработать месяцы без единого симптома. Сами симптомы тоже разнились. У кого-то могли заболеть колени или локти, кому-то сводило живот, у других отнимались ноги, а кто-то просто падал в обморок. Ходили слухи, что во время строительства моста через Миссисипи в другом американском штате рабочие даже умирали от кессонной болезни.

Двое мужчин – вероятно, друзья – бросились на помощь пострадавшему. Они отнесли его на баржу и поддерживали всю дорогу до берега. Нельзя было предсказать, выйдет заболевший завтра на работу или нет.

Через несколько дней после этого происшествия Мишке подошел ко мне в обед, приглашая присесть с ним на его излюбленную скамейку в уголке.

– Смотри, – сказал он, доставая из кармана камень размером чуть меньше кулака и протягивая мне.

Сперва я не заметил ничего особенного, но Мишке настаивал: «Смотри, смотри!», и я пригляделся. Из камня частично выглядывал череп какого-то мелкого животного с острыми зубами. Если бы не зубы, его можно было принять за птичий, но я решил, что он принадлежит ящерице.

– Полковник Реблинг зовет такие штуки «окаменелостями», – объяснил Мишке. – Говорит, что они пролежали тут очень долго, еще с тех времен, когда здесь и реки-то не было. Еще он рассказал, что во многих уголках мира находят подобные кости, только огромные, принадлежавшие гигантским чудовищам, вымершим в незапамятные времена. Здесь находят только мелкие, но это все равно удивительно! – он забрал камень и уставился на него. – Я много таких нашел. Специально поглядываю, пока копаю. Полковник иногда спускается вниз и покупает у меня интересные образцы, – Мишке ненадолго задумался и взглянул на меня. – Хочешь увидеть еще кое-что интересное, малыш Дудек? Смотри, – он приблизился, и мы вместе склонились над камнем в его руке. – Там, наверху, в нормальных атмосферных условиях, эти окаменелости – всего лишь камень. Камень в форме костей, но все равно камень. А здесь, внизу… пока они остаются здесь, в здешней атмосфере… – держа камень одной рукой, Мишке чиркнул ногтем большого пальца другой руки вдоль окаменелой челюсти, и кусочки камня отвалились, обнажив белую кость. – Видишь? – Мишке поднес окаменелость к моим глазам. – Кость остается костью, словно животное умерло не больше года назад! Здесь такой воздух, – он сделал паузу и прищурился так, что его меньший глаз полностью закрылся, – что ничто не умирает окончательно и бесповоротно. Как тот пожар в бруклинском кессоне. А сейчас мы еще глубже, чем бруклинский кессон.

– Мишке, – нерешительно произнес я, – к чему ты клонишь? Хочешь сказать, эти останки еще живы?

Я не мог понять, шутит Мишке или всерьез верит в подобную глупость. Американцы любили разыгрывать новоприбывших эмигрантов дикими, невероятными историями. Быть может, Мишке тоже решил разыграть меня.

– Нет, не хочу, – ответил он. – Эта зверушка мертва. Умерла еще до того, как оказалась погребена под землей. Дудек, уж я-то отличу мертвое от живого, не сомневайся.

С этими словами он отвернулся, убирая камень обратно в карман.

Несколько недель Мишке почти со мной не разговаривал. В просторной, разделенной на шесть отсеков кессонной камере было несложно держаться особняком, даже когда здесь работала сотня человек. Я работал. Копал почву, крошил булыжники киркой, научился сверлить отверстия для закладки пороха в больших камнях. После смены я ел, пил, спал и скучал по родине.

Но как-то вечером после смены Мишке подошел ко мне, пока мы ждали своей очереди, чтобы выйти из шлюза.

– Дудек, у меня к тебе просьба. Будь любезен, окажи мне услугу, – слово «услуга» он произнес стыдливо.

– Конечно, Мишке, – ответил я. – Чем тебе помочь?

– Не мог бы ты перевестись во вторую смену? Понимаешь… – глаза Мишке непривычно бегали, – я присматриваю за ним в первую смену, а ты мог бы присмотреть во вторую. В третью и по ночам здесь не так много народу, и прораб постоянно пьян в стельку, так что риск невелик.

Я молчал, не желая обидеть Мишке лишними вопросами. Заметив мою нерешительность, он продолжил:

– Я… кое-что нашел. Может, это и ерунда. Наверняка ерунда… Но я должен посмотреть, попробовать, узнать…

– Мишке, что ты нашел?

Он молча смотрел на меня, после чего сложил руки на уровне груди, соединив пальцы так, что между ними мог поместиться предмет размером с яблоко.

– Яйцо! – прошептал он после непродолжительной паузы. – Я копал, нашел несколько новых окаменелостей, а затем три яйца. Одно разбитое, другое с трещиной, а вот третье… целое! Ни единой трещинки, гладкое, чистое! Дудек, вдруг оно… живое? Если я о нем позабочусь, отогрею… вдруг оно вылупится?!

У меня на родине люди верят в разные чудеса, в которые, как мне говорили, давно перестали верить образованные американцы. В дурной глаз, который может убить ребенка, в чудодейственную силу красных нитей, в опасность черных кошек и просыпанной соли и в тысячи других суеверий, о которых рассказывают бабки. Но это было совсем из другой категории невероятных вещей, и мне стало жаль Мишке. После того, как он показал мне череп ящерицы, я тоже стал поглядывать вокруг и нашел много подобных окаменелостей. Все они были просто камнями в форме костей. Даже если Мишке действительно нашел окаменелое яйцо, что-то могло вылупиться из него с тем же успехом, что из обычного булыжника. Не зная, что сказать, я опасался взглянуть Мишке в глаза.

– Я спрятал его в жестянке, – не останавливался Мишке, – на полке рядом с судком, в котором ношу обед. Завернул в тряпку. Нужно, чтобы к нему поступал воздух. Там, наверху, ему тепло. Это важно, понимаешь? Но здешний воздух – это самое главное. Нельзя выносить яйцо на поверхность, пока оно не вылупится. Если кто-то унесет его, оно умрет!

– И что я должен буду сделать?

– Просто присматривай за ним! Следи, чтобы никто не рылся в моих вещах, не передвигал жестянку и не заглядывал в нее! Если поставишь свой судок рядом, все решат, что она твоя.

Мне не слишком-то верилось, что кто-то из рабочих станет прикасаться к чужим вещам, и тем более красть у своих, но спорить я не стал. Чем больше Мишке говорил, тем безумнее становился его взгляд, и тем больше мне было жаль его.

Я попросился перевестись во вторую смену и получил согласие начальства. Рабочих рук не хватало: большинство пугала тяжелая работа, непривычные условия, и особо впечатлительные работники уходили после первого же дня. Я же считался здесь старожилом.

Как и говорил Мишке, у него на полке стояла завернутая в тряпку жестянка из-под табака, в которой были проделаны отверстия. Я не стал ни заглядывать в жестянку, ни даже прикасаться к ней. Я просто выполнял свою работу и уходил в конце смены.

Еще несколько недель мы с Мишке почти не встречались. Наконец я увидел его в кессоне во вторую смену.

– Привет, Мишке! – окликнул я. – Тоже перевелся во вторую?

– Да, – буркнул он, схватил меня за руку и потащил в укромный уголок. – Слушай, Дудек, мне нужна еда. Я уже давно ничего… Можешь поделиться? Я с тобой потом рассчитаюсь.

– Конечно! – донельзя удивленный, ответил я, и передал ему свой судок с обедом. – Бери что хочешь.

Мишке достал один из пары моих бутербродов, развернул бумагу, посмотрел на него и, удовлетворенный, отломил половину и отложил остальное.

– Спасибо, Дудек, – сказал он, разворачиваясь.

Уходя, он держал кусок бутерброда так, будто тот был для него величайшей ценностью, и голод тут совершенно ни при чем.

В конце смены мы снова встретились.

– Не мог бы ты завтра захватить побольше еды? – спросил Мишке, скрючившись так, словно от изнеможения не мог держать ровно спину.

– Мишке, в чем дело? Почему ты не можешь достать еду?

– Я остаюсь на ночь. Мне нельзя выходить еще… какое-то время. Может, несколько дней. Оно не готово… То есть я думаю, что ему еще рано. Сил не хватает. Мне нужно его кормить!

Я сразу догадался, что это за «оно», и мне стало дурно. Я не стал переспрашивать, чтобы подтвердить догадку, да и сомневался, что Мишке ответит.

– Мишке, нельзя оставаться здесь круглые сутки, – сказал я. – Прораб заметит…

Мишке схватил меня за руку.

– Умоляю! Мне нужна еда на каких-то несколько дней! Дудек, помоги!

Было непривычно и странно видеть этого огромного человека, чья сила и крепость казались мне неисчерпаемыми, столь беззащитным и умоляющим о помощи даже не для себя, а для…

– Конечно, Мишке, – ответил я. – Завтра я принесу больше еды.

Так продолжалось три дня. Я заметил, что Мишке забрал себе пустой ящик из-под пороха. Эти деревянные ящики часто использовались во время обеда вместо табуреток. Мишке проделал в нем несколько отверстий и накрепко, крест-накрест привязал крышку веревкой. Наблюдая за ним со стороны, я заметил, как он бросает в отверстия кусочки пищи. Каждый день, когда я уходил после смены, Мишке прятался в дальнем отсеке, чтобы не попасться на глаза прорабу.

На четвертый день ко мне подошел ирландец по фамилии Куинн, с которым я работал и в компании которого последнее время пропускал по нескольку кружечек пива.

– Твой чокнутый приятель Микки попался, – сказал он.

Из рассказа Куинна я понял, что Мишке заметили во время очередного пересменка. Прораб обложил его всеми известными ругательствами и выдворил из кессона.

– Он поднялся с нами, – сказал Куинн, – но стоило Микки оказаться на поверхности, как его скрутила кессонная болезнь. Он и нескольких шагов не успел пройти – рухнул как подкошенный. Пришлось отправить его в портовую больницу.

В больнице меня проводили в палату, где на узких койках вдоль стены лежали шесть человек. Кессонная болезнь настигала все больше рабочих, и в палатах всегда оставляли место для дополнительных коек.

– Малыш Дудек, – слабо улыбнувшись, поприветствовал меня Мишке. Его голова возвышалась над подушками, но тело выглядело обмякшим, словно тяжелый груз вдавил его в матрас. – Кто бы мог подумать, что и меня одолеет кессонная болезнь, а? Я работал не меньше других, но у меня даже ничего не болело, – он снова попробовал улыбнуться, после чего ему пришлось отдышаться. – Скверная болячка, малыш Дудек. Я едва пошевелиться могу. Ноги – как палки. Говорят, я поправлюсь, но как-то неуверенно… Не все поправляются.

Я не знал, что ответить. Любое слово могло обидеть Мишке. Мы оба прекрасно знали, что за последние пару недель двое рабочих умерли от кессонной болезни.

Тут Мишке буквально пригвоздил меня взглядом.

– Дудек, послушай. Мне нужна твоя помощь. Мой ящик… точнее, то, что в ящике… надо, чтобы ты… – он замолчал, вероятно, потому что заметил, как я изменился в лице.

Прошло еще несколько минут. Я чувствовал, что Мишке собирается с силами. Но когда он вновь открыл рот, то перевел тему разговора.

– Здешние медсестры, – сказал он, поглядывая на двери палаты, – милые женщины, добрые, заботливые. Но они постоянно толкуют мне о молитвах; говорят, что молятся за меня и предлагают молиться самому. Дудек, а ты молишься?

– Редко.

– Раньше я молился. Чувствовал, что Бог где-то рядом, – Мишке с огромным усилием поднял руку и указал на место рядом с собой, – что он где-то здесь. В детстве я даже хотел стать священником. Потом я вырос, женился, у нас… у нас…

Лицо Мишке будто окаменело, не выражая никаких эмоций. Закончить фразу он не смог. Наконец он поднял обе руки и сложил их так, как складывают, когда держат ребенка.

– Когда ты встречаешься со смертью, малыш Дудек, когда ты видишь ее и держишь ее на руках, когда у тебя нет сомнений в том, что она реальна и тверда как камень, когда ты понимаешь, что ее мрачный, жуткий силуэт всегда рядом с нами, что он пожирает жизнь изнутри… – Мишке со вздохом опустил руки. – Когда ты видишь такое, Дудек, то перестаешь тратить время на молитвы.

Мишке успокоился и затих. Я даже испугался, не перестал ли он дышать. Когда он заговорил вновь, его голос был непривычно робким.

– Дудек, я столкнулся с чем-то новым. Живым существом, которое не должно было быть живым. Оно красивое, я такого никогда прежде не видел. Оно ходит на двух лапах, как птица, но это не птица. Оно наблюдает за мной. Когда я открываю крышку ящика, оно смотрит на меня своими глазами и видит… меня. Считает меня живым существом, равным себе. Его взгляд как бы говорит: «Я живое, Мишке, как и ты, а ты живой, как и я». Понимаешь, Дудек?

Мишке потянулся рукой ко мне, но от слабости уронил ее на матрас. Рука свесилась с края койки, и мне пришлось ее поправить. По левой щеке Мишке потекли слезы, оставив широкую влажную полосу от уголка глаза до уха.

– Как мне тебе помочь? – спросил я.

– Просто корми его. Бросай еду в отверстия в ящике. Немного хлеба и мяса. Можно вареное яйцо. Не давай ему голодать! Когда я смогу, я спущусь и заберу его из кессона. Не знаю, хватит ли у него сил пережить подъем, но попытка не пытка. Это все, что нам обоим остается.

В следующую смену я отыскал ящик Мишке. Он стоял в углу никем не потревоженный. Сбоку Мишке написал углем свое имя, но буквы вышли корявыми и неразборчивыми. Крышка была по-прежнему привязана веревкой. Я присмотрелся к ящику. В тусклом освещении невозможно было заглянуть в дырку и понять, есть ли там что-нибудь. Я даже не стал пробовать. Мне никто не мешал развязать веревку и снять крышку, но этого я тоже не сделал. Я просто стоял в углу и смотрел, пока прораб не скомандовал отправляться на работу. В обеденный перерыв я присел на корточки у ящика спиной к остальным рабочим, быстро покрошил бутерброд и распихал куски по дыркам. Изнутри не донеслось ни звука, но я продолжал совать в ящик кусочки хлеба и мяса. Покончив с этим как можно скорее, я ушел.

Я проделывал это три дня, а на четвертый ящик исчез. Я расспросил других рабочих о судьбе ящика, и наконец, один смог ответить нечто вразумительное.

– Этот здоровяк, Микки, держал его под мышкой, когда расшлюзовывался утром. Ты что, не встретил его в пересменок?

Когда рабочий день кончился, я отправился в пансион, где жил Мишке, но не встретил его там. Другие жильцы рассказали, что еще утром Мишке собрал все пожитки и съехал. В следующий раз мы увиделись только через четыре года.

Стоял погожий летний денек. В тысяча восемьсот семьдесят шестом мост был еще далек от завершения, но нью-йоркский кессон был давно достроен. Помещение, где мы с Мишке и сотнями других рабочих трудились, теперь было зацементировано, а поверх кессона выстроили гигантскую каменную башню. Те дни остались далеко позади. Теперь я работал переплетчиком, а в тот день шел на концерт на открытой площадке в Центральном парке. Я прошел мимо сидевшей на скамейке пары, не особенно приглядываясь и заметив лишь, что у женщины на коленях сидел ребенок. Но пройдя еще несколько шагов, я услышал, как кто-то зовет меня хриплым голосом. Я узнал, кто это, даже не оглядываясь.

– Мишке!

– Малыш Дудек! – ответил Мишке, широко улыбаясь.

Сперва я опешил. Я понимал, что передо мной Мишке, но как он переменился! Грубые, корявые черты лица никуда не делись, однако он выглядел гораздо свежее, а кожа его лица была розовой и гладко выбритой. Волосы были аккуратно острижены и причесаны. Одет он был опрятно. Даже его глаза казались почти одинаковыми по размеру, а взгляд – не таким суровым. У Мишке был вид абсолютно счастливого человека. В тот момент, когда я это осознал, Мишке представил мне свою спутницу.

– Это Розали, моя жена, – нежность в его голосе не оставляла сомнений в причинах его счастья. – А это моя малютка Анна! – добавил Мишке, прикасаясь к щечке девочки. – Кто бы мог подумать, что у меня будет такая прекрасная семья? А? Кто бы мог подумать!

Мишке буквально светился от гордости.

Несколько минут мы стояли среди деревьев, вспоминая работу в кессоне, обсуждая строительство моста и нашу нынешнюю жизнь. Мишке рассказал, что на сбережения купил долю в продуктовом магазине, где и встретил Розали.

– Она постоянно давала советы, как мне вести дела, и в конце концов я ответил: «Выходи за меня замуж и сама их веди!» – Мишке расхохотался, а его жена закатила глаза, давая понять, что это их давняя семейная шутка. О поспешном бегстве Мишке из кессона и ящике, что он забрал с собой, никто из нас не упоминал.

Пока мы разговаривали, дочка Мишке принялась теребить мать за руку. Она заметила тележку продавца сосисок, которые в последнее время наводнили Центральный парк.

– Ма, па, – взволнованно произнесла она, – сосиски для Щурки! Сосиски для Щурки!

Мишке улыбнулся дочери.

– Анна, у Ящурки хватает еды, – ответил он. – Покормишь ее, когда мы вернемся домой.

– Но она любит сосиски! – не унималась Анна, пока мать не опустила ее на дорожку. После нескольких ласковых слов они отправились гулять по лужайке.

Я понял, что непонятное мне слово было уменьшительным от польского «ящурка» – ящерица. Но Мишке продолжил разговор, не дав мне опомниться, и принялся расспрашивать, чем я занимаюсь и встретил ли я «хорошую девушку». Я рассеянно что-то пробормотал. Заметив мой задумчивый и растерянный вид, Мишке лишь подмигнул, после чего устремил взгляд вслед жене и дочке. Я понял, что другого ответа не будет.

Вскоре мы расстались, и я продолжил свой путь. Солнце приятно согревало лицо, а ветерок был пропитан сладким ароматом жизни.