Кейтлин Р. Кирнан
La peau verte

Ханна стоит в пыльной, заставленной антиквариатом каморке на Сент-Маркс-плейс. На стенах каморки – обои цвета спелой клюквы. Ханна разглядывает себя в огромное зеркало с рамой из красного дерева. Нет, уже не себя, а совершенно новое создание – творение тех мужчины и женщины. Они долгих три часа возились с красками, баллончиками, латексными накладками, порошками и гримировальным лаком, слаженно, уверенно и одновременно взволнованно работая в четыре руки над ее телом. Ханна не запомнила их имен. Быть может, они вообще не представились, а если и представились, то после пары стаканов бренди имена выветрились у Ханны из головы. Мужчина был высоким и худым, женщина – тоже худой, но заметно ниже мужчины. Теперь они куда-то подевались, оставив Ханну одну. Вероятно, их работа на этом окончена; возможно, что им даже за нее заплатили, и теперь Ханна никогда больше их не увидит. Она чувствует себя обиженной. Ханна никогда не была склонна к спонтанной близости, но они были весьма спонтанны и довольно близки с ее телом.

Дверь распахивается, и в каморку врывается громкая музыка вечеринки. Мелодия незнакомая. Вероятно, какая-то безымянная, дикая импровизация с барабанами, флейтами, скрипками и виолончелями. Нестройная музыка, примитивная и плохо разученная. В дверном проеме появляется пожилая дама в маске с плюмажем и в переливчатой бархатной накидке. Она пристально разглядывает Ханну, улыбается и одобрительно кивает.

– Прекрасно, – произносит она. – Как ты себя чувствуешь?

– Не могу понять, – отвечает Ханна, снова глядя в зеркало. – Со мной раньше такого не делали.

– Правда? – удивленно спрашивает дама, и Ханна вспоминает ее имя – Джеки. Джеки Шейди? Джеки Сэди? Нет, совершенно точно ни то и ни другое. Кажется, она скульптор из Англии. Кто-то говорил, что в юности она была знакома с самим Пикассо.

– Правда, – отвечает Ханна. – Для меня это впервые. Я могу выходить?

– Подожди еще минут пятнадцать. Я вернусь, чтобы тебя проводить. Успокойся. Может, еще бренди?

Еще бренди? Задумавшись, Ханна смотрит на суженный кверху хрустальный бокал на старом секретере у зеркала. Он почти пуст, янтарного напитка осталось лишь на донышке. Хватит на один глоток. Ей хочется выпить, чтобы избавиться от последних сомнений и стеснения, но она отвечает:

– Нет. Все хорошо.

– Тогда расслабься и получай удовольствие. Увидимся через пятнадцать минут, – говорит Джеки Как-ее-там и улыбается обезоруживающей, дружелюбной улыбкой, сверкая белоснежными зубами.

Ханна остается перед зеркалом, откуда на нее смотрит непонятное зеленое существо.

Расставленные по комнате старые лампы от Тиффани разливают лужицы света сквозь витражное стекло абажуров. Свет теплый, как бренди, как темно-шоколадное дерево резной рамы зеркала. Ханна нерешительно подходит ближе к стеклу, и зеленое существо столь же неуверенно шагает ей навстречу. Я где-то внутри… Так ведь?

Ее кожа раскрашена множеством оттенков зеленого – всех не перечесть. Каждый оттенок плавно перетекает в другой, бесконечная зелень как бы течет по ее голым ногам, плоскому подтянутому животу, груди. Ее кожа покрашена полностью, превращена то ли в листву тропического леса, то ли в осенние волны уединенной морской бухты. Она покрыта панцирями жуков и листвой тысяч садов, мхом и россыпями изумрудов, нефритовыми статуэтками и яркой чешуей ядовитых змей. Ее ногти выкрашены темно-зеленым лаком и кажутся почти черными. Неудобные, непривычные линзы превратили ее глаза в зеленовато-желтые звезды. Ханна удивленно моргает при виде этих глаз, моргает этими глазами – зеркалом души, которой у нее нет. Души всего живого и цветущего, растущего и увядающего, души шалфея и болотной тины, малахита и медной ржавчины. За ее плечами – хрупкие прозрачные крылья, переливающиеся еще тысячей оттенков зеленого – и те места, где они были скрупулезно прикреплены к коже, скрыты столь умело, что Ханна сама не понимает, где заканчиваются крылья и начинается она.

И одна, и другая.

– Надо было попросить еще бренди, – сбивчиво произносит Ханна вслух охряными, оливковыми, бирюзовыми губами.

Ее волосы – точнее, не ее волосы, а скрывающий их парик – похожи на какого-то паразита на коре гнилого дерева. Завитки паразитического грибка спускаются на ее раскрашенные плечи и далее по спине, до самого основания крыльев. Гримеры прилепили к ее ушам острые кончики, такие же темно-зеленые, как и ногти. Ее соски выкрашены в тот же бездонный оттенок зеленого. Ханна улыбается – даже ее зубы похожи теперь на зеленый горошек.

Меж ее бровей, будто поросших лишайником, приклеена зеленая хрустальная капля.

«Я наверняка растеряюсь», – думает Ханна и тут же жалеет об этом.

«Пожалуй, я уже растеряна».

Наконец Ханна находит силы отвернуться от зеркала, берет бокал с бренди и делает последний глоток. Впереди еще целая ночь, и совершенно не стоит так переживать из-за костюма. Ей многое предстоит сделать. На кону слишком большие деньги, чтобы теперь отступать. Допив бренди, Ханна чувствует, как по нутру разливается приятное, успокаивающее тепло.

Поставив пустой бокал на секретер, Ханна вновь осматривает себя. Теперь она действительно видит себя – под макияжем проступают знакомые черты лица. Но перевоплощение вышло на славу. Удачное вложение денег для того, кто его заказал – кем бы этот человек ни был.

Снаружи каморки музыка начинает звучать еще громче, приближаясь к финальному крещендо. Струнные состязаются с флейтами, барабаны выстукивают ритм. Старушка Джеки скоро вернется. Ханна делает глубокий вдох, наполняя легкие воздухом, пахнущим старой пыльной мебелью и краской. И немного – летним дождем, барабанящим сейчас по крыше дома. Она медленно выдыхает и оглядывается на пустой бокал.

– Надо сохранять здравый рассудок, – напоминает она себе.

«Температуру, что ли, померить?» – усмехается она, но обстановка комнаты и собственное отражение в зеркале давят на нее, и изо рта вырывается лишь невеселый кашель.

Ханна снова обращает взгляд на немыслимо прекрасную зеленую женщину, которая смотрит на нее из зеркала, и ждет.

– Все запретное загадочно, – произносит Питер, берясь за единственного оставшегося на доске слона, но не передвигает его. – А все загадочное рано или поздно становится привлекательным, притягивающим. Чаще рано.

– Что это? Какой-то неписаный общественный закон? – рассеянно спрашивает Ханна, отвлекаясь на музыку Бетховена, которую Питер включает каждый раз, когда они играют в шахматы. Ханна уверена, что Питер делает это специально, чтобы мешать ей сосредоточиться. На этот раз звучит увертюра из «Творений Прометея».

– Нет, милая. Просто констатация очевидного, черт бы его побрал, факта.

Питер опять тянется к черному слону и едва не съедает ее ладью, но в последний момент передумывает. Он на тридцать с лишним лет старше Ханны, его борода с проседью, усы почти белые, а серые глаза напоминают зимнее небо, но именно он был первым из друзей, которыми она обзавелась на Манхэттене.

– А, – произносит она, желая, чтобы он съел наконец чертову ладью и закончил ход.

Через два хода лишь божественное вмешательство спасет его от мата. Но «Отсрочка неизбежного» – еще одна из любимых игр Питера. Ханна думает, что где-то в квартире у него спрятана пара наград за успехи в ней. Убогие позолоченные кубки за «Мастерство и успехи в затягивании времени».

– Запреты порождают желания. Жадность же порождает равнодушие.

– Боже, нужно где-то это записать! – восклицает Ханна, и Питер ухмыляется, покачивая слоном в дюйме над доской.

– Запиши. Может, составить большой сборник «Нудных истин Питера Маллигана»? Мой агент нашел бы для него подходящую аудиторию. Он наверняка продавался бы лучше, чем мой последний роман. Меньше, чем…

– Может, прекратишь болтать и походишь? Ешь уже долбаную ладью!

– Этот ход может быть ошибочен, – говорит Питер и откидывается в кресле, с притворным подозрением глядя на Ханну. Вздернув бровь, он указывает на ее ферзя. – Тут какой-то подвох. Ты как те хищники, что притворяются мертвыми, чтобы сбить с толку жертву.

– Кончай молоть чепуху.

– Это не чепуха. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Ты как раз из тех зверей, что любят притворяться мертвыми.

– Ты меня утомил. Будешь дальше тянуть – я пойду домой, – Ханна вздыхает, понимая, что Питер прекрасно знает, что никуда она не уйдет.

– Значит так, – говорит он. – Мое дело предложить тебе работу. Хочешь – соглашайся, хочешь – нет. Это просто вечеринка. Сущий пустяк, как по мне.

– У меня дела во вторник утром. Не хочу провести всю ночь на ногах.

– Еще одна съемка у Келлермана? – спрашивает Питер и хмурится, отводя взгляд от доски и почесывая подбородок кончиком шахматной фигуры.

– Что в этом плохого?

– Да так, слухи разные ходят. Ты ничего вокруг себя не замечаешь, а вот я замечаю.

– Пит, мне нужны деньги. Я продала свою последнюю картину, когда президентом еще был Линкольн. Написание картин приносит гораздо меньше денег, чем позирование.

– Бедная Ханна, – говорит Питер.

Он опускает слона на доску и закуривает сигарету. Ханна едва не просит у него одну для себя, но одумывается. Питер считает, что она бросила курить три месяца назад. Пускай останется хоть что-то, чего он о ней не знает. Быть может, когда-нибудь это пригодится.

– По крайней мере, у тебя всегда есть запасной план, – бормочет Питер и выдыхает. Дым повисает над шахматной доской, словно туман над бранным полем.

– Ты хоть знаешь этих людей? – спрашивает Ханна, нетерпеливо поглядывая на часы над раковиной.

– Лично не знаком. Они не совсем моего круга. Как бы это сказать, совсем… – Питер замолкает, подбирая нужное слово, но не найдя его, продолжает: – Француз, хозяин дома на Сент-Маркс-плейс, мистер Ординер – простите, месье Ординер – антрополог. Если не ошибаюсь, он даже издавал какой-то из своих трудов.

– Может, удастся уговорить Келлермана перенести съемку на вечер, – рассуждает Ханна себе под нос.

– Ты правда никогда не пробовала абсент? – внезапно спрашивает Питер, угрожающе направляя слона на половину доски Ханны.

– Нет, – отвечает она, слишком глубоко задумавшись о том, согласится ли фотограф ради нее изменить расписание, и не обращая внимания на то, как Питер играет в кошки-мышки с ее ладьей.

– Редкостная дрянь, – Питер корчит мину, какая бывает у ребенка, впервые попробовавшего брюссельскую капусту или пепто-бисмол. – С тем же успехом можно выпить стакан дешевой водки с растворенными в ней лакричными конфетами. Хрен там, а не «зеленая фея»!

– Думаю, что хрена там точно нет, – шутливо парирует Ханна, молниеносно выхватывая слона из пальцев Питера. Он не сопротивляется. Это далеко не первый раз, когда Ханне надоело его ждать. Она убирает с доски белую ладью и ставит слона на ее место.

– Милая, ты ведь понимаешь, что это сущее самоубийство, – Питер хмурится и качает головой.

– Слышал когда-нибудь о животных, которые своим бездействием усыпляют жертву?

– Нет, не думаю.

– Тогда тебе стоит почаще высовывать голову из дому.

– Может быть, – отвечает он, ставя ладью рядом с остальными съеденными фигурами. – Так что, пойдешь на вечеринку? Там все будет по высшему разряду.

– Тебе легко говорить – не ты же будешь раздеваться перед толпой пьяных незнакомцев.

– К великому счастью всего человечества, не я.

– Есть у тебя номер этого француза? – спрашивает Ханна, сдаваясь. После провала ее художественной выставки выбирать не приходится – за одну ночь ей обещают достаточно, чтобы заплатить за квартиру на месяц вперед.

– Вот умница, – говорит Питер, затягиваясь сигаретой. – Бумажка с номером у меня на столе. Напомни, когда соберешься домой. Твой ход.

– Сколько вам было, когда это произошло? Когда умерла ваша сестра? – спрашивает психолог, доктор Эдит Валлотон.

Ее аккуратно подстриженные черные волосы напоминают Ханне то жидкий битум, то старый, твердый, плавящийся на солнце, чтобы устроить ловушку ни о чем не подозревающим ползучим насекомым. Ханна посещает психолога, когда ее мучают ночные кошмары – то есть в тех случаях, когда ей не удаются картины или когда ее долго не приглашают позировать. Или и то и другое сразу. Ей она может доверить свои секреты и знает, что ее всегда выслушают, пока она платит за сеансы. Этакая альтернатива исповеди для тех, чья вера окончательно подорвана, а общение со священниками – одно из дурных воспоминаний.

– Почти двенадцать, – отвечает Ханна, глядя как Эдит Валлотон записывает это в желтом блокноте.

– У вас тогда уже начались менструации? Помните?

– Да. Они начались, когда мне исполнилось одиннадцать.

– Давайте вернемся к вашим снам и тем камням, о которых вы говорили. Вы еще кому-нибудь о них рассказывали?

– Только маме однажды.

– Она вам не поверила?

Ханна откашливается в кулак и старается скрыть улыбку – кислую, саркастическую улыбку, которая может выдать то, чего ей не хочется показывать.

– Она вообще не стала меня слушать, – говорит она.

– Вы больше не рассказывали ей о феях?

– Вроде бы нет. Мама всегда четко давала понять, когда ей не хотелось слышать определенные вещи. Мы знали, когда стоило промолчать.

– Вы говорили, что смерть вашей сестры стала для нее сильным ударом, от которого она так и не оправилась.

– Она не хотела оправляться. Отец пытался, я пыталась, и мама считала нас чуть ли не предателями. Будто это мы убили Джудит или как минимум насильно положили ее в могилу.

– Когда человеку сложно с чем-то смириться, немудрено, что он видит вещи таким образом.

– Как бы то ни было, ответ «нет», – Ханна злится, что человек, которому она платит деньги, сочувствует ее матери. – Я больше никому ничего не рассказывала.

– Но вы готовы рассказать мне? – психолог отпивает воды из бутылочки, не сводя глаз с Ханны.

– Вы попросили рассказать обо всех кошмарах, и о том, что я считаю таковыми. Насчет этих снов я не уверена.

– Не уверены, что они кошмарны, или не уверены, сон это или явь?

– Да, мне всегда казалось, что я бодрствую. Мне долгое время не приходило в голову, что это могли быть всего-навсего сны.

Эдит Валлотон молча смотрит на Ханну. По ее натренированному, по-кошачьи спокойному лицу невозможно ничего прочитать. За ее темными глазами ничего не видно. Она держится отстраненно, но не высокомерно, и при этом заинтересованно, чтобы не казаться равнодушной. Ханна подозревает, что доктор может быть лесбиянкой, но, быть может, это лишь потому, что ее Ханне порекомендовала подруга-лесбиянка.

– Вы все еще храните эти камни? – спрашивает психолог, и Ханна по привычке пожимает плечами.

– Наверное, где-то лежат. Я никогда ничего не выбрасываю. Может, они у папы дома. Там осталось много моих детских вещей.

– Вы не искали их?

– Не уверена, что хочу их найти.

– Когда вы последний раз их видели? Помните?

Ханне приходится хорошенько задуматься. Она принимается грызть и без того обкусанный ноготь, следя за тем, как секундная стрелка описывает круги на часах на столе психолога. Каждая секунда – это цент, пятак, десятка…

«Ханна, тебе не мешало бы разобраться с этим поскорее, – мысленно говорит она себе голосом, больше похожим на голос доктора Валлотон, нежели на ее собственный. – Время – деньги».

– Не помните? – спрашивает психолог, приближаясь к Ханне.

– Я хранила их в старой коробке от сигар. Кажется, мне ее дал дедушка. Хотя нет, неправда. Он дал ее Джудит, а я забрала ее после несчастного случая. Думаю, она бы не возражала.

– Если вы их найдете, мне бы хотелось на них взглянуть. Если камни настоящие, не означает ли это, что все происходило не во сне, а наяву?

– Может, и так, – бормочет Ханна, не выпуская изо рта палец. – А может, и нет.

– Почему вы так считаете?

– Нацарапать на камнях слова может даже ребенок. Я могла сама их сделать. Или кто-нибудь мог подбросить их мне, чтобы подшутить. Кто угодно мог их там оставить.

– И часто над вами подшучивали? Устраивали розыгрыши?

– Не припомню. Думаю, не чаще, чем над другими.

Эдит Валлотон записывает что-то в желтом блокноте и смотрит на часы.

– Значит, камни всегда появлялись после сновидений? Не до?

– Нет. Только после. Они всегда появлялись на следующее утро, в одном и том же месте.

– У старого колодца, – говорит психолог таким тоном, будто Ханна могла об этом забыть и нуждалась в напоминании.

– Верно, у старого колодца. Папа постоянно говорил, что с ним нужно что-то сделать – до несчастного случая, как вы понимаете. Положить сверху пару жестяных листов, например. А после происшествия ему пришлось полностью засыпать чертову дыру.

– Ваша мать винила его в случившемся, потому что он так ничего и не сделал с колодцем?

– Она винила всех – его, меня, тех, кто вырыл этот колодец… Бога – за то, что тот создал подземные реки и источники, чтобы люди копали колодцы. Поверьте, мама блестяще владела искусством обвинения.

Наступает очередная продолжительная пауза – тщательно выверенная, выдержанная психологом специально для того, чтобы посеять семена, из которых потом вырастут будущие откровения.

– Ханна, постарайтесь вспомнить слово, что было написано на самом первом камне, который вы получили. Получится?

– Я прекрасно его помню. Это слово «следуй».

– А что было написано на самом последнем найденном вами камне?

Теперь Ханне приходится поднапрячь память, но ненадолго.

– «Падай», – отвечает она. – Там было написано «падай».

Полбутылки «Мари Майанс», взятой у подруги Питера, внешний вид которой никак не вязался с представлениями Ханны о подругах Питера. Готичного вида девица подрабатывала диджеем в клубе, в котором Ханна никогда не была, потому что в принципе не ходила в клубы. Она не танцует и никогда не питала слабости к музыке и моде. Днем готичная девица работает в «Трэш и Водевиль» на Сент-Маркс-плейс, торгуя ботинками «Док Мартенс» и синей краской для волос. Магазин всего в паре кварталов от места, где пройдет вечеринка, на которую Ханну отправил Питер. На крошечной белой карточке написано «La Fête de la Fée Verte», внизу указан телефон. Ханна уже позвонила и согласилась прийти. Ровно в семь часов вечера, без опозданий. Ей объяснили все, что от нее потребуется. Дважды.

Ханна сидит на полу у кровати, рядом дымятся две свечи с ванильным ароматом. Ей хотелось создать хотя бы какое-то подобие атмосферы, соответствующей событию. Мистические штучки ее не интересуют, но она все же решила раздобыть по случаю бутылку настойки. Девушка передала ей бутылку в коричневом бумажном пакете, совершенно не скрываясь, и внимательно уставилась на Ханну едва виднеющимися из-под густо накрашенных черными и фиолетовыми тенями век глазами.

– Так ты, выходит, тоже подруга Питера? – подозрительно спросила она.

– Вроде того, – ответила Ханна, принимая пакет не без удовольствия от совершаемого ей противоправного действия. – Партнер по шахматам.

– Ты художница, – сказала девица.

– В основном.

– Питер – прикольный старикан. Пару лет назад он внес залог за моего парня.

– Правда? Он действительно замечательный, – Ханна неловко покосилась на разглядывающих кожаные сумки и корсеты посетителей и перевела взгляд на входную дверь, за которой светило яркое солнце.

– Не дергайся. Держать в руках бутылку абсента – не преступление. Даже пить его – не преступление. Незаконно лишь ввозить его в страну, но ты же этого не делала. Так что не парься.

Ханна кивнула, сомневаясь, что девушка сказала правду.

– Сколько с меня? – спросила она.

– Нисколько, – ответила девица. – Ты же подруга Питера. К тому же мне привозят его из Джерси по дешевке. Если не допьешь – верни, что останется.

Ханна отвинчивает пробку, и резкий запах мгновенно бьет ей в ноздри – она даже не успевает поднести бутылку к носу. Как и утверждал Питер, пахнет лакричными конфетами. Ханна никогда их не любила. В детстве она всегда откладывала их – а заодно и вишневые – и отдавала сестре. Ее сестра обожала лакричные конфеты.

У нее припасен бокал из купленного на рождественской распродаже неполного набора, заготовлена коробка с сахаром, графин дистиллированной воды и доставшаяся от матери старинная серебряная ложка. Ханна наливает абсент медленно, по капле, пока искрящаяся желтовато-зеленая жидкость не покрывает дно бокала. Затем она устанавливает потускневшую от времени ложку на край бокала и кладет в нее кубик сахара. Она вспоминает, как Гари Олдмен и Вайнона Райдер проделывали то же самое в «Дракуле». Фильм она смотрела с парнем, который потом бросил ее ради другого мужчины. Ханна останавливается и просто смотрит на бокал, переваривая возникшие неприятные ассоциации.

– Наверное, я сошла с ума, – произносит она, но та ее часть, что вечно чувствует себя виноватой за то, что приходится соглашаться на работу, не связанную с живописью, чтобы оплатить счета, та ее часть, что вечно стремится логически обосновать и оправдать ее действия, предлагает ей считать грядущее событие своего рода исследованием. Открывающим новые горизонты опытом, если угодно. Кто знает, вдруг необычные впечатления помогут ей направить творчество в новое русло?

– Бред, – шепчет Ханна, хмуро глядя на совершенно несоблазнительный бокал испанского абсента. Ханна читала «Абсент: история в бутылке» и «Художники и абсент», читала она и дневники Ван Гога, Рембо, Оскара Уайльда и Поля-Мари Верлена, в которых описывались взаимоотношения этих знаменитых людей с дурно пахнущим напитком. Ханна не питала большого уважения к творцам, чьей музой были те или иные наркотические вещества: героин, кокаин, гашиш, алкоголь – что угодно. Она не видела в этом никаких различий. Все это было уловкой, удобным оправданием художнику, неспособному отвечать за собственные творения. Это было настолько же бесполезно и глупо, как и непосредственное понятие «музы». Особенно скептически Ханна относилась к абсенту, этому наркотику, столь прочно связанному с искусством и вдохновением, что даже на этикетке «Мари Майанс» красовалась работа Ренуара – или нечто весьма на него похожее. Но раз уж она решилась, то надо хотя бы попробовать. Совсем чуть-чуть, чтобы утолить любопытство и понять, что же в этом напитке такого притягательного.

Ханна отставляет бутылку и берет графин. Наливает воду в ложку, поверх сахарного кубика. Абсент тут же меняет цвет на молочно-зеленый. Ханна ставит графин на пол, замешивает полурастворившийся сахар в бокал и кладет ложку на фарфоровое блюдце.

«Расслабься и получай удовольствие, – сказала ей готичная девица на прощание. – Это очень крутая штука».

Ханна подносит бокал к губам, принюхивается и, поморщившись, делает осторожный глоток. Напиток куда слаще и пикантнее, чем она ожидала. Он сладко обжигает горло, и в животе мгновенно распускается семидесятиградусный горячий цветок. Настойка оказывается не настолько мерзкой, как предполагала Ханна, несмотря на крепость и лакричный привкус. Она чувствует легкую горечь и полагает, что это из-за полыни. Второй глоток уже не производит столь яркого впечатления, отчасти потому, что язык Ханны слегка онемел.

Она открывает «Абсент: история в бутылке» на случайной странице и видит на развороте репродукцию «Зеленой музы» Альбера Меньяна. Златоволосая девушка с мраморно-бледной кожей в воздушном оливково-зеленом одеянии словно пушинка парит над деревянными половицами, лаская руками лоб опьяненного поэта. Тот сухощав, с осунувшимся лицом, и находится то ли в трансе, то ли в экстазе, то ли просто в бреду. Правой рукой он царапает себе лицо, а левой тщетно пытается отгородиться от потусторонней компаньонки. А может, он тянется к чему-то. На полу у ног поэта разбитая зеленая бутылка, а на письменном столе – полный бокал абсента.

Ханна делает еще глоток и перелистывает страницу.

Там фотография. Верлен пьет абсент в кафе «Прокоп».

Еще один, уже более смелый глоток. Ханна привыкает ко вкусу. Теперь он кажется ей довольно приятным.

Новая страница. «Бульвар Монмартр, ночь, за театром Варьете» Жана Беро.

Когда бокал пустеет, Ханна чувствует в голове легкий гул, словно там кружит пчела, завернутая в мед и паучий шелк.

Ханна берет из коробки еще кусочек сахара и заново наполняет бокал.

Во сне, который никогда не повторяется один в один, Ханне двенадцать лет. Она стоит у окна спальни и смотрит во двор. Уже почти стемнело, солнце заходит, и из сумерек появились желто-зеленые светлячки. В высоком сине-фиолетовом небе горят первые звезды, а в лесу жалобно кричит козодой.

Ему отвечает другой.

Трава колышется. Она высокая, потому что отец Ханны больше ее не подстригает. Дело не в ветре; стоит полный штиль, кроны деревьев в полном покое, и ни одна веточка, ни один листочек не шевелится от дуновения. Только трава.

«Наверное, кошка, – думает Ханна. – Кошка, скунс или енот».

В спальне становится темно, и ей хочется включить лампу. Движение травы пугает ее, пусть и понятно, что виной всему лишь маленькая зверушка, вышедшая ночью поохотиться и проложившая маршрут через их задний двор. Ханна оглядывается, чтобы попросить Джудит зажечь свет, но видит лишь пустую комнату. Кровать Джудит пуста, и Ханна все вспоминает. Она заново переживает, как в самый первый раз, все то удивление, потрясение и боль, словно от свежей раны. Следом наступает оцепенение.

– Ты не видела сестру? – спрашивает мать с порога.

Дверь в спальню открыта, но ночь заполонила собой дом, и Ханне видны лишь мамины глаза цвета янтаря, по-кошачьи светящиеся во тьме.

– Нет, – отвечает Ханна, чувствуя в комнате запах горелых листьев.

– Ей нельзя гулять допоздна, завтра в школу.

– Да, мама, – двенадцатилетняя Ханна удивляется, почему ее голос звучит как у тридцатипятилетней. А тридцатипятилетняя Ханна вспоминает, каким чистым, нетронутым временем и горем, был голос двенадцатилетней Ханны.

– Сходи поищи ее, – говорит мать.

– Я каждый раз хожу ее искать. Но позже.

– Ханна, ты не видела сестру?

Снаружи, трава начала виться, скручиваясь в кольца. В нескольких дюймах от земли заплясали зеленоватые искры.

«Светлячки», – думает Ханна, хоть и знает, что это неправда. Знает она и то, что трава шевелится не из-за кошки, скунса или енота.

– Твоему отцу стоило давно заделать чертов колодец, – ворчит мать, и запах горящей листвы становится сильнее. – Столько лет прошло, а он палец о палец не ударил.

– Конечно, мама. Надо было тебе его заставить.

– Нет, – резко отвечает мать. – Я тут ни при чем. Я ни в чем не виновата.

– Разумеется.

– Когда мы купили этот дом, я сразу попросила его заняться колодцем. Сразу сказала, что колодец опасен.

– Ты была права, – говорит Ханна, глядя на мерцающее зеленое облако над травой. Оно не больше баскетбольного мяча, но уже очень скоро вырастет. Ханне уже слышна мелодия – дудочки, барабаны и флейты, как в отцовских альбомах народной музыки.

– Ханна, ты не видела сестру?

Ханна оборачивается и вызывающе смотрит прямо в светящиеся, упрекающие глаза матери.

– Мама, ты уже третий раз спрашиваешь. Уходи. Прости, но таковы правила.

Ее мать повинуется и уходит – вспышка, тяжелый вздох, и фантом пропадает, не проходит и полсекунды. Тьма будто разворачивается, и запах горелой листвы исчезает следом.

Сияние во дворе становится ярче, отражается от окна, кожи Ханны и белых стен спальни. Музыка звучит еще громче, не желая уступать.

Теперь рядом с Ханной Питер. Ей хочется взять его за руку, но она не делает этого, не уверенная, что ему место в этом сне.

– Я зеленая фея, – говорит он, и голос его звучит усталым, грустным, совсем стариковским. – Мое одеяние – цвета отчаяния.

– Неправда, – возражает Ханна. – Ты всего лишь Питер Маллиган. Ты пишешь книги о странах, где никогда не был, и людях, что никогда не появятся на свет.

– Не стоит тебе больше сюда приходить, – шепчет он в ответ, и свет со двора отражается в его серых глазах, придавая им мшистый зеленоватый оттенок. – Никто кроме тебя сюда не приходит, и больше не придет.

– Но это не означает…

Питер безмолвно устремляет взгляд во двор.

– Я должна найти Джудит, – говорит Ханна. – Ей нельзя гулять допоздна, ведь завтра в школу.

– Помнишь картину, что ты написала прошлой зимой? – бормочет Питер, будто пьяный или полусонный. – Голуби на подоконнике, заглядывающие в квартиру.

– Это не я написала. Ты путаешь.

– Дрянная картина. Терпеть ее не мог. Так обрадовался, когда ты ее продала.

– Я тоже, – отвечает Ханна. – Питер, мне пора ее искать. Сестру. Скоро ужин.

– Я – горе и гибель, – шепчет он.

Зеленый свет начинает вращаться, отбрасывая блики, которые тут же принимаются плясать и кружить вокруг, словно планеты вокруг звезды, новорожденные миры и целые вселенные, столь малые, что могут уместиться у Ханны на ладони.

– Я жажду крови, – произносит Питер, – алой, горячей, трепещущей плоти моих жертв.

– Боже, Питер, это даже для тебя чересчур по́шло, – Ханна протягивает руку и прикасается к стеклу. Оно теплое, как весенний вечер, как яркие глаза ее матери.

– Не я это написал.

– А я никогда не писала голубей.

Она прижимает пальцы к стеклу и не удивляется, когда оно трескается и разлетается на осколки. Сверкающий алмазный вихрь охватывает ее, разрывая на куски вместе с остатками видения, погружая в крепкий, пусть и неровный, сон.

– Нет настроения, – говорит Ханна, отодвигая на край стола картонное блюдце с тремя жирными кусками рыжеватого сыра и парой недоеденных крекеров. Стол завален объявлениями о разнообразных выставках, открывающихся в других галереях. Ханна переводит взгляд с Питера на белые, увешанные картинами стены комнаты.

– Я лишь хотел, чтобы ты куда-нибудь сходила. Ты же все время сидишь дома.

– Я хожу к тебе.

– О том и речь, милая.

Ханна отпивает теплого мерло из пластикового стаканчика и думает, что с бо́льшим удовольствием выпила бы пива.

– Ты же говорила, что любишь работы Перро.

– Да, – отвечает она, – но сегодня мне не хотелось никуда идти. В последние дни я паршиво себя чувствую. Одиноко.

– Так случается с людьми, которые отказываются от секса.

– Питер, я ни от чего не отказывалась.

В итоге она вынуждена следовать за ним, медленно обходя помещение, останавливаясь, чтобы перекинуться парой слов с малознакомыми людьми и теми, с кем ей не хотелось встречаться – с людьми, которые знают Питера лучше, чем ее, чье мнение имеет вес и кого она вовсе предпочла бы не знать. Она вежливо кивает, улыбается, пьет вино и старается не слишком задерживаться перед огромными темными полотнами, напоминающими масляно-акриловые окна поезда.

– Он стремится продемонстрировать нам изначальную сущность старых сказок, – говорит Питеру женщина по имени Роуз, хозяйка галереи в Аптауне, о выставке в которой Ханна может только мечтать. – «Красная шапочка», «Белоснежка», «Гензель и Гретель», – продолжает Роуз. – У него к ним постфрейдистский подход.

– Это заметно, – отвечает Питер, но Ханна понимает, что несмотря на показной интерес, ему на это плевать.

– Как продвигается новый роман? – спрашивает Роуз.

– Медленно пережевывается, как полный рот соленых канцелярских кнопок, – отвечает Питер, вызывая у женщины гомерический хохот.

Ханна отворачивается к ближайшей картине. Это лучше, чем слушать, как Питер и женщина болтают, притворяясь, что общество друг друга им приятно. На картине мрачный хаос черных, красных и серых мазков, пестрота, с трудом складывающаяся в образы. Нужно очень тонкое восприятие, чтобы понять, что изображено на полотне. Ханна вспоминает, что видела снимок этой картины на «Артфоруме».

Маленькая бежевая карточка справа на стене гласит, что картина называется «Лесная ночь». Ценника нет – работы Перро не продаются. Ханна слышала, что он отклонял предложения в миллионы, даже десятки миллионов долларов, но ей это кажется преувеличением и пиаром. Современные художники любят создавать вокруг себя легенды, к тому же всем известно, что недостатка в деньгах Перро все равно не испытывает.

Роуз несет что-то о рассмотрении вероятностей, сказках и о том, как дети благодаря им избегали опасности в реальной жизни – что-то прямиком из Бруно Беттельгейма, как кажется Ханне.

– А я всегда болел за волка, – говорит Питер. – И за ведьму, и за трех медведей. Мне всегда казалось глупым сопереживать девочкам, у которых недостаточно мозгов, чтобы не шастать по лесам без взрослых.

Ханна едва слышно смеется и отступает от картины, чтобы внимательнее рассмотреть. Над лесными дебрями – мрачное безлунное небо. Через лес тянется тропинка, а во мраке поджидает некто костлявый, сутулый. Пара выверенных алых мазков на месте глаз. На тропинке никого, но намек ясен – скоро кто-то появится, и затаившееся среди деревьев существо терпеливо ждет.

– Вы уже видели камни? – спрашивает Роуз, и Питер отвечает, что нет.

– Это работа в новом направлении, – объясняет женщина. – Они выставляются всего второй раз.

«Если я когда-нибудь смогу так рисовать, – думает Ханна, – то к черту доктора Валлотон. Если я напишу нечто подобное, можно будет считать, что из меня изгнали всех демонов».

Роуз отводит их в сумрачный уголок галереи, к нескольким ржавым клеткам, в каждой из которых лежит по камню. Крупные булыжники и мелкая галька, отполированные водой куски гранита и сланца, на каждом из которых коряво написано слово.

На первом – «следуй».

– Питер, я хочу уйти, – выдыхает Ханна, не в силах отвернуться от желто-коричневого камня и отвести взгляд от выбитых на нем букв. Смотреть на остальные она не осмеливается.

– Тебе плохо?

– Мне нужно уйти, вот и все. Немедленно.

– Если вам нехорошо, – нарочито услужливо говорит Роуз, – то можете воспользоваться ванной комнатой.

– Нет, все хорошо. Мне просто нужно подышать воздухом.

Питер заботливо обнимает ее, поспешно прощаясь с Роуз. Ханна так и продолжает смотреть на камень, лежащий за решеткой, словно маленький злобный зверек в зоопарке.

– Удачи в работе над книгой, – улыбается Роуз.

Ханне кажется, что ее вот-вот стошнит, и уже собирается бежать в туалет. Во рту металлический привкус, а сердце стучит, словно деревянная колотушка по замороженному куску мяса. Адреналин кипит, голова кружится.

– Рада была знакомству, Ханна, – добавляет женщина, и Ханна с трудом выдавливает улыбку и кивает.

Питер выводит ее из переполненной галереи на тротуар Мерсер-стрит, где их встречает теплая ночь.

– Хотите поговорить о событиях того дня? – спрашивает доктор Валлотон, и Ханна прикусывает растрескавшуюся нижнюю губу.

– Нет. Не сейчас, – говорит она. – Достаточно.

– Уверены?

– Я рассказала все, что помню.

– Если бы ее тело нашли, – говорит психолог, – вероятно, ваши родители смогли бы рано или поздно смириться и жить дальше. Такой финал лучше неопределенности. Они больше не питали бы тщетных надежд на то, что она могла остаться в живых, на то, что кто-нибудь мог ее найти.

Ханна тяжело вздыхает, поглядывая на часы в ожидании освобождения, но до конца приема еще почти полчаса.

– Джудит упала в колодец и утонула, – уверенно заявляет она.

– Но тело так и не нашли.

– Нет, но нашли достаточно улик, чтобы быть в этом уверенными. Она упала в колодец. Утонула. Там было очень глубоко.

– Вы упомянули, что она звала вас на помощь.

– Я в этом не уверена, – Ханна перебивает доктора, прежде чем та выскажет свои предположения и использует слова Ханны против нее. – Я уже говорила, что так и не поняла, слышала ли ее на самом деле.

– Прошу прощения за настойчивость, – говорит доктор Валлотон.

– Не вижу причин дальше это обсуждать.

– Тогда давайте вернемся к снам. Ханна, расскажите, когда вы впервые увидели фей.

Сны – или день, с которого они начались – возвращаются, когда они уже наполовину забылись. В сущности, нет большой разницы, сны это или уже явь. Разум живет моментом – одним мимолетным моментом, будь то текущим или воскрешенным в памяти, во сне, наяву или где-то посередине, в драгоценной предательской иллюзии настоящего, застрявшей в дыре между прошлым и будущим.

Сон о том дне или сам день: высокое, крошечное белое солнце, то ослепительное июльское солнце, раскидавшее столпы света среди высоких деревьев в лесу позади дома Ханны. Ханна гонится за Джудит; сестра на два года старше и ноги у нее длиннее, поэтому Ханна никак не может ее догнать. «Не догонишь, копуша, как ни старайся!» Ханна едва не падает, запнувшись о спутанную лозу дикого винограда, и ей приходится остановиться, чтобы освободить ногу.

– Стой! – кричит она, но Джудит не отвечает. – Подожди! Я тоже хочу посмотреть!

Лоза не желает отпускать теннисную туфлю Ханны и до крови царапает кожу. На лодыжке выступают яркие алые капли. Спустя секунду Ханна все же освобождается и бросается бежать по узкой тропке в тени дубов, нагоняя сестру.

– Я нашла кое-что интересное, – сказала Джудит после завтрака, когда они сидели на заднем крыльце. – На полянке у старого колодца.

– Что? Что ты нашла?

– Не знаю, стоит ли тебе говорить. Пожалуй, нет. Ты все разболтаешь маме с папой.

– Не разболтаю! Я ничего им не скажу! Никому не скажу!

– Не верю. Ты же совершенно не умеешь держать язык за зубами!

В конце концов Ханне пришлось отдать Джудит половину своих карманных денег за то, чтобы та ей рассказала, и вторую половину за то, чтобы показала. Сестра пошарила в кармане джинсов и выудила оттуда блестящую черную гальку.

– Я что, отдала тебе доллар за какую-то каменюку?!

– Нет же, тупица! Смотри! – Джудит протянула камень.

На камне были выцарапаны буквы – ДЖУДТ – пять кривых букв, составляющих почти полное имя сестры, и Ханна взаправду удивилась.

– Подожди меня! – кричит она сердито, и голос эхом отражается от стволов вековых деревьев.

Под ногами хрустит сухая листва. Ханна начинает опасаться, что все это розыгрыш, один из обычных фокусов Джудит. Сестра наверняка спряталась где-нибудь, и тихонько посмеивается над ней. Ханна прекращает бежать и останавливается посреди тропы, прислушиваясь к шороху леса.

Откуда-то доносится слабый ритмичный звук, похожий на музыку.

– Это еще не все, – сказала Джудит. – Поклянись, что не расскажешь маме с папой!

– Клянусь!

– Если проговоришься, я сделаю так, что ты на всю жизнь пожалеешь.

– Я никому не расскажу.

– Давай камень обратно, – потребовала Джудит, и Ханна немедленно протянула черный камень обратно. – Только попробуй рассказать…

– Да не расскажу я! Сколько раз повторять?!

– Ладно, – сказала Джудит и отвела Ханну в небольшой сарай, где отец хранил садовые инструменты, мешки с удобрениями и старые газонокосилки, которые любил разбирать и собирать заново.

– Надеюсь, это стоит доллара, – сказала Ханна.

Она стоит неподвижно, прислушиваясь к музыке, которая становится громче. Ей кажется, что звук идет с полянки впереди.

– Джудит, я возвращаюсь домой! – кричит она безо всяких шуток, потому что внезапно чувствует, что не хочет знать, было ли существо в банке всамделишным.

Солнце уже не греет так сильно, как минуту назад.

А музыка становится все громче.

И громче.

Джудит достала из пустой клетки для кроликов банку из-под майонеза, подняла к солнцу, с улыбкой глядя на ее содержимое.

– Покажи! – потребовала Ханна.

– Даже не знаю. Думаю, это будет стоить еще доллар, – с усмешкой ответила сестра, не отводя глаз от банки.

– Еще чего! – возмущенно произнесла Ханна. – Даже не мечтай! – она попыталась выхватить банку, но Джудит ловко увернулась, и рука Ханны схватила лишь воздух.

Посреди леса Ханна разворачивается и глядит в сторону дома, затем опять в сторону полянки, манящей из-за деревьев.

– Джудит! Это уже не смешно! Я иду домой!

Ее сердце громко стучит, едва не заглушая музыку, но музыка все же чуть громче. Флейты и дудочки, барабаны и бубны. Ханна делает шаг по направлению к полянке. Сестра просто разыгрывает ее, чего бояться? К тому же Ханна знает лес как свои пять пальцев.

Джудит скрутила с банки крышку и протянула Ханне. Внутри оказалось крошечное, высушенное, скрюченное существо. Мумифицированный серый трупик, который, казалось, готов был в любой момент рассыпаться в прах.

– Это же дохлая мышь, – с отвращением произнесла Ханна. – Ты содрала с меня доллар за какую-то каменюку и мышиный труп в баночке?

– Это не мышь! Посмотри внимательнее, тупица!

Так Ханна и поступила. Наклонившись ближе, она разглядела прозрачные, как у стрекозы, переливчатые крылья, едва заметно мерцающие на солнце. Прищурившись, Ханна поняла, что у существа есть и лицо.

– Ой, – выдохнула она, бросая взгляд на триумфально улыбающуюся сестру. – Джудит, боже, что это?

– А ты не знаешь? – сказала Джудит. – Мне что, нужно все тебе объяснять?

Ханна перелезает через бурелом у полянки. В этом месте тропинка исчезает среди груды поваленных полусгнивших деревьев. Отец говорил, что давным-давно тут стоял дом, но теперь от него осталась лишь куча печных камней и колодец, прикрытый несколькими листами ржавого железа. Отец говорил, что в доме случился пожар, в котором погибли все его жильцы. Ханна переводит дух по другую сторону бурелома и выходит на свет, оставляя позади лесную тень и теряя последнюю возможность не увидеть то, что перед ней.

– Круто? – спрашивает Джудит. – Зуб даю, ты ничего круче в жизни не видела!

Кто-то сдвинул железные листы, и колодец выглядит черным пятном. Солнечные лучи туда не проникают. Ханна видит широкое, абсолютно ровное кольцо красных мухоморов и губчатых коричневых сморчков вокруг колодца. На железе пляшут солнечные зайчики, воздух переливается, словно вода, а музыка буквально оглушает.

– Я ее нашла, – шепчет Джудит, закручивая крышку обратно как можно туже. – Я ее нашла, и теперь она моя. А ты помалкивай, иначе никогда больше ничего тебе не покажу!

Ханна отводит взгляд от грибов и колодца, и видит, как с края полянки на нее смотрят тысячи любопытных глаз. Глаза цвета голубики, глаза-рубины, глаза – капли меда, золотые и серебряные монеты, глаза – лед и пламень, глаза – чернильные пятна. Все они с неописуемой жадностью разглядывают Ханну, не добрые, но и не злобные, невероятные, но одновременно реальные.

Под сенью высокого тополя сидит нечто размером с медведя. Оно поворачивает темную косматую голову и улыбается.

– А эта тоже симпатичная! – рычит существо.

Ханна бросается наутек.

– Наверняка в глубине души вы понимаете, что на самом деле видели в тот день? – спрашивает доктор Валлотон, постукивая ластиком на конце карандаша себе по зубам. В ее выражении лица, манерах и этом непрерывном постукивании – тук-тук-тук – карандаша по идеально ровным белоснежным резцам Ханне видится до неприличия неподдельный интерес. – Вы видели, как ваша сестра упала в колодец, либо догадались, что она упала. Весьма вероятно, что крики о помощи вы действительно слышали.

– Может, я сама ее туда и столкнула, – тихо произносит Ханна.

– Вы так думаете?

– Нет, – Ханна потирает виски, чтобы прогнать первый приступ надвигающейся головной боли. – Но порой мне хочется, чтобы это было так.

– Вы считаете, что это более правдоподобно, чем то, что произошло на самом деле.

– Разве не так? Разве не проще поверить, что она разозлила меня, а я в отместку спихнула ее в колодец? А потом сочинила безумные сказки, чтобы избавиться от чувства вины. Может, мой собственный разум рождает кошмары, чтобы заставить во всем признаться.

– В таком случае, откуда взялись камни?

– Может, я их сама себе подложила. Нацарапала на них слова и спрятала, чтобы потом «найти», зная, что так мне будет проще поверить в обман. Если у выдуманной истории есть материальное подтверждение, то в нее куда легче верить.

Наступает долгая пауза. Тишину нарушает лишь тиканье часов и постукивание карандаша о зубы психолога. Ханна с силой трет виски, чувствуя, как боль, полная и безраздельная, подкрадывается все ближе, выжидает за углом, грозя в любую секунду взорваться пурпурной вспышкой, отливающей черным и красным. Наконец доктор Валлотон откладывает карандаш и вздыхает.

– Ханна, это признание? – спрашивает она, и неприличный интерес сменяется то ли ожиданием, то ли предвкушением, то ли банальным любопытством, а может, и страхом. – Вы убили свою сестру?

Ханна закрывает глаза и мотает головой.

– Джудит упала в колодец, – спокойно отвечает она. – Она сдвинула железные листы и подошла слишком близко к краю. Шериф показал родителям, где земля осыпалась под ее весом. Она упала и утонула.

– Кого вы хотите в этом убедить? Меня или себя?

– А какая разница? – отвечает Ханна вопросом на вопрос.

– Большая, – говорит доктор Валлотон. – Правда нужна вам.

– Какая именно правда? – спрашивает Ханна, улыбаясь, несмотря на нарастающую боль.

Психолог не отвечает, и Ханна остается сидеть с закрытыми глазами до конца сеанса.

Питер Маллиган ходит на две клетки черной пешкой, и Ханна съедает ее белым конем. Сегодня Питер даже не старается выиграть. Он притворяется, что удивлен, когда теряет очередную фигуру, и лишь изображает усердное размышление над ходами, не переставая при этом болтать. Ханну это раздражает.

– По-русски, – говорит Питер, – полынь когда-то звали чернобылем. Келлерман сильно возмущался?

– Нет, – отвечает Ханна. – Вообще не возмущался. Оказалось, что перенести съемку на вечер ему даже удобнее. Все путем.

– Чудеса, – вздыхает Питер, берясь за ладью и тут же отпуская ее. – Значит, на вечеринку к антропологу ты пойдешь?

– Ага, – отвечает Ханна. – Пойду.

– Месье Ординер. По-твоему, это его настоящая фамилия?

– Если он заплатит, сколько обещал, то мне плевать. Тысяча долларов за несколько часов в гриме? Только дураки от такого откажутся.

Питер снова берет ладью и болтает ей в воздухе, дразня Ханну.

– Кстати, я тут вспомнил название его книги, – говорит он. – А потом опять забыл. Она была о шаманизме, масках, оборотнях и тому подобном. Разошлась большим тиражом в шестьдесят восьмом, а потом куда-то пропала. В интернете наверняка что-нибудь о ней есть.

Питер ставит ладью на доску и разжимает пальцы.

– Даже не думай, – останавливает его Ханна. – Получишь мат.

– Милая, дай мне хоть раз проиграть по собственной воле, – ворчит он, притворяясь обиженным.

– Я еще не собираюсь домой, – отвечает Ханна, и Питеру Маллигану приходится снова склониться над доской.

Он продолжает рассуждать о забытой книге месье Ординера. Через некоторое время Ханна отправляется на кухню за кофе, и видит на подоконнике черно-серого голубя. Птица пристально глядит на нее желтыми глазами-бусинами. Голубь напоминает Ханне что-то, что та не хочет вспоминать, и она стучит кулаком по стеклу, прогоняя птицу.

Старушка Джеки не возвращается. Вместо нее появляется подросток лет четырнадцати-пятнадцати, максимум шестнадцати, с накрашенными алыми губами и ногтями, одетый в шелковый костюм с павлиньими перьями. Открыв дверь, он неподвижно стоит на пороге, молча разглядывая Ханну. На его лице восхищение, и Ханна впервые чувствует себя не просто раздетой, а абсолютно беззащитной.

– Все готово? – спрашивает она, стараясь хоть немного скрыть волнение, и в последний раз оборачивается, чтобы взглянуть на зеленую фею в зеркале. Но в зеркале пусто. Никто не отражается в нем – ни Ханна, ни зеленая дева. Лишь пыльная комната, полная древностей, милые антикварные лампы и отслаивающиеся клюквенного цвета обои.

– Госпожа, – произносит мальчик звонким хрустальным голосом и кланяется, – Двор готов принять тебя.

Он отступает в сторону, пропуская Ханну. Музыка гремит, меняет темп, тысячи нот и ударов смешиваются, грохочут, наступают друг другу на пятки.

– Зеркало, – шепчет Ханна, указывая пальцем туда, где должно быть ее отражение. Когда она оборачивается, то на месте мальчика стоит девочка в точно таком же одеянии с перьями – возможно, его сестра-близнец.

– Это сущий пустяк, госпожа, – говорит девочка звонким, дребезжащим голосом мальчика.

– Что происходит?

– Двор собрался, – отвечает девочка. – Они ждут. Не бойся, госпожа. Я провожу.

– Как тебя звать? – спрашивает Ханна, удивляясь тому, как спокойно звучит ее голос. Все смущение, вся неловкость перед девочкой и ранее перед ее близнецом, испуг, что она испытала, не увидев своего отражения в зеркале – все это ушло.

– Звать? Госпожа, я не настолько глупа.

– Конечно, – соглашается Ханна. – Прости.

– За мной, – говорит девочка. – Ни обиды, ни вреда наша госпожа не знай!

– Ты очень любезна, – отвечает Ханна. – Я уже подумала, что обо мне забыли. Но это ведь не так?

– Нет, госпожа. Я же с тобой.

– Да, да. Ты со мной. А я здесь.

Девочка улыбается, сверкая острыми хрустальными зубками. Ханна улыбается в ответ и выходит из пыльной каморки, оставляя позади зеркало в раме из красного дерева. Она следует за девочкой по короткому коридору; музыка заполняет все уголки разума – музыка и тяжелый, не живой и не мертвый аромат диких цветов, опавшей листвы, гнилого дерева и свежевскопанной земли. В воздухе витает настоящая какофония запахов, как в парнике – пахнет весной, осенью, летом и зимой, – Ханна никогда не дышала столь приторным воздухом.

В конце коридора, сразу за лестницей, ведущей к выходу на Сент-Маркс-плейс, зеленая дверь. Девочка отворяет ее. Зеленый – цвет выхода.

Все в огромном, огромном зале – невероятной комнате, бесконечно тянущейся во все стороны и неспособной поместиться в любое из существующих на свете зданий и даже в тысячу зданий, – все топочущие, прыгающие, танцующие, кружащиеся, летающие, крадущиеся существа останавливаются и поворачиваются к Ханне. Та чувствует, что ей следует бояться, а лучше сразу развернуться и бежать, но все это для нее не ново. Она уже видела это место много лет назад. Ханна проходит мимо своего сопровождающего, снова ставшего мальчиком, и крылья у нее за спиной принимаются звенеть, жужжать, будто неистовые радужные крылышки шмеля, колибри, рыжей осы или голодной стрекозы. Во рту привкус аниса и полыни, сахара, иссопа и мелиссы. Липкий зеленоватый свет исходит от ее кожи, разливаясь по мху и траве под ее босыми ногами.

Музыка захлестывает ее ураганом.

Госпожа. Хозяйка бутылки. Artemisia absinthium, чернобыль,

apsinthion, Повелительница галлюцинаций, Зеленая госпожа эйфории и меланхолии.

Все существа кланяются, и Ханна наконец видит того, кто ждет ее на терновом троне из переплетенных ветвей и птичьих гнезд – огромное создание с оленьими рогами и горящими глазами, человека-оленя с волчьими зубами, – и тоже кланяется.