Тридцать первого октября я позвонил Шляпе, и удостоверившись, что он не забыл о нашей встрече, отправился в номер 821 отеля «Альберт», чтобы взять интервью. Если вкратце, то я задавал вопросы и слушал длинные пространные ответы, подчас полные ругательств. Ночь выдалась долгой, и Шляпа успел приговорить бутылку джина «Гордонс», что я ему принес – целую, почти литровую бутылку, без тоника, льда, и ни с чем не смешивая. Он просто наливал его в стакан и хлебал как воду. От предложения «глотнуть» я отказался. Я то и дело проверял, работает ли диктофон, одолженный мной у знакомого студента-экономиста. Я менял пленки, не дожидаясь, пока они кончатся, и делал пометки про запас в стенографическом блокноте. Пару раз Шляпа ставил пластинки с записями, которые, по его мнению, мне следовало обязательно послушать, а порой сам напевал отдельные музыкальные фразы для наглядного примера. Он усадил меня в единственное кресло в номере, а сам, одетый в темно-синий костюм в мелкую полоску, белоснежную рубаху с черным вязаным галстуком и фирменный поркпай, всю ночь ерзал на краешке своей кровати. Для него наше интервью было официальным мероприятием, требовавшим соответствующего облика. Встретив меня ровно в девять, Шляпа назвал меня Леонардом Фезером, по имени известного джазового критика, а провожая меня в полседьмого утра, обратился ко мне «мисс Розмари». Тогда я уже знал, что это была отсылка к Розмари Клуни, чье пение он очень любил. То, что Шляпа дал мне такое прозвище, означало, что я ему тоже понравился. Тем не менее я не был уверен, что музыкант запомнил мое настоящее имя.

Я получил три шестидесятиминутные кассеты и блокнот, в котором мне пришлось писать так быстро, что мой почерк напоминал арабскую вязь. Весь следующий месяц я все свободное время расшифровывал записи. Я сомневался, что нашу беседу со Шляпой можно было назвать полноценным интервью. Он увиливал от ответов на мои тщательно продуманные вопросы, а на некоторые вовсе отказался отвечать. Вместо этого он рассказывал что-то совсем иное. Спустя час я решил, что интервью все-таки его, а не мое, и смирился.

Когда заметки из блокнота были перепечатаны, а пленки расшифрованы, я убрал все в шкаф и вернулся к учебе. Добытая информация оказалась гораздо более удивительной, чем я мог представить, и чтобы переварить ее, требовалось больше времени, чем я мог потратить на тот момент. Остаток учебного года превратился в тяжелую рутину. Я готовился к экзамену и работал над дипломом, и даже не подозревал, что Шляпа умер, пока не увидел его имя в колонке «Громкие события» уже несвежего журнала «Тайм».

Два месяца спустя после интервью, у него открылось кровоизлияние во время перелета домой из Франции. Прямо из аэропорта его увезли на «скорой» в больницу. Через пять дней после выписки он умер в своей постели в «Альберте».

Защитив диплом, я всерьез нацелился извлечь самое важное из той долгой ночи, проведенной со Шляпой. Я был перед ним в долгу. За несколько летних недель я отредактировал свои записи и послал в единственный журнал, который, по моему мнению, мог быть в них заинтересован. В «Даунбите» действительно приняли статью и спустя полгода опубликовали. Со временем она заслужила известность, став последним из и без того редких интервью Шляпы. Цитаты из этого интервью до сих пор попадаются мне в изданиях, вышедших уже после смерти легендарного музыканта. Иногда они точны, иногда составлены из высказываний, сделанных им в разное время. Иногда это цитаты, которые я придумал сам, чтобы связать одни его слова с другими.

Но одну часть интервью не цитирует никто, потому что она не была напечатана. Я так и не разобрался, что с ней делать. Безусловно, верить всему, что рассказал мне Шляпа, было нельзя. Он специально подначивал меня, про себя посмеиваясь над моей доверчивостью. Его рассказ никак не мог быть правдой, и он наверняка сам это понимал. Был канун Хэллоуина, и Шляпа не мог удержаться, чтобы не подшутить над белым пареньком с диктофоном. Он выпендривался.

Однако теперь у меня иное мнение. Он был великим человеком, а я тогда был наивным юнцом. Он был пьян, а я совершенно трезв, но его интеллект все равно превосходил мой. Шляпа прожил сорок девять лет, будучи чернокожим американцем, а я весь двадцать один год своей жизни не вылезал из традиционно белых городков. Он был невероятно талантливым музыкантом, который буквально мыслил музыкой, а я даже не могу напеть мелодию, не сфальшивив. И как только я мог думать, что понимаю его? Тогда я еще не хлебнул горя, а Шляпа носил горе на себе, словно плащ. Теперь мне столько же лет, сколько ему было тогда, и я понимаю, что все, что зовется информацией, на деле есть интерпретация, а интерпретация всегда пристрастна.

Шляпа мог сколько угодно подшучивать надо мной, сколько угодно выпендриваться. Он делал это не со зла. Он безусловно не открыл мне истинной правды, но узнать истину в этом деле было невозможно. Шляпа и сам мог не знать, что на самом деле произошло в той истории, и спустя почти сорок лет после тех событий продолжал докапываться до правды.

Эту историю Шляпа начал рассказывать, когда мы услышали с улицы хлопки, которые я сперва принял за выстрелы. Я вскочил и бросился к окну на Восьмую авеню.

– Дети, – спокойно сказал Шляпа.

В ярком желтом сиянии уличных фонарей я заметил то ли четверых, то ли пятерых подростков. Трое из них несли бумажные пакеты.

– Дети стреляют? – опешил я. Понимаете, как давно это было? Теперь-то я бы такому не удивился.

– Взрывают петарды, – объяснил Шляпа. – Каждый Хэллоуин бестолковые нью-йоркские дети покупают мешки петард, чтобы оторвать себе пальцы.

Здесь и далее я не в точности передаю манеру речи Шляпы. В интонацию он вкладывал особый смысл, но я не могу наглядно показать, как скользил его голос в одних фразах и хрипел в других, и не хочу повторять все его ругательства. Шляпа трех слов не мог сказать, не вставив между ними «говнюк» или «твою мать». Я постарался заменить ругательства другими словами – сами догадаетесь, что Шляпа говорил на самом деле. Сохранять его грамматику я тоже не стал, иначе меня записали бы в расисты, а Шляпу – в идиоты. Школу он бросил в четвертом классе, и речь его была пусть и понятной, но неграмотной. К тому же у Шляпы был свой собственный жаргон, к которому он прибегал, когда хотел, чтобы его поняли только близкие люди. Большинство его жаргонизмов я тоже заменил.

Время близилось к часу ночи, а значит, я провел в номере Шляпы уже почти четыре часа. Пока мне не объяснили, что значили «выстрелы», я и не вспоминал о Хэллоуине. Так я и сказал Шляпе, отойдя от окна.

– Я никогда не забываю о Хэллоуине, – сказал Шляпа, – и по возможности стараюсь оставаться дома. Быть на улице в эту ночь – плохая затея.

Он уже успел продемонстрировать, что весьма суеверен, и нервозно шарил глазами по комнате, словно в поисках чего-то потустороннего.

– Вы чего-то боитесь? – спросил я.

Шляпа прополоскал рот джином и посмотрел на меня так, как в тот вечер в переулке за клубом, будто выискивая во мне что-то, о чем я сам не подозревал. Взгляд его ни в коей мере не был осуждающим. От нервозности не осталось и следа – а может, ее и вовсе не было. Теперь Шляпа выглядел более сосредоточенным, чем прежде. Проглотив джин, он пару секунд промолчал.

– Нет, – ответил он наконец, – не особенно. Но в безопасности себя не ощущаю.

Я поднес ручку к блокноту, но не знал, стоило ли это записывать.

– Я ведь из Миссисипи, – добавил он, и я кивнул. – Там случаются необъяснимые вещи. Когда я был маленьким, мир вокруг был иным. Понимаешь, о чем я?

– Догадываюсь, – сказал я.

Он кивнул.

– Иногда люди пропадали. Просто исчезали. Случалось такое, во что даже теперь трудно поверить. Я знал ведьму, способную проклясть человека так, чтобы тот ослеп или сошел с ума. Я видел, как убийца Эдди Граймс, грязный сукин сын, умер и восстал из мертвых – его застрелили прямо на концерте, где мы выступали, но какая-то женщина шепнула что-то ему на ухо, и он тут же поднялся. Тот, кто его застрелил, бросился бежать, и должно быть, убежал далеко. С тех пор его не видели.

– А вы продолжили играть дальше? – спросил я, поспешно записывая.

– Мы и не останавливались. Что бы ни случилось, ты должен играть.

– Вы жили в глуши? – все эти ведьмы и ходячие мертвецы живо напомнили мне Догпатч.

Шляпа помотал головой.

– Я рос в городке Вудленд, Миссисипи. Прямо у реки. Наш район звали «Темным» – не стоит объяснять почему, – но большинство жителей Вудленда были белыми и жили в приличных домах. Почти все чернокожие работали в особняках на Миллерс-Хилл, готовили, стирали и прочее. Наш дом был получше других в Темном районе – ансамбль имел успех, а отец еще и подрабатывал. Он умел играть на всех инструментах, но в первую очередь был хорошим пианистом. Он был здоровым, сильным, красивым, а кожа у него была довольно светлой, так что его прозвали Индейцем. Все его уважали.

С Восьмой авеню донеслись новые взрывы. Я собрался спросить Шляпу, почему он ушел из отцовского ансамбля, но он, в очередной раз окинув взглядом комнату, глотнул еще джина и продолжил рассказ.

– На Хэллоуин мы, как белые дети, ходили к соседям за конфетами. Такое допускалось не везде, но нам никто не запрещал. Разумеется, мы ограничивались своим районом и получали куда меньше сладостей, чем ребята с Миллерс-Хилл, но наши конфеты и засахаренные яблоки были куда вкуснее. У нас люди делали их сами, а не покупали в магазинах. Вот в чем была разница, – Шляпа улыбнулся, то ли от нахлынувших воспоминаний, то ли от собственной сентиментальности, и на мгновение показался растерянным. Возможно, он не собирался рассказывать столь личные подробности. – А может, мне просто так казалось. Короче говоря, хулиганили мы тоже изрядно. На Хэллоуин ведь принято хулиганить.

– Вы ходили с братьями? – спросил я.

– Нет, нет, они были… – Шляпа вздернул руку, отмахиваясь от того, чем или кем бы ни были его братья. – Я всегда был сам по себе, сечешь? У меня были свои интересы, с самого детства. Я и играю так – как никто другой. Я даже себя никогда не повторяю. Нужно всегда искать новые горизонты, иначе ничего не произойдет, согласен? Не хочу повторяться, – он подкрепил свое заявление еще одним глотком джина. – Тогда я дружил с Родни Спарксом – мы звали его Ди, сокращенно от «демон», потому что Ди Спаркс вытворял такое, чего другим и в голову не приходило. Храбрее этого маленького засранца я никого не знал. Он бешеного пса мог усмирить. Дело в том, что Ди Спаркс был сыном проповедника. А когда ты сын проповедника, тебе постоянно приходится делать вид, что ты на самом деле сущий ангелочек, пусть на деле ты таковым и не являешься. Я дружил с Ди, потому что мне тоже приходилось это делать.

Нам было одиннадцать – возраст, когда тебя уже интересуют девочки, но ты еще не понимаешь почему. Если начистоту, ты вообще мало что понимаешь. Ты просто развлекаешься как можешь, ни о чем серьезно не задумываясь. Так вот, Ди был моей правой рукой, и на Хэллоуин в Вудленде я ходил с ним, – закатив глаза, Шляпа добавил: – Эх.

Его лицо приняло совершенно нечитаемое выражение. В глазах обычного человека Шляпа всегда выглядел отрешенным, апатичным, настроенным на собственную волну, но теперь ощущение отрешенности усилилось многократно. Решив, что он готов переключиться со своего детства на что-то иное, я уже раскрыл рот, чтобы спросить о Гранте Килберте, но тут Шляпа вновь поднял стакан и уставился на меня. Его взгляд заставил меня замолчать.

– Я этого еще не понимал, – сказал он, – но я понемногу переставал быть маленьким мальчиком. Переставал верить в то, во что верят маленькие мальчики, и начинал думать как взрослый. Наверное, это мне и нравилось в Ди Спарксе – он всегда казался взрослее меня. Это был последний Хэллоуин, когда мы ходили за яблоками и конфетами. Уже на следующий год вместо этого мы непременно пошли бы хулиганить и пугать малышню. Но вышло так, что это оказался в принципе наш последний совместный Хэллоуин.

Шляпа допил джин в стакане и плеснул себе еще немного из бутылки.

– И вот я, сижу в номере. Вон там лежит моя дудка. А тут бутылка. Сечешь, о чем я?

Я не понимал. Он нес какую-то околесицу. Учитывая нотки фатализма в его рассказе, я решил, что Шляпа намекает на то, что Ди Спаркса больше нет рядом, что он умер в Вудленде, Миссисипи, в ночь на Хэллоуин в возрасте одиннадцати лет. Шляпа с любопытством глядел на меня, и мне не оставалось ничего, кроме как спросить:

– Что случилось?

Теперь-то я понимаю, что он имел в виду. У него не осталось ничего, кроме гостиничного номера, дудки и бутылки. Я мог сказать ему что угодно, и сути бы это не изменило.

– Если ты хочешь узнать обо всем, что случилось, нам месяц придется отсюда не вылезать, – улыбнулся Шляпа и выпрямился. Он сидел, скрестив ноги, и я только тогда заметил, что его замшевые туфли на каучуковой подошве не касались пола. – К тому же, я никому не рассказываю все. Всегда что-нибудь да утаиваю. Моя дальнейшая жизнь сложилась вполне успешно, вот только денег я маловато заработал. Вот Грант Килберт зарабатывал бешеные деньги, и часть из них по праву принадлежала мне.

– Вы дружили?

– Я хорошо его знал.

Шляпа запрокинул голову и надолго уставился в потолок. В конце концов я сделал то же самое. Ничего особенного на потолке не было, если не считать свежей побелки посередине.

– Где бы ты ни жил, есть места, куда лучше не заходить, – произнес Шляпа, по-прежнему глядя в потолок. – Но рано или поздно ты там окажешься, – он снова улыбнулся. – Там, где жили мы, было такое место, и называлось оно Задворки. За городом, в лесу, куда вела одинокая тропинка. В Темном районе кто только ни жил – проповедники, прачки, кузнецы, плотники… Ну и ворья хватало, вроде того Эдди Граймса, который восстал из мертвых. В Задворках ворье было самой приличной прослойкой, а остальные были еще хуже. Иногда местные покупали там алкоголь, иногда заходили поразвлечься с женщинами, но говорить об этом было не принято. Задворки были малоприятным местом. И люди там жили такие же, – Шляпа закатил глаза и продолжил: – Та ведьма, про которую я упоминал, тоже там жила. Ох и злые же там жили люди! Стоит не так на них взглянуть, и они уже готовы выпустить тебе кишки. Но была у этого места одна занятная особенность: там жили бок о бок и белые, и цветные. Никого это не волновало. Жители Задворок были настолько суровы, что на цвет кожи им было плевать. Они в равной степени ненавидели всех, – Шляпа поднял стакан и прищурился. – По крайней мере, так говорили. Короче говоря, на тот Хэллоуин Ди Спаркс говорит: обойдем Темный район, а потом пойдем в Задворки и посмотрим, как там на самом деле. Вдруг там весело? Его предложение меня весьма напугало, но в этом же и вся соль Хэллоуина, верно? А если в Вудленде и было место, идеально подходящее для этого праздника – место, где взаправду можно было встретить привидение или гоблина, – то это были Задворки. Даже местному кладбищу было до них далеко.

Шляпа покачал головой, держа стакан в вытянутой руке. Увлекшись рассказом, он преобразился. Меня осенило, что вся его врожденная элегантность, воплощающая в себе куда больше, нежели просто дорогой костюм и замшевые туфли, была во многом следствием множества пережитых музыкантом невообразимых тягот и невзгод. Затем я понял, что под элегантностью на самом деле понимал то благородство, с которым Шляпа держался. Я впервые видел такое благородство в человеке, и оно не имело ничего общего с высокомерием, которое многие люди зачастую за него выдают.

– Мы были совсем еще детьми, но нам хотелось хорошенько повеселиться и напугаться на Хэллоуин. Как этим болванам, кидающимся друг в друга петардами, – Шляпа утер рукой пот с лица и удостоверился, что я держу блокнот наготове (диктофонные кассеты уже закончились). – Когда я закончу, скажи, получилось ли у нас, хорошо?

– Хорошо, – ответил я.

– Ди зашел ко мне сразу после обеда. На нем была старая простыня с прорезями для глаз, из-под которой торчали его большие старые башмаки. В руках он держал бумажный пакет. У меня был такой же костюм, оставшийся с прошлого года от брата. Простыня постоянно волочилась по земле и путалась под ногами, а дырки для глаз то и дело сползали. Мама дала мне пакет и строго наказала вести себя хорошо и вернуться домой до восьми. Чтобы обойти все дома в Темном районе, требовалось не больше получаса, но она понимала, что мы с Ди еще часок-другой подурачимся.

Мы вышли на улицу. В те дома, где мы рассчитывали что-то получить, мы вежливо стучали, а у тех, где не рассчитывали, немного хулиганили. Мы не делали ничего дурного – просто барабанили в двери и убегали, закидывали камни на крышу. К некоторым домам, вроде тех, где жил Эдди Граймс, мы вовсе не подходили. Сейчас я нахожу это забавным. Нам хватало ума не приближаться к «нехорошим» домам, но при этом мы не могли дождаться, когда попадем в Задворки.

Вижу этому одно объяснение: Задворки были запретным местом, а вот подходить вечером к дому Эдди Граймса нам никто не запрещал. Никто даже днем туда не ходил. Попадешься Эдди – тебе конец.

Ди нигде подолгу не задерживался. Если хозяева начинали задавать нам лишние вопросы или отказывались давать сладости, пока мы не споем песенку, он завывал, как привидение, и тряс пакетом у них перед носом – все, лишь бы побыстрее смыться. Он был так взволнован предстоящим приключением, что едва не дрожал.

Я тоже был в предвкушении, но другого сорта. Чувствовал себя так, как люди, впервые совершающие прыжок с парашютом. Мне было одновременно и любопытно, и страшно.

Как только мы закончили обход, Ди перешел дорогу и побежал к магазину, где все жители города делали покупки. Я знал, куда он бежит: сразу за магазином начиналось поле, за которым Меридиан-роуд вела в лес, к Задворкам. Заметив, что я отстал, Ди обернулся и крикнул, чтобы я поторапливался. «Нет, – говорил я себе, – я не дурак, чтобы прыгать с самолета». Но я подтянул простыню и надвинул ее на голову так, чтобы можно было смотреть через одну дырку, и побежал за другом.

Когда мы с Ди вышли, только начинало темнеть, а теперь стемнело окончательно. До Задворок – а точнее, до ведущей к ним тропинки – было мили полторы. Мы не знали, сколько нам еще идти по тропе. Черт возьми, мы даже не знали, что собой представляют эти самые Задворки! Я думал, что увижу там несколько домов – что-то вроде потустороннего Вудленда. И тут, идя через поле, я наступил на костюм и шлепнулся носом вниз. «Меня достала эта фигня!» – воскликнул я и сорвал простыню к чертям. Ди принялся ругать меня за то, что я не следую плану – костюмы были нужны, чтобы никто нас не узнал, и вообще на Хэллоуин нужно всегда быть в костюме, потому что он тебя защищает. Чтобы его успокоить, я сказал, что надену костюм обратно, как только мы придем на место. Если все время падать, мы никогда туда не доберемся. Это его убедило.

Как только я избавился от дурацкой тряпки, то понял, что вижу достаточно далеко. Вышла луна, небо было звездным. Ди Спаркс в простыне немного напоминал настоящее привидение. Простыня едва заметно отсвечивала, и ее очертания были расплывчатыми. Издали могло показаться, что она парит над землей сама по себе, но мне были видны ноги Ди в его огромных старых башмаках.

Миновав поле, мы вышли на Меридиан-роуд, и вскоре вокруг нас стало появляться все больше деревьев. Я видел уже не так хорошо. Дорога словно исчезала в лесу. Деревья казались больше и толще, чем при свете дня, и что-то на опушке то и дело сверкало – что-то белое и круглое, будто огромный глаз, отражало лунный свет. Мне стало не по себе. Я засомневался, что мы сможем найти тропу к Задворкам, и ничуть этому не расстроился. Еще минут десять-пятнадцать по дороге, и мы развернемся и пойдем домой. Ди шагал впереди, размахивая руками и гудя. По сторонам в поисках тропы он особо не поглядывал.

Пройдя около мили по Меридиан-роуд, я заметил впереди стремительно приближающиеся желтые точки – фары. Ди продолжал дурачиться и не замечал ничего. Я крикнул, чтобы он сошел с дороги, и он, словно заяц, шмыгнул в кусты быстрее меня. Я перескочил придорожную канаву и укрылся за сосной футах в десяти от дороги. Мне было интересно, кто едет нам навстречу. В те времена лишь немногие жители Вудленда могли позволить себе автомобиль, и я знал их всех. Когда машина поравнялась со мной, я узнал старый красный «Корд» доктора Гарленда. Доктор Гарленд был белым, у него были сразу две приемные, и он принимал цветных пациентов – это означало, что большинство его пациентов были цветными. А еще он пил не просыхая. Он пронесся мимо нас на скорости миль в пятьдесят в час, не меньше – по тем временам это было невероятно быстро, возможно, максимально быстро для старого «Корда». На мгновение я увидел седую шевелюру доктора Гарленда и его лицо. Рот доктора был широко раскрыт, словно он орал во всю глотку. Когда он проехал, я не сразу вышел из леса. Я и раньше был не против вернуться домой, но после встречи с доктором Гарлендом это желание укрепилось. Обычно доктор был спокойным, даже слегка заторможенным, но у меня перед глазами так и стояла черная дыра его рта. Он выглядел так, будто прошел через адские пытки. Мне вовсе не хотелось знать, что же он такого увидел.

Я слышал звук «кордовского» мотора еще долго после того, как из вида скрылись его задние фонари. Оглядевшись, я понял, что один на дороге. Ди Спаркса было не видать. Я дважды тихо выкрикнул его имя. Потом громче. Откуда-то из леса донесся смех Ди. Я сказал, что иду домой, а он может хоть до утра бегать по лесу. Увидев среди деревьев бледный серебристый силуэт, я зашагал обратно по Меридиан-роуд. Пройдя шагов двадцать, я обернулся. Ди стоял посреди дороги в своей дурацкой простыне, провожая меня взглядом. «Идем домой», – сказал я. Ди не ответил. «Это был доктор Гарленд? Почему он так мчался? Что случилось?» – спрашивал он. Я ответил, что у него, должно быть, срочный вызов, но Ди на это не повелся. Доктор ведь жил в Вудленде и наверняка возвращался домой.

Тогда до меня дошло, что доктор мог ехать из Задворок. То же самое пришло в голову Ди, и он еще сильнее загорелся идеей дойти туда. Он решил это окончательно и бесповоротно. Вдруг мы увидим мертвеца? Мы спорили, пока я не осознал: если я откажусь, он пойдет туда один. А это означало, что я должен идти с ним. Ди был совершенно безбашенным, и без меня он обязательно во что-нибудь влип бы. Я неохотно согласился продолжить путь, и Ди вновь принялся носиться и вопить всякую чепуху. Я не знал, как мы должны были отыскать какую-то старую тропу среди лесов. Стало так темно, что нельзя было различить даже отдельные деревья. По обеим сторонам дороги лес стоял непроницаемой стеной.

Мы шли и шли по Меридиан-роуд, и я уже был уверен, что мы пропустили поворот. Ди бегал кругами футах в десяти впереди. Я сказал, что мы пропустили тропу, и нужно возвращаться, но он рассмеялся и скрылся во мгле по правую сторону от дороги.

Я крикнул, чтобы он возвращался, но он продолжал хохотать и сказал мне идти за ним. «Зачем?» – ответил я. «Потому что здесь тропа, тупица!» – ответил он. Я не поверил ему, но все-таки подошел. Передо мной была лишь непроглядная мгла – то ли деревья, то ли просто темень. «Посмотри под ноги, дурень», – сказал Ди. Я так и сделал. Точно: на месте канавы светилась та самая похожая на глаз бледная штуковина. Нагнувшись, я прикоснулся к холодному камню, и светлое пятно исчезло – это была галька, от которой отражался лунный свет. Не разгибаясь, я увидел следы от колес, выходящие на Меридиан-роуд. Ди действительно отыскал тропу.

В темноте Ди Спаркс видел гораздо лучше меня и заметил, что придорожная канава закончилась. Он зашагал по тропе в своих огромных башмаках, то и дело оборачиваясь – проверял, следую ли я за ним. Когда я пошел следом, Ди велел мне надеть простыню, и я накинул ее на голову, несмотря на то, что с большей охотой съел бы червяка. Но он был прав – на Хэллоуин, да еще и в таком месте, в костюме куда безопаснее.

Теперь мы были на Ничьей земле. Мы оба не знали, сколько еще идти до Задворок, и чего ожидать, когда окажемся там. Как только я ступил на проложенную деревянными колесами колею, то понял, что Задворки будут непохожи на то, что я себе представлял. Какие лесные хижины?! Нет, там и домов-то может не быть. Может, люди там вообще в пещерах живут?

Стоило мне натянуть на голову треклятый костюм, как я перестал что-либо видеть. Ди шипел, чтобы я поторапливался, а я лишь ругался в ответ. Наконец мне удалось подтянуть простыню до подбородка. Так мне было видно, что творится под ногами, и я мог не опасаться, что споткнусь. Нужно было просто следовать за Ди. Это было несложно – он шагал в считаных дюймах впереди, и сквозь прорезь я видел, как колышется его белая простыня.

В лесу кто-то шевелился, то и дело ухал филин. По правде говоря, мне никогда не нравилось бывать ночью в лесу. Дайте мне теплую комнату с баром, и я буду счастлив. Животных я не слишком люблю, если не считать кошек – кошки мягкие, теплые, и спят у тебя на коленях. Но в ту ночь все было хуже обычного. Во-первых, был Хэллоуин, а во-вторых, мы направлялись в Задворки, и я понятия не имел, бегают ли вокруг лисы, опоссумы или что похуже – например, какие-нибудь твари с бешеными глазами и острыми клыками, охочие до маленьких мальчиков. А может, по лесам в поисках добычи шнырял Эдди Граймс. Кто знает, чего ему могло захотеться в ночь на Хэллоуин. Задумавшись, я буквально уткнулся носом в спину Ди Спаркса.

Знаешь, чем пах Ди Спаркс? По́том, и немного мылом, которым папаша-проповедник заставлял его мыть руки и лицо перед едой. Но сильнее всего Ди пах электричеством и горелой проводкой. Резкий, горьковатый запах. Вот так он был возбужден.

Вскоре нам пришлось подниматься вверх по холму, и когда мы оказались на его макушке, подул ветер, прибивая простыню к моим ногам. На спуске я учуял дым и что-то еще, что-то незнакомое. Ди внезапно остановился, и я врезался в него. Спросил, что он видит. «Только лес», – ответил Ди. Но мы были почти на месте. Впереди были люди. И эти люди гнали самогон. «Теперь молчок», – скомандовал Ди, словно я и сам того не знал. Чтобы показать, что я все понял, я потянул его с тропинки в кусты.

Что ж, теперь мне стало ясно, зачем сюда ездил доктор Гарленд.

Мы крались среди деревьев. Я удерживал чертову простыню у подбородка, чтобы видеть хотя бы одним глазом и не спотыкаться. Хорошо, что под ногами был ковер из сосновых иголок. Тут и слон прошел бы бесшумно. Пройдя еще немного, я уловил множество запахов – жженого сахара, можжевеловых ягод, жевательного табака, топленого сала. А спустя еще несколько шагов услышал голоса, и этого мне хватило.

Голоса были сердитыми.

Я дернул Ди за простыню и присел – идти дальше, не осмотревшись, было опасно. Он присел рядом. Я задрал свою простыню и выглянул из-под нее. Когда я понял, где мы оказались, то чуть в обморок не хлопнулся. В каких-то двадцати футах от нас, за деревьями, в окне деревянной хибары горела керосиновая лампа. Окно было из вощеной бумаги. Из невидимой нам двери вышел здоровяк с еще одной лампой в руке, и побрел к сараю. Сбоку от хибары я заметил желтый квадрат окна другой хижины, а чуть дальше, среди деревьев – еще один. Повернувшись к Ди, я увидел вдали за его спиной еще огонек. Осознанно или нет, Ди едва не завел нас в самое сердце Задворок.

Он шепнул, чтобы я закрыл лицо. Я помотал головой. Мы наблюдали за здоровяком. Тут прямо перед нами раздался женский вопль, и я едва не наложил в штаны. Ди высунул руку из-под простыни – можно подумать, мне нужна была его команда, чтобы молчать. Женщина снова вскрикнула, и здоровяк принялся топтаться на месте, покачиваясь. Луч его фонаря описывал круги. Я заметил, что лес там и тут пересекали тропинки, петляя между хижинами. Свет упал на стену хибары, и я понял, что она даже не деревянная, а из кровельного картона. Женщина то ли усмехнулась, то ли всхлипнула. Кто-то закричал из хижины, и здоровяк поковылял дальше к сараю. Он был вдрызг пьян и едва держался на ногах. Добравшись до сарая, он опустил фонарь и нагнулся, чтобы войти.

Ди наклонился и шепнул мне в ухо: «Накройся, нельзя, чтобы эти люди тебя узнали! Если плохо видно, разорви дырки для глаз пошире».

Мне вовсе не хотелось, чтобы кто-то в Задворках узнал меня, и я опустил костюм, сунул пальцы в прорезь для глаз и рванул. Треск был такой, что слышно было, наверное, на милю вокруг. Здоровяк вывалился из сарая, будто кто-то потянул его за ниточку, схватил фонарь и посветил в нашу сторону. Нам стало видно его лицо – это оказался Эдди Граймс. Столкнуться с Эдди Граймсом где угодно – уже беда, а столкнуться с ним в Задворках – беда вдвойне. Я испугался, что он пойдет нас искать, но женщина принялась визжать, как резаная свинья, а мужской голос из хижины что-то вновь прокричал. Граймс вернулся в сарай и вышел оттуда с кувшином. Проковыляв обратно к хибаре, он скрылся из вида. Нам было слышно, как он о чем-то спорит с мужчиной внутри.

Я ткнул пальцев в направлении Меридиан-роуд, но Ди помотал головой. «Ты что, Эдди Граймса не видел? – прошептал я. – Может, хватит уже?» Он снова помотал головой. «Чего тебе еще надо?» – спросил я. «Посмотреть на эту девчонку». – «Мы даже не знаем, где она». – «Пойдем на голос», – ответил Ди.

Мы сели и прислушались. Женщина то стонала, то вскрикивала, иногда что-то произносила совершенно нормальным голосом, а потом снова принималась то ли плакать, то ли смеяться, то ли все сразу. Время от времени из других хижин доносились голоса – невеселые, сердитые. Люди спорили, ворчали, бубнили что-то про себя, но по крайней мере, звучали вполне обычно. А эта женщина звучала как сам Хэллоуин – ее голос был каким-то замогильным.

Ты, наверное, думаешь, что мы слышали звуки секса, а я был слишком мал, чтобы знать, как шумят дамы, когда им хорошо. Да, может, мне и было всего одиннадцать, но я вырос в Темном районе, а не на Миллерс-хилл, и стены в нашем доме были тонкими. Чем бы ни занималась та женщина, удовольствия ей это точно не доставляло. А вот Ди этого почему-то не понимал – он думал как ты. Ему хотелось посмотреть, как ее трахают. Может, он думал, что и ему перепадет. Короче говоря, он решил, что кто-то занимается сексом, и захотел взглянуть поближе. Что ж, его папаша был проповедником, и я подумал: вдруг проповедники перестают этим заниматься, когда у них появляются дети? В отличие от меня, у Ди не было старшего брата, который водил домой девочек при каждом удобном случае.

Он крадучись двинулся между деревьев, и мне пришлось последовать за ним. Я уже вдоволь насмотрелся на Задворки, но бросить Ди и сбежать не мог. По крайней мере он делал все правильно, обходя хижины с краю вместо того, чтобы красться прямо к ним. Я не отставал. Сделав дырку в простыне шире, я теперь видел куда лучше, но мне все равно приходилось придерживать костюм у подбородка. Одно неловкое движение, и простыня сползала, закрывая мне обзор.

Как только это случилось, я потерял Ди Спаркса из вида. Моя нога попала в ямку; я споткнулся и, ослепленный, врезался в дерево. Уверенный, что Эдди Граймс и другие убийцы вот-вот кинутся на меня, я не шевелился. Несколько секунд я стоял, словно деревянный истукан. Было страшно. Но когда я ничего не услышал, то принялся возиться с костюмом, пока дырка не вернулась на место. Никакие убийцы на меня не бросились. В хижине за холмом Эдди Граймс повторял кому-то «ты не понимаешь, ты не понимаешь», будто спьяну забыл другие слова. Женщина повизгивала и тявкала, словно лисица. Я боком прокрался за дерево и оглянулся в поисках Ди, но увидел лишь темные силуэты деревьев и желтое окно. «К черту этого Ди», – сказал я себе и снял костюм. Теперь я видел все вокруг, но на глаза мне не попалось и намека ни на что белое или серебристое. Ди ушел слишком далеко.

Мне нужно было как-то его догнать. Куда он направлялся, было понятно – женские крики доносились из хижины в лесу, – и я знал, что Ди двинется в обход. Как только он поймет, что меня рядом нет, то остановится и подождет. Логично? Все, что мне было нужно – идти к той хижине сбоку, пока не наткнусь на Ди. Скомкав костюм и сунув под рубашку, я поставил на землю пакет со сладостями. Увидев Эдди Граймса, я и думать забыл о пакете, но теперь сообразил: если придется бежать, то лучше делать это без груды яблок и конфет в руках.

Спустя примерно минуту я вышел на открытую полянку среди кустов сирени. От ближайших деревьев меня отделял клочок поросшей травой земли. Женщина издала захлебывающийся звук и опять по-лисьи тявкнула. Повернув голову на звук, я увидел, что от полянки идет прямая тропинка. Она была хорошо освещена звездами. Выйдя на нее, я почувствовал под ногами травянистый бугорок и колею по обе стороны от него. Это тропа, ведущая в Задворки с Меридиан-роуд, делала поворот где-то впереди и шла мимо хижин, заканчиваясь тупиком. Наверняка тупиком, потому что обратно к Меридиан-роуд она точно не шла.

Так я окончательно потерял Ди Спаркса. Вместо того, чтобы обойти тропу и пробраться на север через лес, он избрал прямой путь к хижине, где находилась женщина. И почему я сразу же не увел его с тропы? Пока я выпутывался из простыни, он уже наверняка выбрался на открытое пространство и очутился у всех на виду, сам того не понимая от возбуждения. Теперь мне оставалось одно: сделать то, что я и без того пытался сделать – не позволить никому заметить моего друга.

Я пошел дальше, стараясь быть как можно тише, и тут же понял, что моя задача гораздо сложнее, чем я считал. Заметить могли и меня самого. Сняв костюм, я увидел, что свет горит в трех или четырех хижинах, и решил, что эти хижины и есть все Задворки. Но как только я вышел на тропу, то между двумя деревьями на опушке различил прямоугольный силуэт – еще одну хижину. Хозяева либо погасили свет, либо отсутствовали. Футах в двадцати-тридцати впереди стояла другая хижина, тоже темная, и я бы вовсе пропустил ее, если бы не доносившиеся изнутри пьяные, заторможенные голоса – мужской и женский. За ней, среди деревьев, желтым светлячком горело еще одно бумажное окно. Хижины были разбросаны по всему лесу. Как только я понял, что кроме нас с Ди по Задворкам может шастать целая толпа людей, я приник к земле и почти остановился. У Ди было одно преимущество – его прекрасное зрение, и я надеялся, что он заметит чужака прежде, чем тот заметит его.

Из одной хижины донесся шум, и я замер. Сердце стучало громче бас-бочки. Затем кто-то крикнул: «Кто здесь?», и я приник к земле, чтобы не попасться на глаза. «Кто здесь?» Я считал Ди дураком, но сам шумел куда сильнее него. Я услышал, как из дома вышел мужчина, и чуть не потерял сознание от страха. Тут вдали вновь застонала женщина, и мужчина, выругавшись, вернулся в дом. Я не поднимался. Женщина стонала и стонала, теперь в ее стонах проскакивал какой-то жутковатый смешок. Должно быть, она обезумела. Или она была ведьмой и занималась сексом с самим Сатаной. Страх подстегнул меня, и я пополз дальше. Я полз, пока не убрался подальше до хижины, где жил услышавший меня мужчина. Наконец я решил, что можно вставать. Нужно было как можно скорее найти Ди Спаркса, а если он не найдется – возвращаться на Меридиан-роуд одному. Если Ди так уж хочется посмотреть, как ведьма сношается с дьяволом, пускай смотрит без меня.

Тут я подумал, что мне уже давно стоило оставить Ди. В конце концов, он ведь не стал меня дожидаться, хотя мог бы вернуться и поискать. Но нет, черта с два!

Стоило мне собраться домой, как произошло два события. Во-первых, женщина издала совершенно нечеловеческий, но и не животный звук. Он не был громким, но меня чуть не стошнило. Нет, она не была ведьмой. Ей причиняли боль. Ее не избивали – это бы я понял по звуку, – ей причиняли мучительную боль, от которой можно было сойти с ума и умереть. Если ты издаешь такие звуки, то ты не жилец. Теперь у меня не оставалось сомнений, что я в Задворках, и это место еще хуже, чем я представлял. Кто-то убивал женщину, все это слышали, но не обращали на это внимания. Лишь Эдди Граймс вышел за самогоном. Я оцепенел. Когда ко мне вернулась способность двигаться, я вытащил из-за пазухи костюм призрака. Ди был прав – нельзя, чтобы меня узнали. Тут-то и произошло второе событие. Натягивая простыню на голову, я заметил в траве у леса, из которого только что вышел, бледный предмет. Пакет со сладостями Ди Спаркса.

Я подошел и потрогал пакет, чтобы убедиться. Никаких сомнений – он принадлежал Ди. Пакет был пуст. Ди распихал содержимое по карманам и бросил его на землю. Теперь я не мог уйти. Ди не бросил меня – он ждал, пока не устал, и оставил пакет как ориентир. Он рассчитывал, что мое зрение не хуже, чем у него, но я бы ни за что не заметил пакет, если бы не испугался звуков, издаваемых женщиной.

Верхний край пакета указывал на север, а значит, Ди по-прежнему направлялся к хижине женщины. Взглянув в ту сторону, я увидел лишь темноту, над которой высилась темнота посветлее, усыпанная звездами. В ту секунду, когда я осознал, что Ди бросил меня, а значит, и я мог в ответ бросить его, я почувствовал облегчение. Теперь же я вновь чувствовал ответственность за друга.

Примерно в двадцати футах меня ждал новый сюрприз. Из темноты возникла конструкция, похожая на маленькую хижину. Наверху я заметил серебристый блеск и, опустившись на четвереньки, пополз туда. У вощеной бумаги множество способов применения, но свет она не отражает, следовательно, крыша конструкции была из железа. Поняв это, я попытался определить форму конструкции и догадался, что передо мной автомобиль. Откуда машине взяться в такой дыре, как Задворки?

У людей такого сорта, что живут здесь, обычно не бывает даже сменной рубашки – как им достать машину? Тут я вспомнил, как на Меридиан-роуд мимо пронесся доктор Гарленд, и понял, что машина могла принадлежать не местному. Кто угодно мог свернуть сюда с дороги, припарковаться на траве и остаться незамеченным.

Это показалось мне забавным. Я вполне мог знать хозяина машины. Наш ансамбль выступает по всему округу, мы знаем каждую площадку в Вудленде, мне знакомы все жители города – а они, в свою очередь, знают меня по имени. Приблизившись к машине, я понял, что это старый черный «Форд модел Т». Таких в Вудленде было штук двадцать, и нельзя было понять, кому принадлежал автомобиль. Они были и у белых, и у цветных. Оказавшись у машины, я увидел новый указатель от Ди – яблоко на капоте.

Еще в двадцати футах я нашел на старом валуне другое яблоко. Ди раскладывал их так, чтобы я не мог пропустить. Следующее было наколото на жердь у опушки и казалось в звездном свете почти белым. Отсюда тропинка вела обратно в лес, и, если бы не яблоко, я наверняка пропустил бы ее.

Вновь очутившись в лесу, я мог не волноваться о том, что меня услышат. Не знаю, был ли тому причиной шестидюймовый ковер из сосновых иголок и опавших листьев под ногами, но я ступал так тихо, что казалось, парю над землей. Поэтому с тех пор я всегда ношу обувь на каучуковой подошве. С ней твоя походка мягкая. Но мне все равно было страшно. В лесу стояла кромешная тьма, и яблоки можно было разглядеть, лишь уткнувшись в них носом. Мне хотелось поскорее догнать Ди и уговорить его вернуться домой.

Некоторое время я просто крался среди деревьев, избегая хижин. То и дело откуда-нибудь доносились приглушенные ругательства, но я старался не пугаться. И тут впереди я увидел Ди Спаркса. Тропинка не была прямой, она петляла и извивалась, так что мне было плохо его видно, но серебристую простыню нельзя было ни с чем спутать. Прибавив шагу, я мог нагнать Ди прежде, чем он сделает какую-нибудь глупость. Подтянув костюм повыше, я побежал.

Тропинка пошла под уклон. Я не понимал, что происходит. Только что Ди был прямо передо мной, но стоило немного спуститься, как он исчез из вида. Пройдя еще несколько шагов, я остановился. Тропинка стала круче. Побежишь – и тут же покатишься кубарем вниз. Женщина издала очередной жуткий звук, донесшийся, как мне показалось, сразу отовсюду. Будто все вокруг было изранено. Я чуть не разревелся. Казалось, все вокруг умирает. Вся эта хэллоуинская мишура – не просто байки. Все это на самом деле – ты ничего не знаешь и никому не можешь доверять. Вокруг тебя смерть. Я едва не упал и не расплакался. Я был растерян и не знал, вернусь ли когда-нибудь домой.

А затем случилось худшее из всего, что могло случиться.

Я услышал, как женщина умерла. Звук был тихим – как вздох, но этот вздох раздался одновременно повсюду, и прямо у меня в ушах. Едва слышный звук тоже может быть громким, оглушительным. От ее вздоха я чуть не подпрыгнул, а моя голова чуть не раскололась.

Спотыкаясь, я метнулся обратно на тропу, на ходу вытирая слезы костюмом, и тут услышал мужские голоса по левую руку от себя. Один мужчина повторял непонятное мне слово, а другой приказывал ему заткнуться. Позади меня кто-то побежал – кто-то крупный, тяжеловесный. Я бросился наутек, но ноги запутались в простыне, и я покатился с холма, стукаясь головой о камни, задевая деревья и все, что попадалось на пути. Бах-бух-бам-хрясь-дзынь-динь-донь! Ударившись о что-то большое, я очутился в воде и долго не мог подняться. Простыня вся перекрутилась. В ушах звенело, перед глазами стояли звезды – не настоящие, а желтые, синие, красные. Когда я попытался сесть, чертова простыня потянула меня назад, и я плюхнулся лицом в холодную воду. Выкручиваясь, как лиса в капкане, я наконец смог сесть прямо и увидеть край настоящего неба. Освободив руки, я рванул простыню и проделал в ней дыру, достаточную, чтобы просунуть голову целиком.

Я сидел в ручье у поваленного дерева. Это дерево остановило меня. Все тело чертовски болело. Я не понимал, где нахожусь. Не знал даже, смогу ли встать. Опершись руками на ствол, я попробовал подняться. Проклятая простыня порвалась пополам, колени едва не выгнулись в обратную сторону, но я все же встал. А по другую сторону ручья навстречу мне из леса шел Ди Спаркс.

Вид у него был не лучше моего, ноги заплетались. Между деревьями мелькала его серебристая простыня. Ди был в панике, и я видел, что ему тоже больно. Но в следующий раз белое пятно мелькнуло в десяти футах над землей. Нет, прошептал я про себя и зажмурился. Тот, кто приближался ко мне, не был Ди. Он излучал гнетущее, всеобъемлющее отчаяние. Я отбивался от этого чувства как мог. Мне было всего одиннадцать лет, и я не хотел настолько рано переживать такое. Подобное чувство в одиннадцать лет может окончательно и бесповоротно изменить твою жизнь, перевести ее в другое измерение.

Но оно все же настигло меня. Видишь? Я сколько угодно могу это отрицать, но изменить то, что произошло, мне не под силу. Я открыл глаза и больше не увидел белого пятна.

Это было едва ли не хуже. Мне все же хотелось, чтобы этим пятном оказался Ди Спаркс – как обычно безрассудный и отчаянный, бешено носящийся вокруг и лазающий по деревьям, чтобы напугать меня. Но это был не Ди Спаркс, а это означало, что мои худшие опасения подтвердились. Все вокруг умирало. Ты ничего не знал, никому не мог доверять, ты был потерян посреди необъятного океана смерти.

Большинство людей утверждают, что когда ты взрослеешь, то перестаешь верить во всякие хэллоуинские штуки. Со мной все наоборот: чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю, что самые жуткие страхи окружают нас постоянно, как воздух, которым мы дышим.

Я таращился на то место, где в последний раз заметил белое пятно, мысленно желая вернуться во времени в тот момент, когда я еще не заметил мчащегося по Меридиан-роуд доктора Гарленда. Должно быть, на моем лице было такое же выражение, как у доктора – теперь я понимал, что призраков в самом деле можно увидеть. Тут сквозь звон в голове донеслись тяжелые шаги, которые я прежде слышал, и, обернувшись, я встретился лицом к лицу со своим преследователем. В ту секунду мне показалось, что призрак, который я увидел, был моим собственным.

Эдди Граймс был здоровенным, как дуб. В руке у него был длинный нож. Его ноги заскользили, и он съехал по склону к ручью, но я и не думал бежать: удрать от него, даже пьяного, было невозможно. Я лишь отступил к поваленному дереву и наблюдал. От страха я потерял дар речи. Рубашка Эдди Граймса была нараспашку, на животе и груди красовались длинные шрамы. С тех пор, как его убили на танцах, он воскресал еще по меньшей мере дважды. Вскочив на ноги, он двинулся на меня. Я раскрыл рот, но не смог выдавить ни слова.

Эдди Граймс приблизился еще на шаг, но вдруг остановился и взглянул на меня. Он опустил нож. От него несло потом и спиртом. Он ничего не говорил, просто смотрел на меня. Эдди Граймс знал меня в лицо, знал, как меня зовут, знал всю мою семью – даже в темноте он не мог меня ни с кем перепутать. Тут мне стало ясно, что Эдди сам перепуган, будто бы это он, а не я, увидел призрака. Еще пару секунд мы молча стояли по щиколотку в воде, после чего Эдди указал ножом куда-то на противоположный берег.

Этого было достаточно. Мои ноги вновь обрели силу, и я напрочь позабыл о боли и усталости. Когда я перевалился через лежащий ствол, Эдди опустил нож. Шлепая по воде, я поднялся на холм, хватаясь за кусты. Ноги замерзли, одежда насквозь промокла и перепачкалась грязью, я весь дрожал. На полпути к вершине холма я обернулся, но Эдди уже не увидел – будто его там и не было. Будто он привиделся мне после удара головой о камень.

Наконец я перевалился через холм и увидел в десяти футах от себя, в рощице хилых березок, мальчика в простыне и больших неуклюжих башмаках, вприпрыжку удаляющегося от меня. Перед ним тянулась тропа, которую я смог разглядеть даже с такого расстояния. Наверняка там и я должен был оказаться, если бы не пропустил в темноте одно яблоко или еще какой-то ориентир. Вместо этого я скатился вниз по холму, едва не разбил голову и перепугал Эдди Граймса.

Как только я увидел Ди Спаркса, то понял, что ненавижу его. Если бы он тонул, я не бросил бы ему веревку. Не задумываясь, я пошарил рукой, нащупал камень и швырнул его в Ди. Камень попал в дерево, и я подобрал еще один. Ди обернулся, чтобы посмотреть, кто это шумит, и второй камень попал ему между ребер, хотя метил я в голову.

Задрав простыню на голову, как арабскую куфию, он уставился на меня, разинув рот. Затем отвернулся, словно ожидая, что настоящий я покажется с другой стороны. Мне хотелось было еще разок пульнуть камнем в его глупую физиономию, но я просто спустился вниз. Ди мотал головой, не веря своим глазам. «Братан, – прошептал он, – ты где пропадал?». Вместо ответа я хорошенько вломил ему в грудь. Он хотел знать, что произошло. Я рассказал, что после того, как он меня бросил, я упал с холма и встретился с Эдди Граймсом.

Это заставило его хорошенько задуматься. Ему хотелось знать, гнался ли Граймс за мной, видел ли, куда я направляюсь, узнал ли он меня. С этими тупыми вопросами Ди потащил меня в лес, но я отпихнулся. Простыня болталась у него на пузе как слюнявчик. Ди не понимал, почему я зол на него. С его точки зрения он поступил умно и находчиво, и я сам был виноват в том, что сбился с дороги. Он не понимал, что я злюсь не потому, что заблудился. Я злился даже не потому, что попался на глаза Эдди Граймсу. Я злился на Ди из-за всего остального. А может, и не на Ди.

Я прошептал, что хочу вернуться домой живым. Во второй раз Эдди меня не отпустит. Затем я притворился, что не замечаю Ди, и попробовал придумать, как вернуться на Меридиан-роуд. Мне казалось, что до падения я двигался на север, а значит, после подъема на холм по другую сторону ручья должен был по-прежнему двигаться на север. В таком случае тропа, по которой ездили повозки, и которая вывела нас с Ди к Задворкам, была по правую руку. Не обращая внимания на Ди, я повернулся и побрел в лес. Мне плевать было, идет он за мной или нет. Я был сам по себе, он был сам по себе. Когда я понял, что он плетется позади, то даже расстроился. Мне хотелось убраться подальше от Ди Спаркса. Подальше от всех.

Я не хотел, чтобы рядом были друзья. Уж лучше бы за мной снова гнался Эдди Граймс.

Тут я остановился, потому что увидел за деревьями свет в окне. Желтый огонек зловеще полыхал, словно глаз самого дьявола. В Задворках все было зловещим, ядовитым – даже воздух и деревья. Будь то жуткое выражение на лице доктора Гарленда или бледное пятно среди леса – все было для меня олицетворением вещей, которых я ни за что не хотел знать.

Ди подтолкнул меня в спину, и если бы мне не было так дурно, я бы развернулся и хорошенько ему вмазал. Вместо этого я обернулся через плечо и увидел, как он кивает в сторону хижины. Он хотел к ней приблизиться! В эту секунду он казался мне столь же безумным, как и все вокруг. Но тут я понял: я неправильно определил направление, и вместо того, чтобы выйти на главную тропу, увел нас обратно к хижине, где была та женщина. Поэтому Ди последовал за мной.

Я помотал головой. Ни за какие коврижки я бы не приблизился к этому месту. Мне совершенно не хотелось знать, что в действительности произошло внутри. Аура этого места отвадила даже Эдди Граймса, что уж говорить обо мне. Ди понял, что я не прикидываюсь. Обойдя меня, он покрался к хижине.

И черт бы меня побрал, но я проводил его взглядом и через секунду двинулся следом. Чем я хуже? Если не смогу сам взглянуть на то, что там творится, то хоть понаблюдаю за Ди и так узнаю все, что нужно. К тому же Ди вряд ли увидит что-то существенное, если только входная дверь не будет открыта настежь, а в это мне слабо верилось. Он ничего не увидит, я ничего не увижу, и мы наконец пойдем домой.

Дверь хижины распахнулась, и оттуда вышел мужчина. Мы с Ди застыли – в буквальном смысле. Нас и мужчину разделяли каких-то двадцать шагов, и стоило ему лишь повернуть голову, как он непременно заметил бы наши простыни. Обзор перекрывали деревья, и я толком не разглядел его, но одна деталь значительно усугубляла ситуацию. Мужчина был белым, хорошо одетым – лица его я не видел, но рассмотрел закатанные рукава и переброшенный через плечо пиджак. В руках он нес какой-то сверток. В считаные секунды этот белый мужчина унес сверток в лес и скрылся из вида.

Ди находился ближе к нему, и обзор у него был лучше моего. К тому же, в темноте он видел лучше меня. Ди куда реже выбирался в публичные места, но если он узнал мужчину, то дело было плохо. Какой-то белый богатей убил девчонку в Задворках? И его видели двое мальчишек? Знаете, что бы с нами сделали? Мокрого места бы не оставили, вот что.

Ди повернулся ко мне, и несмотря на то, что в прорезях костюма я видел его глаза, мне было непонятно, о чем он думает. Я уже готов был вспылить, как услышал звук заводящегося мотора. Я шепотом спросил Ди, узнал ли он мужчину, и он ответил, что это был «никто». Какого черта? «Никто»? С таким же успехом он мог бы сказать, что это был Санта-Клаус или Эдгар Гувер. Фары «модели Т» зажглись среди деревьев, и автомобиль, развернувшись на тропинке, поехал в сторону Меридиан-роуд. Мы приникли к земле, чтобы не попасться водителю на глаза. На самом деле до машины было слишком далеко, и беспокоиться было не о чем. Я даже толком не разглядел, как она проехала, а водителя вообще не заметил.

Мы поднялись. Перед нами была хижина, из которой вышел мужчина. На полу перед распахнутой дверью стояла лампа. Чего-чего, а входить внутрь мне совершенно не хотелось – да что там, я и подходить близко к дому не хотел. Ди вышел вперед и присмотрелся к хижине. Я уже знал, чем это кончится. Я начну возражать, он будет настаивать, и в конце концов я послушно поплетусь за ним, как в тот раз, когда я, отчаявшийся, окруженный смертью, увидел в лесу белое пятно. «Иди, если хочешь», – шепнул я ему. Ди не пошевелился, и мне стало понятно, что даже он уже не был полностью уверен в том, что ему этого хочется.

Ситуация в корне изменилась, когда появился тот белый мужчина. Как только он вышел из хижины, ставки тут же возросли. Но Ди стремился сюда с самого начала, и ему по-прежнему было любопытно. Отвернувшись, он боком начал приближаться к хижине, чтобы заглянуть в дверной проем с безопасного расстояния.

Пройдя полпути, он обернулся и помахал мне, словно хотел поделиться впечатлениями от своего невероятного приключения. На самом деле ему стало страшно идти одному. Когда он осознал, что я за ним не пойду, он пригнулся и очень медленно обошел дом. Ему все еще не было видно, что творится внутри хижины, и Ди сделал еще несколько шажков вперед. Я подумал, что теперь он должен видеть примерно половину дома. Плотно завернувшись в простыню, Ди заглянул в дверной проем. Дальше он не пошел.

Полминуты я наблюдал за ним, и этого мне хватило с лихвой. Мне было так дурно, что я готов был умереть, и я злился так, что вот-вот мог взорваться. Сколько можно пялиться на мертвую шлюху? Неужели пары секунд недостаточно? Ди вел себя так, будто смотрел кино про Хопалонга Кэссиди. Где-то ухнула сова; в соседней хижине мужской голос произнес: «Все закончилось», и кто-то шикнул на него. Если Ди и услышал это, то не обратил внимания. Я двинулся к нему, но он и меня не заметил. Он не отреагировал на мое приближение, пока я не миновал фасад хижины и не оказался почти напротив открытой двери. Свет лампы заливал дощатый пол и траву снаружи.

Я шагнул ближе, и Ди обернулся. Выставил руку, чтобы остановить меня, но я только сильнее разозлился. Кто такой Ди Спаркс, чтобы указывать мне, что я должен, а что не должен видеть? Он бросил меня в лесу, и даже ориентиры не смог по-человечески расставить! Когда я не сбавил шаг, Ди принялся махать мне руками, переводя взгляд с меня на хижину и обратно, словно внутри происходило нечто, на что мне было лучше не смотреть. Когда я не остановился, Ди приподнялся и направился ко мне.

«Нужно убираться», – прошептал он. Ди был так близко, что я снова мог учуять его наэлектризованный запах. Я шагнул к нему, и он схватил меня за руку. Я вырвался и приблизился к хижине, чтобы заглянуть.

У дальней стены на кровати лежала совершенно голая женщина. Все ее ноги были в крови, кровь была на простыне и на полу. У кровати на корточках сидела другая женщина в поношенном платье и с растрепанными волосами, и держала лежащую за руку. Она была цветной, здешней, а вот женщина на кровати была белой. Возможно, даже красивой при жизни. Я же видел лишь светлую кожу и кровь, и едва не рухнул в обморок.

Эта женщина не была какой-то белой швалью из местных. Ее привез сюда тот человек, и он ее убил. Это грозило серьезными последствиями для многих из здешних жителей, а если мы с Ди проболтались бы о встрече с белым богачом, то самые серьезные неприятности ждали бы нас.

Видимо, я издал какой-то звук, потому что женщина у кровати обернулась. Она несомненно заметила меня. Ди был замотан в простыню, а вот меня она узнала. Я тоже ее узнал. Она была не из Задворок. Она жила с нами на одной улице, и звали ее Мэри Рэндолф. Это она вернула Эдди Граймса к жизни после того, как его застрелили на танцах. Мэри Рэндолф была поклонницей ансамбля моего отца, и когда мы выступали на площадках для цветных, то обязательно приходила на концерты. Пару раз она хвалила мою игру на барабанах – я в то время был ударником, а на саксофон переключился после двенадцати. Мэри Рэндолф лишь взглянула на меня, но ее волосы топорщились так, будто вокруг поднялся настоящий вихрь неприятностей. Ее лицо не выражало ничего. Выглядело так, как бывает, когда твой мозг медленно соображает, а тело не может пошевелиться. Казалось, она ни капли не удивилась. Казалось, она ожидала увидеть меня. Мне и без того было худо, но от этого сделалось еще хуже. Я мысленно пожелал умереть прямо на этом месте, провалиться в зыбучие пески. Я не знал, что такого я натворил – разве что мое присутствие там само по себе являлось проступком, – но уже не мог ничего исправить.

Я дернул Ди за простыню, и он как по сигналу сорвался с места. Мэри Рэндолф смотрела мне прямо в глаза, и я не знал, что делать – просто отвернуться я не мог, мне нужно было разорвать установившуюся между нами связь. Когда мне это удалось, я все равно чувствовал на себе ее взгляд. Сам не знаю как, я свернул за угол хижины, но даже оттуда видел Мэри Рэндолф на том же месте.

Если бы Ди сказал мне хоть что-нибудь, когда я его нагнал, клянусь, я бы вышиб ему зубы. Но он молча бежал между деревьев, отыскивая путь, и я следовал за ним. Я чувствовал себя так, будто меня только что лягнула лошадь. Выйдя на тропу, мы перестали прятаться – просто побежали со всех ног, словно за нами гнались бешеные собаки. Оказавшись на Меридиан-роуд, мы продолжали бежать, пока хватило сил.

Схватившись за бок, Ди пошатнулся. Остановился, сорвал костюм и улегся у дороги, тяжело дыша. Я устал не меньше него, и стоял, согнувшись. Переведя дух, я побрел дальше. Ди пришел в себя и догнал меня. Он пошел рядом, то и дело поглядывая на меня, но тут же отводя взгляд.

– Что? – спросил я.

– Я знаю ту леди, – сказал Ди.

Еще бы ему не знать, Мэри Рэндолф была его соседкой. Я даже не стал отвечать, лишь фыркнул, а потом напомнил, что Мэри не видела его лица. Только мое.

– Да не Мэри, – сказал Ди. – Другую.

Он знал мертвую женщину? Это еще больше усугубляло наше положение. Лучше бы было, если бы такая женщина не входила в число знакомых Ди Спаркса, особенно если она умерла в Задворках. Я уже начал прикидывать, скольких людей линчуют, и кого именно.

Тут Ди сказал, что я тоже ее знаю. Я остановился и посмотрел ему в глаза.

– Мисс Эбби Монтгомери, – сказал он.

На День Благодарения и Рождество она приносила в нашу церковь еду и одежду.

Ди был прав. Я не помнил ее имени, но пару раз встречал ее с полными ветчины и курятины корзинами и коробками с одеждой в церкви папаши Ди. Думаю, ей было лет двадцать. Настоящая красавица, от одного взгляда на нее хотелось улыбаться. Она была из богатой семьи, жила в большом доме на самой вершине Миллерс-Хилл. Я решил, что какой-то мужчина посчитал, что такой девушке не пристало водиться с цветными, и решил вопрос радикальным способом. Это значило, что ответственность непременно ляжет на нас, и наша следующая встреча с людьми в белых простынях произойдет куда раньше Хэллоуина.

– Долго же он ее убивал, – сказал я.

– Она не мертва, – ответил Ди.

Что он хотел этим сказать? Я же видел девушку. Видел лужи крови. Он что, думал, что после такого она как ни в чем не бывало встанет и пойдет? Или Мэри Рэндолф воскресит ее с помощью колдовства?

– Думай, что хочешь, – сказал Ди. – Эбби Монтгомери жива.

Я едва не выпалил, что видел ее призрак, но решил, что Ди не заслужил столь интересных подробностей. Этот болван даже собственным глазам не верил. Ему было не понять, что испытал я, когда увидел эту несчастную… Он прибавил шаг, обогнав меня, как будто стыдясь. Я чувствовал то же самое, и не возражал. Я сказал ему, что нельзя никому говорить о том, что мы видели, и он согласился. Больше мы не сказали друг другу ни слова. Всю дорогу Ди Спаркс держал рот на замке и смотрел только вперед. Когда мы добрались до поля, он обернулся, будто желая что-то сказать, но промолчал и через мгновение бросился бежать. Он просто убежал от меня. Я провожал его взглядом, пока он не скрылся за магазином, и в одиночестве отправился домой.

Мама задала мне хорошую трепку за мокрую и грязную одежду, а братья смеялись надо мной и спрашивали, кто поколотил меня и отобрал все конфеты. Я отправился спать как только смог, натянул одеяло на голову и закрыл глаза. Чуть позже мама зашла спросить, что случилось. Подрался с Ди Спарксом? Мама всегда считала, что Ди Спаркс кончит свои дни на виселице, и что мне не мешало бы обзавестись друзьями получше. А я ответил: «Мама, мне надоело стучать на барабанах, хочу играть на саксофоне». Она удивилась, но сказала, что обсудит это с папой – вдруг что и получится?

Следующие пару дней я ждал громких новостей. В пятницу я пошел в школу, но на уроках никак не мог сосредоточиться. Мы с Ди Спарксом даже не обменялись кивками при встрече – просто прошли мимо друг друга, словно каждый из нас был невидим для другого. На выходных я сказался больным и целыми сутками валялся в постели, ожидая, когда на мою голову обрушится вихрь неприятностей. Я думал, расскажет ли Эдди Граймс о том, что видел меня, ведь когда в деле появляется труп, сперва идут к Эдди.

Но в выходные ничего не произошло, и всю следующую неделю тоже. Я решил, что Мэри Рэндолф зарыла белую девушку где-нибудь в Задворках. Но как долго могла пропадать девушка из богатой семьи, прежде чем ее объявят в розыск? Кроме того, что там вообще делала Мэри Рэндолф? Повеселиться она любила, но была не из тех безумных баб, что носили бритвы за пазухой. По воскресеньям она посещала церковь, была вежлива к соседям и добра к детям. Может, она хотела утешить ту несчастную девушку, но откуда она узнала, где ее искать? Девушки вроде мисс Эбби Монтгомери с Миллерс-Хилл не делились планами с женщинами вроде Мэри Рэндолф из Темного района. Я не мог забыть то, как она смотрела на меня, но и не мог понять, что она хотела сказать своим взглядом. Чем больше я думал, тем сильнее мне казалось, что Мэри Рэндолф пыталась передать мне какое-то послание, но какое? «Ты готов?». «Ты понимаешь, что происходит?». «Будь осторожен?».

Отец разрешил мне учиться игре на до-саксофоне. На барабаны должен был перейти мой младший брат, но лишь тогда, когда я смогу играть на саксофоне достаточно хорошо, чтобы выступать на публике. Как выяснилось, брат всегда мечтал играть на барабанах, он и до сих пор на них играет. Из него вышел отличный ударник. Я начал заниматься, после школы сразу возвращался домой, и все шло своим чередом – кроме того, что мы больше не дружили с Ди Спарксом. Если полиция и вела поиски пропавшей богачки, я об этом ничего не слышал.

И вот как-то в субботу я шел в магазин, и столкнулся с Мэри Рэндолф у ее дома. Увидев меня, она внезапно замерла, не выпуская дверную ручку. Я тоже удивился и не сразу сообразил, что делать. Должно быть, ей показалось, что я на нее пялюсь, и она взглянула на меня так, будто просвечивала рентгеном. Не знаю, что такого увидела Мэри Рэндолф, но ее напряженное лицо расслабилось, она отпустила дверь и перестала сверлить меня взглядом. «Мисс Рэндолф», – поприветствовал я ее, и она сказала, что ждет не дождется нашего выступления на танцах в пивном саду через две недели. Я сказал ей, что буду играть на саксофоне, она что-то ответила, но все это время мне казалось, что мы одновременно ведем два разговора: один обо мне и нашем ансамбле, и другой, тайный, о Мэри Рэндолф и убитой в Задворках белой девушке. Я волновался так, что путал слова. Наконец Мэри Рэндолф сказала, чтобы я передавал привет папе, и я отправился дальше по своим делам.

Когда я миновал ее дом, Мэри Рэндолф пошла за мной. Я чувствовал спиной ее взгляд, и весь вспотел от страха. Мэри Рэндолф оставалась для меня загадкой. Она была милой женщиной, но кто, как не она, закопал труп той девушки? Как знать, может, она однажды решит убить меня? Я вспомнил, как она колдовала над телом Эдди Граймса тогда на танцах. Она танцевала с ним – с Эдди Граймсом, который куда больше времени проводил в тюрьме, чем на свободе. Как приличная женщина могла быть столь близко знакома с Эдди, да еще и танцевать с ним? И как ей удалось оживить его? Может, там произошло нечто иное? Звук ее шагов так насторожил меня, что я перешел на другую сторону улицы.

Пару дней спустя, когда я уже решил было, что неприятностей удалось избежать, они начались. За ужином мы услышали на нашей улице полицейские сирены. Решив, что полиция приехала за мной, я едва не вернул обратно только что съеденную курицу с рисом. Но машины миновали наш дом, и новые сирены – точнее, клаксоны – загудели со всех сторон. Казалось, вся полиция штата собралась в Темном районе. Это было плохо, очень плохо. Кому-то точно конец. Полиция не могла так просто заявиться в наш район, наделать столько шума и убраться, никого не убив. В те времена такое невозможно было представить. Тебе оставалось лишь молиться, чтобы убитым не оказался кто-то из твоей семьи или даже ты сам. Папа погасил свет, и мы прильнули к окну, наблюдая за проезжающими автомобилями. Два из них принадлежали полиции штата. Когда все стихло, папа вышел на улицу посмотреть, куда направились полицейские. Вернувшись, он сообщил, что те ехали в сторону дома Эдди Граймса. Мы тоже хотели выйти и посмотреть, но родители не позволили, так что нам оставалось лишь глядеть в окна, выходившие в ту сторону. Кроме машин и полицейских ничего не было видно. Похоже было, будто они крушат дом Эдди кувалдами. Вдруг целая группа легавых бросилась бежать, а несколько полицейских машин заблокировали улицу. Спустя минут десять вдалеке раздались выстрелы. Казалось, стрельба продолжалась целую вечность, как Арденнское сражение. Мама и мой младший брат заплакали. Наконец, стрельба прекратилась. Полицейские принялись что-то кричать друг другу, после чего погрузились в машины и уехали прочь.

На следующее утро по радио передали, что чернокожий преступник-рецидивист Эдвард Граймс был убит при попытке сопротивления аресту. Он разыскивался за убийство белой женщины. Тело Элинор Мандей, пропавшей три дня назад, было обнаружено в свежей могиле сотрудниками полиции Вудленда в ходе операции по поиску нелегального спиртового завода в районе, известном как Задворки. Мисс Мандей, дочь бакалейщика Альберта Мандея, отличалась слабым физическим и психическим здоровьем, и Граймс, вероятно, воспользовался этим, чтобы заманить ее в Задворки, где жестоко расправился с девушкой. Так сказали по радио – я до сих пор помню все слово в слово. «Отличалась слабым физическим и психическим здоровьем». «Жестоко расправился».

Когда новость дошла до газет, на передовице напечатали фотографию Элинор Мандей. Темноволосая, с крупным носом, она была ни капли не похожа на мертвую девушку в хижине. Да и день пропажи не совпадал. Эдди Граймс уже не мог ничего объяснить, потому что полиция загнала его в старое хранилище джута у магазина на Меридиан-роуд. С самого начала было понятно, что полицейские не собирались его задерживать. Он убил белую девушку. Они собирались мстить, и отомстили.

Прочитав заметку в газете, я выбрался из дома и побежал посмотреть на место перестрелки. Многим пришла в голову та же мысль, и у хранилища выстроилась настоящая очередь. Вдоль всей Меридиан-роуд были припаркованы машины. У самого входа стоял полицейский автомобиль, и здоровенный легавый пропускал людей внутрь по одному, как на выставку. Все молчали. Зрелище было невиданное: цветные и белые стояли в одной очереди. А вот напротив я заметил две группы людей, одну цветную и одну белую. Они о чем-то переговаривались, но я не смог разобрать ни слова.

Я никогда не любил очередей, поэтому решил по-быстрому заглянуть внутрь и смыться. Обойдя очередь, я направился к тем двум группам, делая вид, что уже побывал внутри и теперь просто прогуливался. Миновав вход в хранилище, я немного задержался. В очереди, довольно близко ко входу, стоял Ди Спаркс. Он вытягивал шею, чтобы поскорее заглянуть внутрь, и заметил меня. Подскочив от неожиданности, он тут же отвернулся. Взгляд у него был отсутствующий. Полицейский крикнул, чтобы я шел в конец очереди – он ни за что не заметил бы меня, если бы Ди не подпрыгнул так, будто кто-то взорвал у него за спиной петарду.

Примерно в середине очереди, позади нескольких соседок, стояла Мэри Рэндолф. Выглядела она ужасно. Волосы свалялись, кожа посерела, как будто она не спала несколько дней. Я прибавил шаг в надежде, что она не заметит меня, но Мэри Рэндолф повернулась и встретилась со мной взглядом. Клянусь, я едва не упал навзничь. Если ее глаза не пылали ненавистью, то я не знаю, чем еще. Ненавистью и болью. Когда взгляд Мэри Рэндолф впился в меня, я был не в силах отвернуться. Я словно вновь увидел то жуткое белое пятно среди деревьев в ночных Задворках. Наконец Мэри отпустила меня, и я снова едва не упал.

Пристроившись в конец очереди, я медленно продвигался вперед вместе со всеми. Мэри Рэндолф не выходила у меня из головы. Когда пришел мой черед, я лишь мельком заглянул внутрь. Увидел изрешеченную пулями стену, следы крови там и тут – большие пятна и мелкие брызги. Я вспомнил хижину, сидящую рядом с мертвой девушкой Мэри Рэндолф, и мысленно вернулся туда.

Мэри Рэндолф не пришла на танцы и не услышала мое дебютное исполнение на саксофоне. Помня, как плохо она выглядела, я и не ожидал, что она появится. Имя Эдди Граймса не исчезало из сводок новостей – его выставляли какой-то дикой гориллой, безумцем, который стремился перебить всех белых женщин, а потом приняться и за цветных. В газетах опубликовали фотографию «логова» Граймса, с дырами в стенах и разломанной мебелью, но не удосужились уточнить, что это полиция так разгромила дом.

Задворки тоже были у всех на устах. Говорили, что там еще хуже, чем все думали. Говорили, что туда возили не только Элинор Мандей, но и других белых девушек, а некоторые белые девушки даже жили там бок о бок с мерзкими цветными. Это место было настоящим гнездом порока, Содомом и Гоморрой. За два дня до назначенного в городском совете слушания по проблеме Задворок группа белых мужчин с оружием и факелами сровняли все тамошние хижины с землей. Людей они там не встретили – ни белых, ни цветных, ни мужчин, ни женщин, ни порочных, ни честных. Все жители Задворок предусмотрительно покинули свои жилища. А самым интересным было вот что: Задворки располагались прямо на окраине Вудленда, но никто в Вудленде не мог вспомнить, как звали хотя бы одного тамошнего жителя. Не могли назвать даже тех, кто регулярно туда наведывался – не считая Эдди Граймса. Когда Задворки сгорели, все перестали произносить это слово, будто это было грехом. А те поборники морали, которые сожгли хижины, ничуть не стремились провозгласить о своем доблестном деянии.

Возможно, они хотели замести следы или просто стереть это место из памяти. По крайней мере, я не сомневался, что среди людей с факелами были доктор Гарленд и тот белый мужчина, которого я видел выходящим из хижины.

А может, я вообще ошибался. Две недели спустя произошли события, которые меня потрясли.

Первое случилось незадолго до Дня благодарения. Я задержался в школе и спешил домой. На улице не было ни души – все либо ужинали, либо готовились ужинать. Подходя к дому Мэри Рэндолф, я услышал странный звук, как будто кто-то пытался кричать, но не мог, потому что кто-то другой зажимал этому человеку рот. Глупо, правда? Откуда мне было знать, на что похож такой звук? Я прошел пару шагов и услышал его вновь. Сказал себе, что это может быть что угодно. После недавних событий Мэри Рэндолф меня невзлюбила, и вряд ли обрадуется, если я стану стучать ей в дверь. Лучше было убраться. Так я и поступил. Пошел домой, поужинал, и обо всем забыл.

По крайней мере, до следующего дня, пока подруга Мэри не зашла к ней в дом и не обнаружила ее с ножом в руке и перерезанным горлом. На плите до углей сгорел кусок свиного шпика. Я никому не рассказал о том, что слышал прошлым вечером. Мне было страшно. Я не мог ничего сделать – только ждать окончания расследования.

Полиция пришла к твердому выводу: Мэри покончила с собой. Других версий не было.

Когда наш пастор попытался поинтересоваться, зачем женщине, задумавшей самоубийство, готовить ужин, шеф полиции ответил, что женщине, задумавшей самоубийство, было плевать на то, что случится с оставленной на плите едой. Пастор сомневался, что Мэри Рэндолф едва не отрезала себе голову без посторонней помощи. Шеф ответил, что силы отчаявшейся женщины могут быть почти безграничны. К тому же, если на нее напали, то почему она не закричала? А что за отношения у нее были с покойным убийцей Эдди Граймсом? Какие тайны она хранила? То, что она забрала эти тайны в могилу, только к лучшему. Для всех. Понимаете, пастор? И пастор понял, еще бы ему не понять. Мэри Рэндолф похоронили на местном кладбище, и никто больше о ней не вспоминал. Как и Задворки, ее стерли из памяти.

Второе событие, которое потрясло меня и окончательно убедило в том, что я неверно все истолковал, случилось в сам День благодарения. Папа играл в церкви на пианино, и по особым случаям мы сопровождали песнопения игрой на инструментах. Вся наша семья отправилась в церковь пораньше, чтобы порепетировать с хором. После репетиции я вышел на улицу прогуляться до появления прихожан, и увидел на церковной стоянке большую машину. Я никогда прежде не видел таких огромных и дорогих машин. На ней можно было буквально прочитать «Миллерс-Хилл». Не знаю, почему, но при виде автомобиля у меня перехватило дыхание. Передняя дверь открылась, и появился чернокожий водитель в элегантной серой униформе и фуражке. Не удостоив своим вниманием ни меня, ни церковь, ни улицу, он обошел автомобиль и открыл заднюю дверцу. На пассажирском сиденье оказалась девушка, и когда она вышла, солнце заиграло на ее светлых волосах и блестящем мехе пышной шубки. Сначала я видел лишь ее затылок, плечи и ноги, но тут она выпрямилась и взглянула на меня с улыбкой. Я не смог улыбнуться в ответ. Я даже пошевелиться не мог.

Это была Эбби Монтгомери. Как обычно по случаю Дня благодарения, она привезла в церковь корзины с едой. Она казалась старше и стройнее, чем в последний раз, когда я видел ее живой – старше, стройнее, но в первую очередь печальнее, будто у нее отобрали всю радость в жизни. Водитель открыл багажник, достал оттуда огромную корзину еды, отнес ее в церковь с черного хода и вернулся за следующей. Эбби Монтгомери просто наблюдала, как он носит корзины. Она как будто просто соблюдала формальности, и собиралась всю свою дальнейшую жизнь заниматься лишь этим – соблюдать формальности. Один лишь раз она позволила себе улыбнуться водителю, но улыбка вышла такой грустной, что тот даже не попытался на нее ответить. Завершив дела, он захлопнул багажник, помог хозяйке усесться обратно в машину, сел за руль и повез ее домой.

Сперва я подумал: Ди Спаркс был прав. Эбби Монтгомери все это время была жива. Затем я решил: нет, ее воскресила Мэри Рэндолф, как и Эдди Граймса. Но что-то пошло не так, и она вернулась к жизни не полностью.

Вот и все. На Рождество Эбби Монтгомери уже не привезла еду в церковь – она уехала за границу с теткой. На следующий День благодарения она также не появилась, прислав шофера с корзинами одного. Мы и не ожидали, что она появится, – к тому времени прошел слух, что, вернувшись из поездки, Эбби Монтгомери вовсе перестала покидать дом. Потом я услышал от кого-то, кто вряд ли был лучше меня осведомлен о ее состоянии, что она перестала выходить даже из своей комнаты. Пять лет спустя она умерла. Ей было двадцать шесть лет, но говорили, что выглядела она на все пятьдесят.

Шляпа умолк, но я продолжал сидеть с ручкой и блокнотом наготове в ожидании продолжения. Когда я понял, что история окончена, то спросил:

– От чего она умерла?

– Мне не сказали.

– Убийцу Мэри Рэндолф тоже не нашли?

Водянистые, бесцветные глаза Шляпы уставились на меня.

– Убили ли ее, вот в чем вопрос.

– А с Ди Спарксом вы помирились? Как-нибудь обсуждали произошедшее?

– Разумеется, нет. Что там было обсуждать?

Это заявление было весьма громким, учитывая, что Шляпа целый час толковал мне об их взаимоотношениях, но я решил не обращать на это внимания. Шляпа продолжал смотреть на меня взглядом, в котором ничего невозможно было прочесть. С его лица сошли все эмоции, он практически не шевелился. Я не мог представить, что этот человек когда-то был бойким одиннадцатилетним мальчишкой.

– Что ж, меня ты выслушал. Теперь ответь на мой вопрос, – сказал он.

Я не мог вспомнить, что это был за вопрос.

– Получилось у нас то, чего мы хотели?

Теперь я вспомнил. Напугаться – вот чего эти мальчишки тогда хотели.

– Думаю, получилось сполна, – ответил я.

Шляпа задумчиво кивнул.

– Верно. Сполна.

Дальше я принялся расспрашивать его о семейном ансамбле, он продолжил согревать себе глотку джином, и интервью вернулось в обычное русло. Но я уже по-другому воспринимал его слова. Выслушав длинную, так и не окончившуюся ничем конкретным историю о приключениях на Хэллоуин, я начал искать скрытый смысл во всех словах Шляпы. Они имели как «дневное» значение, выраженное простыми английскими словами, так и «ночное», куда менее определенное и понятное. Ему непостижимым образом удавалось сохранять рациональность посреди сюрреалистического сна; он словно стоял одной ногой на твердой земле, в то время как другая зависла над бездной. Я сосредоточился на рациональном, на той ноге, что опиралась на понятный мне контекст. Все остальное сбивало меня с толку и пугало. К половине седьмого утра, когда Шляпа ласково назвал меня мисс Розмари и проводил из номера, я чувствовал, будто провел в его компании несколько недель, а то и месяцев.