Как простить себе тату пониже спины
В «Камеди Сентрал», когда там был Чарли Шин, я сказала Майку Тайсону, что у него на лице татушка, как у шлюхи на крестце. Я сказала: «Мужики никак не решат, то ли пугаться ее, то ли обкончать». Он где-то минуту на меня наезжал, перебивал и визгливо выкрикивал ругательства, которые я не разобрала — пока не придумала, как его унять, спросив: «Он с переводчиком? Переводчик здесь?». Ну не самое умное, что можно сказать, стоя в пяти метрах от бывшего заключенного, про которого говорят, что он «снова на арене» после шести лет в тюрьме за изнасилование. Но я сделала то, что сделал бы любой комик в отчаянном положении. Я ввязалась, пошла навстречу настоящей опасности и рискнула — точно так же, как завела собственную тату, как у шлюхи, именно там, где задумал Господь Всеблагий: пониже спины, на крестце. Да, у меня такая есть. Лицемерка я, а то. Я прикалывалась над Тайсоном, хотя у меня самой была паршивая, унизительная, криво набитая, слегка припухшая, потому-что-тот-чувак-был-отстой-и-слишком-глубоко-колол-и-занес-заразу — тату пониже спины.
Я много лет ее хотела. Я столько дикарских трайблов видела, когда мы с сестрой играли на Лонг-Айленде в волейбол, и все думала, как круто они смотрятся. Я хотела татуху, которая как бы говорит: «Со мной не связывайся, мне все по барабану, я всякое прошла» — хотя мне было всего восемнадцать и прошла я только ряд с хлопьями в магазине «Ки Фуд». Я не была оторвой. Не чувствовала себя сильной и уверенной, да и особой дикаркой тоже. Мне казалось, что я могу все эти качества на себя буквально набить — и если сумею достаточно долго притворяться, то они станут настоящими. Думаю, иногда эта тактика работает — не с оргазмами, нет. Дело в том, что сердце мое шло верной дорогой, стремясь к силе и уверенности. Плохо то, что на пути попался крестец.
В то лето мне было восемнадцать, мы с Ким поехали путешествовать и как раз проезжали Мертл-Бич, Южная Каролина. Мы решили набить себе татухи, тщательно все обдумав. Обдумывание состояло в том, что мы наткнулись на салон; сказали друг другу «может, набьем?»; кивнули; и зашли. Мы бродили по салону, рассматривали разные альбомы, изучали эскизы на стенах, пока не выбрали «живопись», которую решили нанести на тело до конца своих дней. Я-то считала, что чуваки, которые там работали, просто по доброте позволяют нам все рассмотреть, потому что Ким в свои четырнадцать была явно слишком молода. Мы подошли к стойке, и я с уверенностью, которую точнее всего описывает слово «дрожащая», сказала обгоревшим на солнце качкам-серферам, что мы хотели бы с их помощью изуродовать свои юные тела двумя бессмысленными картинками, которые выбрали в муках. «Круто, — ответил один. — Поехали».
Какого?.. Он что, брал меня на слабо? В попытке скрыть замешательство — и выставить себя смелой и скептичной, — я спросила: «А долго их делать?» Самый краснорожий ткнул в меня пальцем и сказал: «Твою — десять, потому что она больше, а ее — около семи». «Десять часов?!» — заорала я. «Минут», — ответил краснорожий эмодзи. Ким выбрала маленькую фею, которую хотела нанести на бедро, но моя-то была, сука, здоровенным трайблом, размером с опоссума. Десять минут — это было как-то очень быстро, но что я понимала в татуировках? «А сколько они будут стоить?» — спросила я, вся такая на понтах, усиленных нью-йоркским выговором, чтобы они не запросили с нас больше. Он сказал, что за мою возьмет двадцатку, а с Ким десять. ЧТО?!
Я совсем запуталась, с концами. Мы с Ким посмотрели друг на друга и подумали об одном, но как старшая заговорила я. Я объявила: «Чуваки, мы с вами ни на что не подписывались. Мы заплатим полную стоимость!» Весь салон замер. Я слышала, как царапнула игла по пластике. Я огляделась и увидела, что мы там были, пожалуй, самыми непривлекательными девчонками; и если бы кому-то захотелось одолжения в смысле секса, то не от двух задолбанных лонг-айлендских подростков. Тогда чувак, у которого из выреза в майке торчали соски, сказал: «Вы ведь в курсе, что это временные татухи, да? Татуировки в Южной Каролине запрещены законом». В эту секунду я стала там самой краснорожей. Мы тихонько попятились и вышли, как кошки. На обратной дороге в наш отель-клоповник мы с Ким не разговаривали. Было слишком неловко.
Перед тем как год спустя сделать себе татухи — постоянные, насовсем, — мы сначала спросили разрешения у мамы. Я сказала, что мы их уже давно хотим и что выбрали именно те рисунки, которые нам нужны, и правильное место. Можно было бы предположить, что за год наши эстетические предпочтения обрели зрелость, — но я по-прежнему была настроена на здоровенный трайбл, а Ким все так же хотела тупую феечку. Услышав нашу просьбу, мама ответила, как ответил бы любой родитель. Она сказала своим дочерям-подросткам: «Да ни в жизнь, вашу мать. От вас травой несет! Идите к себе в комнаты, вы наказаны, потаскушки вы поганые!» Ой, то есть подождите, нет, только не наша мама. Наша мама ответила: «Так чего же мы сидим и языки чешем? А ну-ка в машину!». Она отвезла нас в Ист-Вилледж, где мы зашли в комнату позади какого-то мутнейшего притона и обрели свои «росписи», как их называет пафосное мудачье.
Я была первой. Когда я говорю, что чуть не сдохла — нет, это чуть на хер не СДОХЛА. Как будто тебя каждую секунду кусает тысяча пчел или десяток ос-убийц — для вас, поклонники подростковой литературы. Парень, который мне набивал, был не очень опытным, поэтому колол слишком глубоко, из-за чего на татуировке образовался келоидный рубец. Ваще огонь, Эми, давай дальше! Ладно, еще он был пьяней вина, поэтому татуха вышла кривая. Звали его Курт и выглядел он как жирный Сын Анархии с астмой. Я подыхала от боли, но хотела быть храброй — ради Ким, чтобы она не испугалась. Поэтому, когда у меня по лицу текли слезы, я улыбалась и говорила, что жить можно. Все это время мама лучилась улыбкой, глядя на нас обеих — настолько она была рада стать частью замечательного события, о котором мне предстояло пожалеть тут же, на месте. Разумеется, в ранки попала инфекция, и вокруг нее образовались сотни мелких бугорков, так что заживало все просто ужасно. Сыпь и воспаление над задницей — это именно то, что юная особа хочет всем показать. Татуха до сих пор немножко приподнята, как боевые шрамы на голове пацана в «Безумном Максе».
И вот сейчас, пятнадцать лет спустя, мне тридцать пять; и каждый раз, как я надеваю купальник, люди в глубине души понимают, что я — дешевка. Каждый раз, как я в первый раз раздеваюсь при мужчине и он видит мою татуху, он тоже понимает, что я дешевка и что решения я принимаю очень, очень неразумные. А теперь, когда папарацци считают, что меня интересно снимать, когда я вообще ничего не делаю или тусуюсь где-нибудь на пляже, весь мир ознакомился с фотографиями моей татуировки, кривенько висящей над краем трусов. Но от всего сердца клянусь вам, что мне пофиг. Я ношу свои ошибки, как отличительный знак, и я их чту. Они делают меня человеком. Теперь, когда моя работа, мои отношения, мои твиты, части моего тела и мои сэндвичи широко изучаются, я горжусь, что сама поставила на себе клеймо несовершенного, нормального человека до того, как это сделал кто-то другой. Я в кашу размешу всех критиков и сетевых троллей. Меня как только не называли, но я сама уже отметила себя как шалаву, так что хейтерам придется придумать что-нибудь новенькое.
Летом перед восьмым классом, в мои дотатушные дни (или, как я их зову, ДТД), ко мне прилипла кличка «Оладушки». Я с компанией подруг — и с мальчиками, которые нам нравились, — теплым вечером гуляла по нашему району с пивом в бумажном пакете. Мы были готовы — да нам и хотелось — убегать от полиции, если нас застукают, а такое бывало часто. В тот вечер мы просто пили «Доктор Пеппер» с зарядом и ирландские «бомбы в машине» дома у моей подруги Кэролайн. Для тех, кого вырастили амиши, скажу, что для «Доктора Пеппера» с зарядом нужно опустить рюмку амаретто в пинту пива как раз перед тем, как начнешь пить. Почему-то на вкус получается похоже на «Доктор Пеппер». Добавьте Бакарди 151 и горящую спичку — будет «Доктор Пеппер» с горящим зарядом. И попрощайтесь с близкими. Ирландская «бомба в машине» — это рюмка «Бейлиза» в пинте «Гиннеса» — а еще это страшное, страшное оскорбление для любого ирландца, который вот так потерял друга. Раз в год меня подначивают выпить одну из этих жутких смесей; особого убеждения не требуется.
Мы прошли квартал до детского сада на углу у дома Кэролайн, слегка пьяненькие и заведенные от выпивки и свободы. Пока мы тусовались на игровой площадке, десять пацанов как-то убедили шесть девчонок задрать майки и показать сиськи. Они привели очень убедительный довод: «А чо нет-то?» У нас довода против не нашлось, поэтому мы построились в шеренгу и на счет три задрали майки.
Я ухватилась четырнадцатилетними пальцами за нижний край моей футболки от Gap. Я нервничала, меня подбрасывало, и, скорее всего, я была пьяна. Я взглянула на пацанов поверх своей недорогой футболки — и поняла, что смотрят все на меня одну. Не на Дениз, у которой были самые большие сиськи, не на Кристал с самым потрясным прессом, и не на Кэролайн, за которую они все в то время дрались. Я была крепким середнячком в смысле сисек, так что немало поразилась тем, сколько им досталось внимания. Помню лица пацанов — вид у них был такой, словно кто-то только что облажался при броске из-под кольца, типа так «оооооох!». Они прикрыли рты руками и стукнулись ладонями. Тут я взглянула на нашу шеренгу и поняла, что все остальные девчонки показали лифчики. Идеальная метафора моей жизни: я выставила напоказ слишком много. Я и лифчик задрала. Одна из всей команды забила голой. И еще в тот момент я выучила незабываемо смешной урок: у меня соски больше средних.
Кличка «Оладушки» (а иногда еще «Серебряные доллары») продержалась достаточно, чтобы ее бытование и эволюция были медленно и тщательно отражены в документальном фильме — длинном, как у Кена Бернса. По крайней мере, мне так казалось. Но на самом деле это просто была память о лете. Я была так УНИЖЕНА, что не думала, что переживу это. Конечно, сейчас, потусовавшись среди разных женщин и посмотрев кучу порнухи, я знаю, что части наших тел бывают любых размеров и форм. (У мужчин тоже! Вы знали, что части их тел тоже бывают разных форм и размеров — но, как ни странно, медиа это почти никогда не обсуждают?) Но в то время меня просто пришибло тем, что мои серебряные доллары не норма.
Как бы то ни было, тот день на игровой площадке стал для меня судьбоносным. Я показала всем все — и узнала, что за это придется заплатить. То была моя первая встреча с оголяющим, ледяным пространством, где нет защиты, где уязвимость встречается или с уверенностью, или со стыдом. Выбор был за мной, и мне предстояло научиться (я и сейчас учусь) выбирать гордость за то, кто я, а не стыд. К счастью, я женщина, так что у меня была возможность упражняться в этом снова и снова, снова и снова и снова и снова и снова. В итоге я просто решила: да ну на хер, это мое тело — и чо? В этом было больше силы, чем я тогда осознавала.
Любое взаимодействие с миром, начиная лет с восьми, учит нас, женщин, вести себя так, чтобы никто, боже упаси, не имел оснований назвать нас словом на Ж или на С: «жирная» или «страшная». Не я первая замечу, что женщин учат тому, что наша ценность определяется тем, как мы выглядим, и что у большинства женщин уходит целая жизнь (по крайней мере, до менопаузы), чтобы разрушить эту отвратительную ложь. Я человек дико порывистый и не терплю от окружающих никакой фигни, из-за чего меня по стольким поводам критиковали и так высмеивали совершенно без повода. Но, как понимают многие комики, то, что над тобой смеются, что тебя прерывают или даже освистывают на сцене, — это дар. Когда сбываются твои страхи, понимаешь, что не так они страшны, как тебе казалось. Выясняется, что страх больнее, чем оскорбление. Я несколько лет занималась боксом, и когда начался спарринг, страшно боялась, что меня ударят или что мне будет больно. Но потом я узнала, что попытка избежать боли меня от боли не защищает. Как ни странно, удар в голову или под дых меня как раз защищал. Меня били, секунду было больно, а потом я понимала, что я — в порядке, я — справлюсь. И боль проходила. После того, как все мои страхи воплотились, после того, как меня без конца обижали, — я стала сильнее. То, что меня изучали, как под лупой, десять лет с тех пор, как я впервые появилась в реалити-шоу, сделало меня почти непобедимой. Ничего не осталось. Ну скажет тебе кто-нибудь, что ты жирная или страшная, — И ЧТО? Большинство моих знакомых женщин меньше боятся, что им причинят физическую боль, чем того, что их назовут страшной или жирной.
У меня клеймо шалавы, а я на обложке «Вог». Припухшие сине-зеленые завитки чернил под моей кожей сплетаются в бессмысленное образование, но я нашла в нем смысл. Я полностью приняла себя как девушку с татуировкой пониже спины. Это не значит, что я ни о чем не жалею. Да, вашу мать, я жалею, что сделала эту уродскую татуху, думая, что она означает крутизну, хотя она символизировала лишь то, какой потерянной и бессильной я была в восемнадцать. Но я прощаю ту девочку. Я ее жалею и люблю.
По иронии, татуировка сегодня означает для меня строго противоположное. Она напоминает, как важно позволить себе быть уязвимой, утратить контроль и сделать ошибку. Напоминает, как сказал бы Уитмен, что я вмещаю в себя множества — и всегда буду. Я интроверт первого уровня, который собирает полный Мэдисон-сквер-гарден — и первая женщина комик, у которой это получилось. Я «проснулась знаменитой», впахивая как проклятая, каждую секунду больше десяти лет. Когда-то я воровала в магазинах одежду, которую меня теперь просят надеть, чтобы получить бесплатную рекламу. Я ШЛЮХА или ШАЛАВА, у которой только однажды был секс на одну ночь. Я «плюс-сайз», шестой в удачный день — и среднего размера, десятого, в еще более удачный. Я пережила равное унижение, поднося клиентам рибаи ради пропитания и разводя толпу на смех ради денег. Я сильная, до фига взрослая баба — которую физически, сексуально и эмоционально ранили мужчины и женщины, которым я верила и которых любила. Я разбивала сердца, и мое тоже разбивали.
Красивая я, страшная, смешная, скучная, умная или нет, но моя уязвимость — моя главная сила. Никто не сможет сказать обо мне ничего более уродующего, чудовищного и неотменимого, чем заявление, которое я навсегда набила на свое тело. И я горжусь этой способностью смеяться над собой — даже если все увидят мои слезы. Так же ясно, как видят тупую, бессмысленную, придурковатую, кривую тату пониже моей спины.
