Как стать стендап-комиком

Стендап — это то, чем я больше всего люблю заниматься. Ну, это вранье. Я люблю, когда у меня оргазм, люблю смотреть хорошее кино или читать хорошие книги. Люблю есть пасту и пить вино. Наверное, это то, что я больше всего люблю. Но после них. Ой, стойте, спать, я люблю спать — и люблю яхты. Люблю играть в волейбол с сестрой, люблю ходить на концерты групп и музыкантов, которых как раз в это время сильнее всего люблю. Вот что я больше всего люблю. Но, если без шуток, хотя я не шучу, стендап для меня — это такая огромная радость. Особенно сейчас, потому что, хотя сам ты становишься все лучше и лучше, ощущение не меняется. По крайней мере, я так чувствую.

Ты стоишь на сцене, в свете софитов. Рассказываешь что-то, что тебе кажется смешным или важным (или и тем, и другим) — и тебе отвечают смехом, аплодисментами, признательностью и согласием; это чувство не описать. Я живой человек, я хочу, чтобы меня любили, и иногда вечерами я хочу просто сидеть и смотреть кино с семьей или со своим парнем. Но чаще всего за последние тринадцать лет вечерами я хочу на сцену.

Первый официальный ангажемент я получила в пять лет. Играла Гретль в «Звуках музыки». Но выступала я и раньше — с тех пор, как начала говорить. Кровать в моей комнате, когда я была совсем маленькой, стояла на подиуме в нише, в стене. Ниша закрывалась занавесками, чтобы получилось уютное местечко для сна, но я стаскивала матрас, чтобы вместо этого устроить на подиуме сцену. Я собирала всех родных, кого могла найти, появлялась из-за занавесок и выступала перед ними на своей маленькой сцене. Выступления состояли в основном из утомительных путаных рассказов о кроликах, кошечках или червячках. Родные притворялись, что им интересно — хотя, скорее всего, мечтали, чтобы на дом упал метеорит.

Я всегда хотела выступать. Папа все снимал на камеру, и меня это всегда раздражало — даже когда я была совсем малышкой. Я прерывала выступление и просила его убрать камеру. У нас есть запись того, как я устраиваю истерику из-за того, что он не подчиняется моим требованиям прекратить съемку. Вы, наверное, думали, что мне нравится, когда меня снимают, но для меня дело всегда было в публике, в живом выступлении. Даже когда мне было три.

В первый раз я вышла на сцену со стендапом, приняв решение в последнюю минуту. Мне было двадцать три, я два года как окончила колледж. Женщина-комик лет сорока пяти в группе импровизации, где я занималась, долгое время выступала со стендапом. Она была кем-то вроде Вуди Аллена женского пола, разве что не женилась ни на ком, кто когда-то был ее дочкой. Как-то вечером я пошла на ее выступление и, как все фрики, которые приходят в клубы комедии, решила: я тоже так могу.

Вскоре после той судьбоносной ночи я открыла для себя камеди-клуб «Готэм». Он в то время находился на Двадцать Второй, мест в нем было где-то сто пятьдесят. Я туда зашла и выяснила, что если приведу четверых зрителей (тех, кто заплатит за вход и купит что-нибудь выпить), то смогу в тот вечер выступить. Не помню, кем были те четыре везунчика. Одна точно была мама, а еще моя подруга Эйлин, джазовая ударница, но остальных не помню. У меня была пара часов до выхода на сцену, за которые я ударными темпами сколотила шестиминутное выступление. Шоу начиналось в пять вечера во вторник. Снаружи еще не стемнело. Самое время для комедии. В зале было человек двадцать пять. У меня, к несчастью, есть запись всего этого мероприятия. Волосы у меня буйно вьются, а хуже моего наряда — только мои шутки. На мне была какая-то мормонского вида кофточка на пуговках — белая, с коротким рукавом — и джинсы, которые подошли бы изначальному Джареду из «Метро», а разглагольствовала я о надписях в небе:

— Это так раздражает. Они вечно рассеиваются, их не прочитаешь толком. Если бы парень вот так сделал мне предложение, я бы сказала: неееееееет.

А потом я добавила:

— Так что сделайте мне одолжение этим летом, все на уровне глаз!

Такое остроумное завершение. «Все на уровне глаз». Буэ.

Блевать тянет, когда думаю, как ужасно я выступила. Но я не нервничала. Я играла в театре с пяти, так что страха сцены у меня не было. Я держалась очень уверенно для новичка без единой оригинальной мысли и совсем без чувства момента. Кто-то даже смеялся. Смеялись, потому что я была молода и полна надежд, и людям передавалась моя энергия и энтузиазм. Смеялись из вежливости. Но важно было лишь одно: смеялись. Я прошла. Кто-то из настоящих тамошних комиков меня похвалил. Говорили, что надо поработать, что я могу лучше. Может, хотели со мной переспать. Хотя — стойте, я вспомнила, как была одета… Нет, не хотели.

С тех пор я выступала пару раз в месяц. Всегда «на приводах» — то есть нужно было привести человек восемь — двенадцать, чтобы сидели в зале и покупали напитки, в обмен на шесть минут на сцене. Рэкет, конечно, но все получают, что хотят. Все, кроме зрителей. Я обычно полагалась на родных и друзей с Лонг-Айленда, и на тех, с кем вместе работала официанткой, чтобы заполнить свою часть зала. Ужасно, когда тебе все время что-то нужно от людей. Позже, перестав работать «на приводах», я тут же стерла из телефона около сотни номеров. Меня штырило от того, что мне больше никогда не придется писать эсэмэску: «ПРИВЕТ! ХОЧЕШЬ НА МОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ?» Как я уже говорила, я интроверт, и после выступления хотела бы просто пойти домой и обдумать, как все прошло, — но вместо этого приходилось идти в бар со всеми, кто пришел меня поддержать. Выступление и так отнимает много сил, но когда потом еще приходится типа «обслужить зал» — это слишком. Казалось, проще исполнить приват-танец злому дикобразу, чем стоять среди тех, с кем работаешь в ресторане, и выслушивать, что они думают про твои шутки.

В первый год, когда я стала выступать со стендапом, я перед шоу ходила по парковке у «Готэма». Ходила взад-вперед мимо парковщиков, повторяла текст в голове, как актеры проговаривают монологи: снова и снова, опять и опять. Потом, за несколько минут до выхода, у меня начинался понос. Каждый раз. Такой почти ритуал. Я впадала в панику, что меня объявят, пока я еще сижу и подтираюсь в холодном туалете, в одном шаге от своей жизни, но все всегда складывалось хорошо. Я как-то умудрялась каждый раз облегчиться, подтереться и смыть за собой, прежде чем меня вызовут на сцену. У меня даже было несколько секунд, чтобы сделать растяжку, как бегун на длинные дистанции, прежде чем выйти. И я всегда ее делала, пока не увидела, как кто-то боксирует с тенью перед выходом, и не подумала, что это такой отстой, и перестала растягиваться.

Сейчас я могу хоть спать без задних ног, хоть трепаться, а потом выйти на сцену. Но тогда это было — как ягненка в жертву принести; столько диких суеверий у меня образовалось. Самое странное — необходимость на себя посмотреть. В «Готэме» можно было за пятнадцать баксов купить кассету с записью своего выступления. У меня дома не было видеомагнитофона, поэтому я приносила кассету в магазин, название которого рифмуется со словом «покупай», и вставляла ее в их магнитофон, чтобы посмотреть номер и сделать заметки. Покупатели вокруг офигевали, не понимая, зачем девушка принесла в магазин кассету с записью себя и пишет об этом. А еще как-то раз кто-то решил, что я выступала в совсем малобюджетном шоу по телевизору и поймала трансляцию. Но я не могла позволить себе видеомагнитофон — много тратила на сценическое время и на оплату квартиры.

До шоу с открытым микрофоном я доросла не сразу. Открытый микрофон — это шаг вперед, потому что там работаешь не «на приводах», и в публике очень часто бывают только другие комики. Я решила, что для боевого крещения мне подойдет один клуб в Гарлеме, на Сто Шестой, называется «Подземка». Я так уверенно поднялась на сцену. Ведь я уже много месяцев выступала перед настоящей публикой, и в зале бывало человек по двести, — поэтому я решила, что с тридцатью комиками уж как-нибудь справлюсь. (И тут я как бы пою следующие три слова.) Нееееет, нееее спраааавииилааась! Я провалилась. С треском. Никто не смеялся.

Первый провал всегда особенный. Ты его ощущаешь даже костным мозгом. Сначала думаешь, что-то не то со звуком. Но нет, все в порядке. Это с тобой не то. Проблема в тебе. В тебе и твоих жутких шутках — они не смешные. Ты понимаешь, что тебе все врали. В зале нет друзей, которые засмеются, чтобы не уронить твою самооценку. Там море неприветливых лиц, там люди, которые занимаются тем же, что и ты — поэтому они не считают, что ты прелесть. Они думают, что ты скучная, что ты отнимаешь у них время. И они все сосредоточены на своих выступлениях и на том, как им дальше продвигаться в стендапе. Когда я ушла со сцены, у меня кружилась голова. Я села в заднем ряду с несколькими комиками, которые мне улыбались, как бы говоря: «Сочувствуем твоей утрате». До конца шоу я просидела, повесив голову, и поняла, что мне нужно серьезно поработать. Я не плакала, но моя уверенность в себе разбилась на крохотные кусочки и разлетелась по грязному гарлемскому полу. Ну ладно, я плакала. И выпила несколько бокалов теплого пива.

С тех пор я начала выступать пару раз в неделю — то у открытого микрофона, то «на приводах». Я заканчивала номер и шла домой ужинать со своим парнем, Риком, с которым я очень счастливо жила в Бруклине. Мы оба были актерами. Познакомились, работая официантами. То есть оба ходили на прослушивания на фиговые роли в фиговых пьесах, и нас обоих никуда не брали. Помню, я думала: как странно, что многие мои знакомые комики выступают больше одного раза за вечер. Я чувствовала, как неутолимо они жаждут побыть на сцене, и мне их было жалко. За чем они гнались? Как будто еще одно пятиминутное выступление в парикмахерской (да, шоу устраивают везде) перед десятью другими пьяными претендентами на открытый микрофон что-то изменит.

А потом накрыло и меня. Я придумала первую удачную шутку. Такую, что мне захотелось выйти на сцену и рассказать ее. Это случилось в метро по дороге домой, в Уильямсберг, около часа ночи. Я сидела рядом с пожилой черной женщиной, и мы очень мило болтали. Так, ни о чем. Она была старая, как Хранитель Склепа у Хичкока. Или как калифорнийский изюм. Это не расизм. Будь она белой — была бы похожа на желтый калифорнийский изюм. Ладно, в общем, она вдруг спрашивает: «Вы слышали благую весть?» И тут я вижу, что у нее с собой такие религиозные брошюрки с картинками — и понимаю, что она пытается спасти мою душу. Я прям обманула ее ожидания, объяснила, что я еврейка и что мы с ней не встретимся в царствии небесном. Такие дела. Я думала, что она просто милая тетка, с которой я общаюсь, а она меня использовала, чтобы набрать очков за спасение. Откуда ей было знать, что я безбожная хитрая еврейка. Я шла домой от метро, размышляя об этой встрече, и придумала шутку. Хорошую.

Рано утром я позвонила сестре, разбудила ее. Ким ненавидит, когда ее будят. Но она не выключает на ночь телефон, и я это знаю, так что динь-динь-динь. «Ким, слушай, у меня новая шутка!» Она ответила мне ободряющим: «Пока». Но я уговорила ее не класть трубку и выслушать мою шутку. Шутка была такая:

Тут одна старушка в метро меня спросила: «Слышали благую весть?» Она меня пыталась спасти.

Я отвечаю: «Мэм, мне очень жаль. Я из евреев».

Она говорит: «Это ничего, ваш народ просто пока ищет Иисуса».

Я отвечаю: «Нет, мы его нашли. Может, это вы дурные вести не слышали».

Я прижала трубку к уху, дожидаясь, что ответит Ким. Столько раз уже так было. Где-то три Миссисипи спустя она сказала: «Смешно. Пока». И повесила трубку. Но мне этого было достаточно. Мне моя новая шутка прям нравилась. Я опробовала ее в тот вечер на открытом микрофоне, и ее хорошо приняли. Но я начала над ней работать. Может, если добавить пару неверных предположений, что за добрые вести, будет еще смешнее. Я пошла еще на один открытый микрофон, потом еще.

Через пару недель я написала новую шутку.

Мой парень всегда включает свет, когда мы занимаемся сексом, я гашу, а он опять включает.

На днях он говорит: «Чего ты стесняешься? У тебя красивое тело».

Я говорю: «Ты такой милый! Думаешь, я не хочу, чтобы это ты меня видел».

Мне шутка страшно нравилась. Я бы ее рассказала миллион раз. Я и рассказала. Выяснилось, что есть такие клубы, где можно «зазывать» — в смысле, стоять на углу и раздавать флаеры, рассказывая всем про шоу. «Эй, любите комедию?» Слышали же этих приставучих, когда ездили в Нью-Йорк? Ну, так это была я. В минус двенадцать я стояла на углу, пытаясь зазвать внутрь достаточно народу, чтобы меня пустили на сцену. Мне нужны были в зале тушки, и неважно, говорили они по-английски или нет.

Я подцепила заразу. Я с концами подсела на стендап, на то, чтобы выступать все лучше, и это работало. Выясняется, что если миллион раз выйдешь на открытый микрофон и «на приводы», позазываешь, сделаешь собственное шоу, станешь приглашать на него других комиков, а они начнут приглашать тебя, и если повторять это все каждый вечер по нескольку раз, — а еще если тебе от этого полностью сносит крышу, — можно стать немножко лучше. «Немножко» тут ключевое слово.

По сути, любой, кто занимается стендапом, — неадекватный мазохист. Чтобы чего-то достичь, нужно дико вкалывать и тратить кучу времени. На то, чтобы добиться настоящего смеха, уходят годы. Я становилась лучше шажок за шажком. Один комик — Пит Доминик, с которым я познакомилась «на приводах» в «Готэме», очень мощно подтолкнул меня вперед. Он сказал: «Надо знать все клубы в Нью-Йорке и выходить на сцену каждый раз, как будет возможность. Это должно стать навязчивой идеей». Он был прав. Джессика Керсон — самая смешная, кого я видела. Я смотрела ее выступления в «Готэме», она заканчивала шоу. Джессика была убийственна — я никого не видела, кто бы так мог. Зал просто валялся без сил от смеха. Когда она уходила со сцены, у зрителей болели лица. Она была первой, кто взял меня на разогрев на выезде. С ней я бы поехала куда угодно даром. Она пообещала мне пятьдесят баксов, просто по доброте душевной, но я пришла в восторг от того, что она хочет меня взять с собой.

А потом — года через два с половиной — я пошла на бесплатный семинар для новых комиков в клубе «Готэм», туда, где я впервые выступала со стендапом. Владелец, Крис Мацилли, пригласил туда агента и известного всей стране комика, чтобы они отвечали на вопросы где-то сотни коллег, пришедших в клуб. Я записывала как бешеная, пока Крис говорил о важности усердного труда. И тут он заявляет: «Хороший пример комика-трудяги — это Эми Шумер. Она этого еще не знает, но я порекомендовал ее в качестве нового лица на фестиваль в Монреале». Я это все слышала в первый раз. Я подпрыгнула от того, что Крис вообще знает, как меня зовут. И чуть не расплакалась, потому что он был первым серьезным человеком, который дал мне понять, что считает меня особенной.

Сразу после этого у меня был открытый микрофон в баре. Я вышла под дождь, чтобы туда направиться, и все это было, как когда Анастейша знакомится с Кристианом в «Пятидесяти оттенках серого». Да, я его видела, и вы тоже. Только у меня были чувства не к горячему парню, который будет надо мной доминировать и трахать во все дыры. У меня чувства были — к комедии. Не помню, как тогда прошел открытый микрофон, как принимали в тот вечер мои шутки. Помню только, что мне казалось, будто я лечу, зная, что — а вот неважно, как прошло то выступление. Все двадцать человек в зале могли сидеть с каменными лицами; мне было бы наплевать. У меня в крови бурлил адреналин, и я думала, что у меня появился настоящий шанс. Я не знала, что это значит, но чувствовала: что-то будет.

Вскоре, в 2006-м, меня нашел агент из колледжа. Мне обещали сто долларов за выступление на разогреве у других комиков в университетах — иногда надо было ехать ради этого восемь часов. Первое выступление в колледже у меня было в колледже Брин-Мор в Пенсильвании: я там разогревала зал для комика, которого звали Кайл Данниган. Половина зрителей вышла во время моего выступления, другая — во время его. Сейчас, десять лет спустя, Кайл — один из моих ближайших друзей, он четыре года пишет для моей программы. Один из самых смешных людей, кого я знаю.

К концу 2006 года я стала основным комиком на выступлениях в колледжах. В тот день, когда я узнала, что получу восемьсот долларов за час, я гонялась кругами по своей квартире в Бруклине и думала: буду ли я так счастлива, если когда-нибудь рожу? Думаю, нет. Потом меня позвали с семиминутным номером на шоу «Комеди Сентрал» «Живьем в Готэме». Все прошло на ура, и я вырубилась от волнения. Я поверить не могла, что выступаю со стендапом по телевизору — ведь всего два с половиной года прошло.

А потом случилось совершенно невероятное, когда я прослушивалась для программы NBC «Последний выстоявший комик» — что-то вроде American Idol для комиков, пятый сезон которого как раз собирались снимать. Я не думала, что мне что-то светит. Думала, что, если повезет, запись моего прослушивания используют при монтаже первой серии. Или, может, я заложу основу для того, чтобы попасть в шоу еще через несколько лет. Я правда так думала. На прослушивании надо было выступить со стендапом перед тремя судьями. После первого раунда выбывало человек двести, а оставшиеся тридцать выходили в следующий, на вечернее выступление в тот же день. Я позвонила маме и своему парню, и они пришли на выступление. К концу вечера нас всех выстроили в унизительные ряды на ступеньках, чтобы объявить, кто получит «красные конверты» с билетами в Лос-Анджелес на выступление в полуфиналах. Я стояла, зная, что конверт не получу, что придется мне остаться на месте, когда вниз по одному станут вызывать победителей. Лицо у меня понемногу делалось цвета того самого конверта. А потом прозвучало мое имя! У меня глаза вылезли на лоб, я побежала вниз, как участница конкурса «Хорошая цена». Мне вручили конверт, а я поверить не могла, что все так получилось. Не могла отвести от него глаз. Я себя чувствовала Чарли с золотым билетом. Посмотрела на маму и своего парня. Они орали от потрясения и восторга.

Два оставшихся до полуфиналов в Лос-Анджелесе месяца я упахивалась в спортзале и каждый божий вечер выступала со стендапом. В ЛА я поехала одна, остановилась в гостинице с комиками со всей страны и несколькими — из других стран. У меня глаза горели и хвост стоял пистолетом. «Прикиньте, в гостинице есть бассейн!» — объявила я за обеденным столом, вокруг которого сидели комики, ездившие с гастролями дольше, чем я живу. Все со мной были очень милы, несмотря на то, как я их, должно быть, бесила. Я была в компании самой неопытной.

Когда пришло время больших живых съемок — где и должно было решиться, какие десять комиков будут состязаться в шоу, — я была готова. Надела футболку от Express с V-образным вырезом и почти не стала краситься. Кто-то мне сказал, что в зале будет девятьсот человек. Самое большее, что я видела на своих выступлениях, это двести. Продюсер шоу сказал: «Эми, по телевизору это увидят восемь миллионов». Но по какой-то причине это было мне не так важно, как девятьсот человек, которые будут в зале живьем, передо мной.

Я предполагала, что вылечу, так что просто пообещала себе, что постараюсь изо всех сил получить удовольствие от каждой секунды — и получила. В конце, когда настало время объявить десять победителей, которые будут соревноваться дальше, мое имя прочли девятым. «Эми Шумер!» Я, блин, не поверила! Я выбежала на сцену и замахала, как будто выиграла конкурс красоты. Я плакала. А что случилось-то на деле? Меня всего лишь взяли в реалити-шоу — считай, кастинг прошла. Дело было не в том, что я оказалась смешнее других комиков. Просто я была хорошим «персонажем» для шоу. Но я тогда ничего этого не знала. И хорошо, что не знала.

Участие в шоу — опыт насыщенный, захватывающий. В каждом эпизоде нам давали новые непростые задания, и, как ни странно, я оказалась к ним лучше всех подготовлена. Другие комики были закаленными в дорогах волками, полагавшимися на хорошо выстроенные шутки и долгие истории, которые рассказывали за час-полтора сольного выступления в поездке. Но у меня было всего-то минут на пятнадцать материала, весь смысл был в небольших разговорных фрагментах — и это идеально подходило для реалити-шоу. Я умела думать на ходу, а они нет.

В последнем задании определялись пятеро победителей, которые должны были вместе отправиться в тур по стране — отлично для любой карьеры, тем более для моей. Нам всем объяснили, что задание будет состоять в том, чтобы рассмешить моделей. Мы будем ходить из комнаты в комнату, по одному, и рассказывать по паре шуток. Помню, я спросила: «А вы не пытались добиться, чтобы вас любили только за ваш ум?» Они засмеялись. Прозвенел звонок, означавший, что мне нужно перейти в следующую комнату. В следующей комнате сидел клоун. Там не было никаких моделей, которых надо смешить. Продюсеры нас, конечно, накололи: в следующих комнатах сидели армейский сержант, трансвестит и монахиня. Я рассказала монахине шутку про Иисуса и дурные вести, и она засмеялась! Я выложилась, как могла, но считала, что меня отправят домой.

В каждой комнате проголосовали за лучшего комика, и когда нас всех построили, чтобы объявить результаты, я обалдела, узнав, что выиграла. Спасибо клоуну, монахине, моделям и трансвеститу: меня взяли в турне! Секунд десять меня штырило, пока один из комиков, который тоже вошел в пятерку, наклонился ко мне и сказал: «Ты этого не заслуживаешь». Я убежала в туалет и стала там плакать, потому что я этому мужику тогда поверила. И психанула. Подумала, что и в самом деле была не самой смешной — просто продюсеры подтасовали результаты, чтобы я осталась в шоу, потому что я была молодой женщиной-комиком, а это хорошо для рейтинга. Меня хотели поснимать, когда я плакала, но я не вышла из кабинки. Я отказалась быть девочкой из реалити-шоу, которая хнычет и выставляет себя жертвой. Я хотела быть сильной. Потом, уже смотря этот эпизод по телевизору, я поняла, что без вопросов была лучшей. Одна из продюсеров, Пейдж Гурвиц, сказала: «Эми, даже близко никого не было. Ты победила». Не хочу ничего плохого говорить про комика, который мне сказал, что я этого не заслуживаю, но — в жопу его, да?!

Закончилось все тем, что я выбыла в следующем эпизоде, заняв четвертое место по итогам поездки по стране в огромном — как у рок-звезд — гастрольном автобусе в компании четырех мужчин за сорок. Мы выступали в сорока двух театрах перед толпами от двух до четырех тысяч человек — в таких местах я раньше в жизни не выступала. Почти каждый вечер я проваливалась. Сорок два города, причем ела я, по-моему, где-то в сорока. Я не была к такому готова; я еще не привыкла ездить с гастролями. Можно притворяться семь минут, — даже пятнадцать, если ты достаточно харизматичен, — но когда выходишь почти на полчаса, все увидят, из какого ты теста, а у меня в этом смысле было за плечами меньше трех лет. У меня не хватало ни материала, ни уверенности в собственных шутках — впрочем, откуда бы ей взяться, уверенности-то… Но дело было не только в этом. У меня не было опыта, чтобы выйти с этим к людям.

Я плакала на своей койке в автобусе. Один из комиков сказал, что считал меня талантливой, но я даже в стендапе ничего не добьюсь. Это было больно. Оглядываясь, я ясно понимаю, как опытные комики становятся такими злыми. Работа суровая, и часто все получается не так, как ты думаешь. Но злость и зависть, которую комик может испытывать к чужому успеху, — это пустая и очень токсичная трата времени. Я хотела бы вернуться в те дни, зная то, что я знаю сейчас, и сказать тому комику: «Займись своим делом, своими собственными целями. Никто не занял твое место. Места хватит на всех».

В общем, автобус и жизнь по гостиницам в том туре дались мне нелегко. Я была одинока, дела у меня шли неважно. Как-то вечером после шоу я вошла в лифт и маленькая старушка спросила меня: «Какой вам?» — а я не знала. Я заплакала, потому что не смогла вспомнить, где я. К этому грустному моменту с пониманием отнесется большинство комиков, ездящих по гастролям, — и, думаю, музыканты тоже. Я понятия не имела, как часто со мной такое будет случаться в дальнейшем. Постоянно.

Но хоть было и тяжело, это самое турне стало моей личной учебкой для новобранцев. Я набрала столько часов провалов и потения на сцене, что молекулы моего тела изменились навсегда. Стендап перенастраивает твои датчики страха. От него у тебя утолщается кожа, а это всегда пригодится. Когда отработаешь столько часов под прожекторами, пока толпа следит за каждым твоим выражением лица, ловит каждую интонацию, впитывает каждое слово, просто чтобы откликнуться (или освистать)… Если проходишь это снова и снова, становишься только сильнее. Думаю, чтобы добиться чего-нибудь в какой угодно области, нужно сначала много раз провалиться. И совершенно не бояться провала — а то никогда не выйдешь на следующий уровень. Я в том туре так долго позорилась перед толпами народа, что мне стало все равно. Я перестала что-то чувствовать, когда толпе не нравятся мои шутки. Лишилась защитного панциря, который стольким из нас не дает продвинуться вперед — и просто рванула. И это, в свою очередь, позволило мне взять толпу. Если ты сроднился со своими шутками, отвечаешь за них — все, можешь расслабиться. А вот от твоей робости зритель и скисает. Видит твой страх и не может смеяться. Людям хочется веселиться, а не волноваться, что ты сделаешь дальше. Если им приходится за тебя бояться или переживать, то у них все разваливается, и они выпадают из происходящего. Это как пукнуть во время секса: нет, можно, конечно, продолжать, совершать телодвижения, но что-то ушло. Я однажды это выяснила и перестала искать одобрения публики — пусть развлекается, отдыхает и получает удовольствие.

После тура я начала давать сольные концерты — где-то год этим занималась. Опыт сольников — то, что нужно для успеха в реалити-шоу. А потом вернулась в специальные гости, это что-то среднее между ведущим концерта и артистом на сольнике. Я несколько лет гоняла по турам с Джимом Нортоном и Дейвом Аттеллом, эти двое — мои самые любимые комики навсегда. И нет, ни один из них ничего со мной даже не попытался замутить. Я должна была бы оскорбиться, но я себя оскорбленной не чувствую. Это высшая форма комплимента — когда кто-то берет тебя с собой в тур. Он тебе как бы говорит: «Ты смешная, а еще я смогу с тобой общаться и ездить». С Джимми и его телохранителем, Клаб-Содой Кенни, ездить было просто чума. Смысл жизни они видели в том, чтобы ставить меня в неловкое положение. Окликнут громко по имени через весь магазин или вестибюль отеля — и на нас все начинают пялиться. А эти двое всегда были в курсе, что я такое ненавижу, если я не на сцене. Им нравилось вгонять меня в краску, а на гастролях с ними я краснела куда чаще. На сцене я вся такая нахальная и крикливая, но в жизни не люблю привлекать внимание, а эти ребята пользовались любой возможностью, чтобы не дать мне слиться с толпой.

В 2012 году я вернулась к сольным выступлениям в маленьких — меньше двухсот зрителей — клубах. Мне платили около двух тысяч за семь концертов. Выходные проходили примерно так:

• Приезжаешь в четверг, чтобы дать концерт в восемь вечера.

• Тебя забирают из гостиницы в пять тридцать утра в пятницу, на утреннюю программу на радио. Кто-то из крутящихся при клубе (иногда нарик) возит тебя с одной радиостанции на другую. Иногда надо что-то сказать на камеру для местных теленовостей. Если повезет, то их будет по паре — теликов, станций. Но есть клубы, которые тебя в задницу отымеют, чтобы ты побывал у всех, кто есть. Говорят, чтобы продать побольше билетов; на самом же деле это просто реклама для их поганых заведений.

• Возвращаешься в гостиницу к одиннадцати утра (в лучшем случае, если хватит сил отказаться от завтрака с водителем-наркошей или жадным до внимания владельцем клуба, который увяжется за тобой на радио).

• Перехватываешь яблочка и арахисового масла в унылом круглосуточном буфете в вестибюле отеля, потому что пропустил завтрак.

• Отчаянно пытаешься еще поспать, но это невозможно, потому что гостиница у тебя в жутком опасном районе, чтобы владелец клуба сэкономил 75 долларов.

• Идешь в убогий гостиничный спортзал. Хлорка из соседнего бассейна ест глаза.

• Идешь в забегаловку, где пытаешься съесть что-то здоровое, хотя в большей части страны об овощах никто не слышал. Так что получаешь курицу гриль, а иногда к ней подают чесночный хлеб и мороженое — и понимаешь, почему американцы мрут.

• Возвращаешься в номер и чувствуешь острейшее одиночество.

• Пишешь эсэмэску бывшему.

• Немножко смотришь какой-то телефильм про женщину, убившую мужа.

• Принимаешь душ и готовишься к двум вечерним выступлениям в пятницу. И да, я понимаю — вы заметили, что я не приняла душ сразу после спортзала, а дождалась вечера. Давайте так: вы отвечаете за себя, а я за себя.

• Выступаешь дважды, иногда трижды.

• Просыпаешься в субботу утром и по большей части повторяешь то, что делал в пятницу, включая тренировку в убогом зале. И надеешься, что вот это красное и зудящее у тебя на коленке — раздражение после зала, а не от клопов.

• Иногда в субботу днем, чтобы занять себя, идешь смотреть какую-нибудь местную достопримечательность. Какая уж есть: музей, место, где застрелили какую-нибудь знаменитость, или, может, форт.

• Ешь то, что здесь принято, потому что так надо. Если дело происходит в Филадельфии, то заказываешь сырный стейк; если в Бруклине — чизкейк. В Цинциннати — чили в «Скайлайн Чили». В Талсе, Оклахома, нет ничего общеизвестного, но кто-нибудь может сказать: «Попробуйте наш гамбургер с жареной свининой», — или еще какую-нибудь внезапную фигню. И надо есть. Прояви уважение, твою мать, а потом пошли им в Twitter фотку себя на толчке в качестве благодарности.

• Готовишься к выступлениям в субботу вечером.

• Выступаешь дважды, иногда трижды.

• Ты девочка, поэтому никого не снимаешь после концерта. Может, выпьешь с персоналом, а может, сразу вернешься в гостиницу и закажешь в номер, если там еще принимают заказы. Но обычно в тех гостиницах, где ты останавливаешься, вообще нет обслуживания в номерах.

• Лежишь в постели без сна, жалея, что курила траву — потому что из-за этого начинаешь думать о том, чем зарабатываешь на жизнь. «Я что, клоун? Что я делаю? Я рассказываю шутки чужим людям, пока они жрут начос». От этого у тебя едет крыша, и ты клянешься больше не курить траву в одного на гастролях.

• Владелец клуба платит тебе после последнего выступления. Кажется, что он целую вечность считает, сколько тебе полагается от выручки (так и есть), и ведет он себя так, словно делает тебе одолжение. Тебе сообщают, что на премию в сто долларов ты не набрала — хотя ты видела, что все места были заняты, до последнего. Иногда тебе вручают счет, и ты понимаешь, что считала еду и выпивку бесплатной, а тебе скостили только четверть от обычной цены.

• Летишь домой рано утром в понедельник, и тебе хорошо — потому что за выходные ты придумала еще пятнадцать секунд выступления.

В поездках бывает тяжело, но только так можно стать стендап-комиком. Чтобы чего-то добиться, надо проводить на сцене столько времени, сколько может выдержать человек. Нет, конечно, можно научиться срывать аплодисменты и на коротких выступлениях. Может, даже получится пятнадцать отличных минут. Или, может, у вас хорошо пойдет с отсылками к местному материалу, и вас ждет успех в родном городе. Но надо ездить в турне и выступать во всех возможных вариантах: для тридцати пьяных мужиков на «харлеях» в клубе ветеранов; на завтраке дамского общества в Карлайле; на рождественской вечеринке у пожарных; на пароме, который ходит вокруг Манхэттена, и на фестивале комедии на Статен-Айленде. Надо все это попробовать, иначе вы выйдете на плато и никуда не двинетесь — что тоже прекрасно, если именно этого вам и хочется.

Все бы сделала, чтобы оставаться на сцене. Хотя — погодите, сформулирую по-другому: я никогда ни с кем не спала, чтобы продвинуться в карьере. Если на то пошло, некоторые из тех, с кем я встречалась, мне только мешали. Как-то раз моя сестра подслушала, как один вышибала, которого я знала с тех пор, как начала заниматься стендапом, сказал: «У Эми столько работы теперь. Интересно, как она ее получила…» И изобразил, как будто ему в рот суют член. Наверное, я должна от такого звереть, но правда совсем иная. Я никогда ничего не получала от тех, с кем спала, даже подарочной карточки в Старбакс — а это было бы неплохо.

Как-то я неделю провела дома, в Нью-Йорке, между гастролями, и начала выступать в «Камеди Селлар». Это клуб, который вы видели в сериале «Луи» и в куче документалок про комиков. Меня туда «занесли» в 2007-м, это означало, что я была приглашена на прослушивание к организатору. Не знаю, откуда взялся этот термин, но только в мире комедии станут использовать такой мрачный глагол для обозначения лучшего, что может с тобой случиться в профессиональном плане. В общем, если ты нравишься организатору, он просит у тебя список дат, когда ты сможешь выступить. Если ты не нравишься, тебе говорят: нет, спасибо. Я прослушивалась в свой день рождения, и Эсти, которая там работает организатором целую вечность, дала мне номер телефона, чтобы я «заявилась с датами». Я чуть с ума не сошла от волнения. Помню, как в тот вечер отмечала и так напилась, что меня носил на закорках вышибала из бара, и я почти весь вечер провела, катаясь взад-вперед, со смехом и песнями.

Над «Камеди Селлар» есть ресторан, называется «Олив Три Кафе». Там в глубине есть диванчики, зарезервированные для комиков. Не один год я сомневалась, можно ли мне там сидеть. А уж если садилась — то помалкивала. В конце концов, со временем я понемногу освоилась, и теперь нигде в мире у меня нет такого чувства, что я дома, как за столом с лучшими друзьями. Полное счастье, когда рядом со мной Джимми Нортон, Кит Робинсон, Колин Куинн, Рэйчел Фейнстин и Бобби Келли. А иногда нам удается залучить на посиделки и Бриджет Эверетт. Мы шутим друг над другом, едим крылышки и ржем. Когда кто-нибудь умирает или попадает в беду, мы плачем, а потом снова смеемся. Выступая со стендапом, общаясь с комиками, я — дома. Да, очень здорово было, когда у меня появилась своя программа на телевидении. И писать здорово. И в кино сниматься. Но подниматься на сцену, чтобы выступить вживую, — вот к этому я всегда буду стремиться сильнее, чем к чему-то еще.

В итоге туры привели меня в качестве специального гостя на телевидение. Я была с получасовым выступлением в «Камеди Сентрал» в 2010-м, а потом с часовым («В основном про секс») в 2012 году. Все это время я не прекращала ездить: я все время в дороге, все время пишу новые шутки. Только так можно стать лучше. На меня стали продавать больше билетов в клубы, потом в небольшие театры, а потом в большие, куда помещается около девятисот зрителей, как на полуфиналах в «Последнем выстоявшем комике».

Навыки, развитые стендапом, мне пригодились — и когда я писала сценарий, и когда играла главную героиню, списанную с себя. Из-за того, что я столько лет простояла на сцене, на глазах у всех, растаптывая себя каждый вечер, у меня не частит сердце, когда тролли в сети пытаются испортить мне день — через день. Чем я до сих пор горжусь, среди прочего, так это часовым выступлением для HBO (Эми Шумер: Живой концерт в «Аполлоне») и тем, что режиссером у меня был Крис Рок. Мне бы никогда не удалось с ним поработать, если бы я не набралась смелости попросить. Мы знакомы много лет, виделись в «Камеди Селлар», но я и не думала к нему лезть — он же Крис Рок. Как-то раз мы разговорились после того, как оба выступали на «Слишком звездном вечере» — благотворительном концерте в пользу людей с аутизмом. Я хорошо выступила, и Крис подошел ко мне в актерском фойе — сказал, что готов помочь, если мне вдруг понадобится. Звучит не слишком приятно, но все в порядке. Он сказал именно то, что хотел. Когда болеешь комедией и видишь кого-то не бездарного, который относится к ремеслу с уважением, хочешь помочь. Это у Криса в крови. И у меня. Через какое-то время я поймала его на слове, да он и не уворачивался. Он стал ездить со мной, ходить в клубы, смотреть выступления, делать замечания и помогать мне совершенствоваться.

Однажды я набралась наглости и написала ему: «Будешь режиссером моего выступления на НВО?» И опять же, такой уверенности можно достичь, только если годами выставляешься клоуном на сцене и тебя освистывают. Когда Крис сказал «да», я не поверила. Он поехал со мной в тур и улучшил выступление в тысячу раз. Работать с ним над шутками было все равно что попасть в программу фонда Make-A-Wish. Ну да, это не самое доброе сравнение. Но я не могу придумать ничего, что точнее отражало бы, насколько важно было для меня то время.

Одно из величайших событий в моей карьере — день, когда я вела «В субботу вечером». Уверена, куча стендап-комиков мечтает о том, чтобы прочитать открывающий шоу монолог. Я-то точно мечтала с самого детства. На то, чтобы все написать, отрепетировать и выступить, у тебя неделя. И все. Одна нереальная, битком набитая неделя, чтобы осуществить мечту. Неделя, чтобы носиться по коридорам в историческом здании, где толпится народ. За всю карьеру со мной не случалось ничего более волнующего. Но не стану врать, эти семь дней меня вымотали — в, можно сказать, спортивном смысле. Почти не спишь, постоянно ешь (ну, вот я — ела), всю неделю только пишешь, переписываешь, репетируешь, примеряешь парики, меряешь костюмы, снимаешь промо, позируешь для фотографий, переписываешь, думаешь, не сходить ли в душ, решаешь вместо этого поспать, устраиваешь читку, репетируешь — и все заново. А вечером, когда выходит шоу, ты в буквальном смысле бегаешь или мечешься целых полтора часа. Стендап — это живое представление, но «ВСВ» — это живое представление на метамфетамине.

К ночи субботы я была живым трындецом, но я никогда не была счастливее. Моя любимая сцена — та, что написали Ванесса Байер и Мик Дэй, про двух слишком жизнерадостных стюардесс (их играли мы с Ванессой), которые поют все объявления в самолете, а потом их внезапно высасывает за борт — одну за другой. Прямой эфир не позволяет привлекать дублеров, так что нам с Ванессой пришлось бросаться из двери самолета, чтобы сцена получилась. Я в душе клоун, и опыт соревнований по волейболу не прошел даром, так что у меня проблем не было. А вот Ванесса забоялась. Мне страшно хотелось начать шоу этим скетчем, так что я сгребла ее за плечи и сказала: «Ванесс! Придется нам пострадать, поняла?»

После нескольких репетиций мы обе исполняли трюк довольно уверенно. Но потом, в пятницу, монтировщики поставили самолет на подиум, из-за чего проем двери, в которую мы прыгали, опустился на целых двадцать сантиметров. Да ну, ерунда, подумала я с идиотской уверенностью. Ванесса первой поднялась, чтобы попробовать прыгнуть из новой двери, и у нее все получилось идеально. А потом, когда настала моя очередь, я приложилась головой точно в дверь. Все ахнули, когда я рухнула на маты и лежала, не шевелясь. Первая моя мысль: «Придется работать с пластырем по всему лицу и шишкой на лбу». А вторая: «Так, а ну-ка, пройдем эту херню еще раз. Надо все отработать!» К этой стадии своей карьеры я уже вполне профессионально падала рожей вниз и вставала, становясь сильнее. Мне приложили к лицу лед, дали обезболивающее, и мы отрепетировали сцену еще раз десять. Каждый раз, вылетая из двери, я падала на маты все тяжелее. Но оно того стоило. Плечо у меня потом болело несколько месяцев, но эту сцену я люблю больше всех скетчей, отснятых на камеру.

Постояв на одной из самых прославленных сцен и проведя лучший вечер, какой только может представить себе комик — перед живой аудиторией в несколько миллионов, — я проснулась на следующее утро, в полной готовности снова выехать в тур. Мое выступление в «Субботнем вечере» и специальное выступление на НВО показали с разницей в неделю, так что снова вернуться к турне было важно, как никогда. За эти два концерта я сожгла все свои шутки — в том смысле, что они прошли на огромную аудиторию ТВ, так что больше их использовать было нельзя: люди их знали. Комики отличаются от музыкантов тем, что от них всегда ждут новенького. Никто не хочет слушать величайшие хиты, так что я вернулась на исходную позицию. Требования в комедии — изматывающие и сложные, но я ничего другого не хочу. Когда приходится начинать все заново, это и вдохновляет, и учит смирению — а отдача идет еще лучше. Чувствуешь себя таким молодцом, когда наберешь достаточно материала — по шутке за раз — на целое выступление. А когда снова оказываешься на нуле — неважно, кто ты; просто начинаешь, твою мать, заново. Это самое страшное ощущение в мире — когда ты пустой. Даже величайшие, даже самые закаленные комики боятся, что больше никогда не напишут удачную шутку. Но просто берешь и работаешь.

А это значит, что надо отправляться в дорогу и выходить на сцену. Я знаю, что повторяюсь, но это мой первый совет комикам, которые только начинают и спрашивают меня, как добиться успеха. Идите на сцену! Если у вас в городе нет клуба комедии, сделайте! Найдите место, где есть сцена и микрофон, и встаньте перед как можно большим числом людей. Забронируйте столько часов, сколько сможете. Я так и сейчас делаю. Не вру: платят мне прилично, но даже в выходной я иду на сцену в дрянных зальчиках, рок-клубах, джазовых залах, где угодно. Постоянно работайте, чтобы стать лучше. Я давно этим заболела, и с годами оно не притупилось.

Как бы тяжело вы ни трудились, в какой бы форме себя ни держали, ваша популярность и продажи билетов будут то расти, то сходить на нет. Но я с огромной гордостью могу сказать, что сейчас, в 2016-м, когда я это пишу, я выступаю со стендапом на стадионах, где помещается от десяти до пятнадцати тысяч человек. Я рассказываю шутки там, где играют матчи НБА и НХЛ. На меня полностью распродали Мэдисон-сквер-гарден! (Не верится, что я это только что напечатала.) Эти концерты на стадионах для меня всегда открывает один и тот же комик, Марк Норман, с которым я проработала уже семь лет. Мой брат Джейсон тоже открывает концерт со своим джазовым трио, в дороге я общаюсь с его женой Кейси, одной из своих лучших подруг, которая помогла мне отредактировать эту книгу. Их дочь, моя племянница, тусуется с нами за сценой. Иногда приходят и моя сестра Ким, и ее муж, Винни. Я останавливаюсь в хороших гостиницах, у меня свой автобус для турне, или я летаю первым классом, а иногда на частном самолете. По-моему, мне невероятно повезло, но я понимаю, что нельзя слишком расслабляться или думать, что так будет всегда. Однако сейчас я наслаждаюсь каждой минутой. Так круто выходить на сцену, когда Марк меня объявляет, обнимать его, смотреть на людей и отдавать им все, что у меня есть. Каждый вечер перед выходом на сцену я клянусь, что сегодня отработаю самое лучшее шоу в жизни. Я по-прежнему проваливаюсь и по-прежнему срываю аплодисменты. В любом случае зритель даст тебе понять, что к чему. Есть в этом и мазохизм, и благородство. И я не хочу останавливаться, никогда.