Глава 2. В ловушке

Покинув квартиру Артура, я поднялся по лестнице этажом выше и оказался на козырьке со взлётно-посадочной площадкой, нависавшей над широким проспектом, который ограничивала монолитная стена жилого небоскрёба. Тут стоял мой красавец RX-2000, космолёт с плазменными движками. Уникальная модель, созданная специально для меня. Выглядел он потрясающе — мощно, и в то же время изящно, словно беркут, раскинувший серо-коричневые крылья.

Когда по приставной лесенке залез в кабину, удобно устроился в кресле пилота и ввёл в бортовой компьютер задание, система вывела стандартное предупреждение, что перегрузки по миссии с заданными параметрами могут быть смертельными для обычного человека. Но не для меня.

Когда мне было десять, я умудрился выпасть с шестнадцатого этажа. Шлёпнулся, правда, на клумбу, превратив все эти любовно высаженные анютины глазки и фиалки в кашу. Но любой другой пацан, если бы не умер, то стал бы инвалидом. А я отделался сильным испугом, и сломанной ключицей, которая зажила через пару дней.

И став лётчиком, я несколько раз попадал в ситуации, когда у катапульты не раскрывался парашют. Один раз пришлось прыгать из объятого пламенем истребителя. Огонь жадно сожрал лёгкий шёлк, а я сверзнулся с высоты десятиэтажного дома на землю. И не только остался жив, но почти не получил повреждений. Иногда мне кажется, что я бессмертен, но слава богам, проверить это, случай не представился. Особенно противно думать о том, как меня похоронят, а я приду в себя там, под землёй. Брррр. Ужас.

И раны затягивались мгновенно. Так что в детстве я спокойно лез в любую драку, прыгал с любой крыши. А как я гонял на мотобайке! Меня никто не мог догнать. Никто! Потому что второго такого сумасшедшего было не найти. Я просто ничего не боялся. Ссадины и синяки исчезали с моего тела за пару минут, а переломы — за пару часов.

Спрашивал отца, с чего это я такой особенный. Но он делал вид, что не понимает. Узнать у матери, чего это со мной такое приключилось, не мог. Я не помнил её. Совсем ничего не осталось в памяти. Меня воспитывал отец и дед.

— Диспетчер, говорит Олег Громов. Предоставьте «свободный коридор» для RX- 2000.

— Коридор будет свободен через… — начал диспетчер механическим женским голосом, но тут же перешёл на такой же искусственный, но более низкий, мужской:

— Один час, двадцать пять минут, сорок секунд.

У меня вырвалось такое витиеватое трёхэтажное ругательство, что система булькнула, щёлкнула и пробормотала как-то совсем по-человечески растерянно:

— Запрос не ясен. Повторите запрос…

Придётся ждать, пока не появится «просвет» в плотном движении. Ничего не поделаешь — мой орёл любит простор. Если будет лететь по коридору для стандартного транспорта, снесёт все к чёртовой матери из двух, а то и трёх ближайших. Даже, если какая-нибудь колымага нечаянно попадёт в инверсионный след моего космолёта, свалится на землю в два счета.

Откинувшись в глубоком кресле, я бездумно вперился в стену на противоположной стороне улицы — там, в хаотичном порядке ярко горели, узкие словно бойницы, окна. Мелькающие аэромобили и флаеры на миг перекрывали свет, и, казалось, окна перемигиваются.

Досада вновь хлынула в душу, теперь уже с удесятерённой силой. Твою ж мать, почему же Артур не может убедить Моргунова, чтобы тот дал добро на зачистку лагеря? Почему? Эта вещь не давала мне покоя. Что ему мешает? Его дебильный гуманизм?

Нет-нет, не стоит так думать о друге. Артур — классный мужик, очень умный. По сравнению с ним я тупица. Мы дружим с тех пор, как я вдруг увлёкся астрофизикой. А поводом для этого стала симпатичная куколка, которую я подцепил в каком-то баре. Она оказалась не только обладательницей роскошной груди, но и очень умной. Здесь не проходили мои обычные штуки — смотри на меня, я — Олег Громов, курсант самой престижной в стране воздушно-космической академии! Один из лучших, вон и сине-оранжевые нашивки лейтенанта на рукаве, когда все остальные в моем возрасте (а минуло мне тогда двадцать) курсанты ходят в капралах.

Как выяснилось, девчушка училась в университете, а профессором у неё был Артур Никитин. Брала зависть, когда Аня рассказывала о нем, и зачем-то я решил попасть в университет. Стоило это немало, а мой старик, узнав об этом, сказал просто:

«Слушай, сынок, вот тебе сорок кусков. Хотел подарить тебе на день окончания академии аэромобиль. Класса «спорткар X5», крейсерская скорость в полтора Маха. Давай, истрать их на учёбу университете. Хочешь?» Долго думал и всё-таки отказался. Крутую тачку, которая могла проноситься в небесах на сверхзвуке, я хотел больше, чем Анютку. Но тут мне подфартило. Оказалось, этот самый Никитин читает лекции в какой-то богадельне. И я решил сходить, просто поглазеть на этого зазнайку.

И здорово ошибся в оценке его. Артур совсем не был сухарём, ботаном, который ничего, кроме своей науки не видит. И рассказывал он так увлекательно, и так понятно, что слушая его, я видел все эти звёзды, туманности, галактики. Красотища. Потом с Аней мы расстались, а профессор Никитин плотно вошёл в мою жизнь. Он был всего на пять лет старше, почти погодки, но уже писал диссертацию о Сверхновых.

В академии нам тоже давали информацию о космических объектах, объясняли про классы звёзд, тёмную материю, о галактиках, планетах, спектрограммы, диаграммы, но так сухо и нудно, что мне оставалось только зубрить — хорошо, хоть память меня не подводила. И старик мой раскошелился на чип, который позволил шутя усваивать все эти жутко громоздкие тексты. Но они так и остались бы тупым набором цифр, формул, диаграмм и расчётов, которые мне приходилось делать. Если бы не Артур. Он открыл Вселенную для меня.

Система вдруг ожила, заставив отвлечься от воспоминаний.

— Господин Громов, мы можем предоставить вам коридор SS-X1. Это будет стоить на 500 кредитов дороже. Если вы согласны, мы передаём координаты.

Хитрая политика. Хочешь дёшево — езди по улицам, стой в пробках, но зато почти бесплатно. Дороже — вот тебе летательный аппарат. Хочешь летать быстро? Покупай роскошный космолёт, на котором сможешь махнуть даже к звёздам. Ах, тебе не по карману? Ты же сам виноват, что ты бедный. Бедный, значит глупый, необразованный.

Судя по координатам, перелёт предстоял над стратосферой. Стартануть в космос я мог прямо здесь, включив ракетные двигатели. Но боюсь от дома, где живёт Никитин, остались бы лишь развалины.

Включив двигатели вертикального взлёта, я повёл космолёт бережно и аккуратно, словно младенца нёс на руках. Едва покачиваясь, начал подъём, все выше и выше, мимо ярко освещённых окон — свет солнца почти не проникал сюда, поэтому электричество горело всегда. Широченный проспект внизу становился всё уже, уже, пока стены башен не сомкнулись в неприметную щель. Рванул по свободной трассе прямиком в космос. Пронизанные рассеянным солнечным светом остались внизу облака, гордо плыли, словно величественные айсберги в океане. Горизонт, изогнувшись дугой, отделился голубоватой дымкой от пугающей чёрной бездны, на котором пока я не мог видеть звёзд.

— Ракетные двигатели включены, — возвестила система женским голосом.

— Подтверждаю.

Внизу размахнулся во всю ширь ковёр с бело-голубыми разводами. А в шлемофон полилась музыка космоса, словно из-под глубокой толщи воды слышалось завывание ветра и шум прибоя, горловое женское пение, и ритмичные звуки глюкофона — металлического барабана.

С телескопа, встроенного в обшивку, в бортовой компьютер посыпались картинки из далёкого космоса — здесь нет атмосферы, никто не мешает увидеть кружева, сотканные из звёздной пыли. Обычно я выбираю самый красивый фон и обновляю его в кабине.

Начал снижение, нырнул в густую пену облаков, на мгновенье перестав видеть всё вокруг и вот уже белая хмарь расступилась — в окружении унылых серых холмов, поросших редким леском, прорисовались очертания родной базы, смахивающей на огромный стадион, к которому ведут ровные серые ленты взлётно-посадочных полос. Кажется, база открыта всем ветрам. Но нет. Сверху её закрывала крыша из прозрачного графена, самого прочного на Земле материала, толщиной в атом. Как- то пытался к нам проникнуть нарушитель. Думал, что шутя пролетит насквозь — графен выдержал удар, а незваного гостя размазало в кашу. Даже определить тип летательного аппарата не смогли.

— Я — Сокол, вызываю Скалу. Разрешите посадку.

— Разрешаем! Разрешаем! — совсем не по форме со смешком ответил высокий мальчишеский голос.

Развлекаются, долбоебы хреновы. Конечно, общение с диспетчером по связи — анахронизм. Они все равно уже заметили меня на радарах и передали в бортовой компьютер координаты той ВПП, куда я должен сесть. Но раз по уставу обмен сообщения предусмотрен, он должен быть таким, как положено, без всякой самодеятельности. Распустил я своих ребят.

Я выключил ручное управление, и теперь уже компьютерная система повела мой космолёт по идеально ровной глиссаде до посадочной полосы. И я, откинувшись в кресле, лишь следил за параметрами приборов. Сброс скорости, шасси коснулись пластобетона с такой мягкостью, что я даже не почувствовал толчка, не говоря об ускорении. На экране ровно, как часовой на посту, застыло значение в один-же. Обыватель представить не может, как трудно посадить подобную махину. Да вообще посадка — сложнейший элемент пилотирования.

И каждый раз меня охватывала зависть к интеллекту системы, которая может вот так легко, мягко, без усилий сделать то, что отнимает у меня тонны нервов, и гложет беспокойство, что когда-нибудь она заменит меня полностью. И я пополню ряды паразитов, тех, для кого и создают ненужные рабочие места, только, чтобы они не сошли с ума от безделья. Самая страшная пытка — выполнять никому не нужную работу.

Космолёт остановился прямо перед воротами, ведущими на базу. Я спустился по приставной лесенке, спрыгнул вниз. Как всегда промелькнула жалость, и какое-то странное чувство потери — надо расстаться с моим летуном. Вот высокие ворота разошлись, словно неведомые силы втянули их в стены. Космолёт затащило внутрь, а я прошёл через КПП на базу, миновал узкий тёмный коридор, где по мне раз десять проехался луч сканера. И вышел уже на поле, расчерченное яркими огоньками на сектора. Приземистые ангары, выкрашенные ядовито-зелёной краской, казармы. Массивные очертания космолётов, вдавленных своей тяжестью в пластобетон. И в центре — высокая башня диспетчерской вышки, которую венчал словно глаз циклопа, присматривающий за Вселенной — огромный телескоп.

В моей комнате сразу направился к громоздкому сейфу, набрал код и с трудом отодвинул тяжеленную дверцу, которая открылась с таким скрипом, словно ворота средневекового замка.

Здесь, на полочках, я хранил своё сокровище — коллекцию часов. Такие штуки, как наручные часы давно исчезли из употребления, а я просто влюбился в их совершенство, когда увидел случайно у одного парня. Вначале я не разбирался в них, но потом понял, как отличать реплики, то есть копии, и настоящие часы. Те, которые порой стоили целое состояние. И я гонялся за ними по аукционам, разыскивал в ломбардах, в запасниках старых музеях, которые за ненадобностью закрыли для посетителей. И сейчас я обзавёлся ещё одним шикарным экземпляром — наручными часами военного лётчика Люфтваффе Второй мировой войны. Невероятная редкость. Ремешок из настоящей кожи почти истлел, если бы не обработка специальным составом, рассыпался бы у меня в руках. Но механизм был в идеальном состоянии. Я аккуратно выложил коробочку с часами, погруженных в особый раствор, который не даст раритету разрушаться дальше, полюбовался пару минут и закрыл дверцу.

Система уже пару минут орала благим матом, пытаясь привлечь к себе внимание, как капризный ребёнок, сообщая, что у меня гость. На голоэкране отразилась долговязая фигура Яна Беккера, моего заместителя. И я впустил его.

— Зачем пришёл?

— Узнать, дали ли добро на зачистку? — Ян присел на краешек стула.

— Выпить хочешь?

Я подошёл к встроенному бару, вытащил отличный бурбон Блэнтон’с.

— Я не пью. Вы знаете, полковник, — пробурчал Ян. — Так как там?

— Никак. Всё по-прежнему. Никитин отказал.

Разлил темно-янтарный напиток по стопкам. Ян неожиданно, и скорее автоматически, протянул руку, взял стаканчик и сделал жадно глоток, закашлялся. Я опрокинул стопку в рот, бурбон приятно обжёг пищевод, добрался до желудка, оставив потрясающее послевкусие, наполненное сладостью апельсина, с оттенками вишни, мёда и дубовой бочки.

— Тогда я уйду из отряда, — выпалил Ян.

— Ты спятил? Я не отпущу тебя. И не думай!

Парень качнулся туда, обратно, собираясь с мыслями, бросил на меня невидящий взгляд, в котором было столько тоски и боли, что сердце сжалось, пропустив пару ударов.

— В чём дело, черт возьми?

— Полковник, я боюсь за мать и сестру.

— Из-за чего? — смысла задавать этот вопрос не было, я и так прекрасно знал ответ. Но всё-таки я ждал, когда Ян наконец-то сможет объяснить всё сам, но парень молчал. — Им угрожают эти говнюки из секты? Так? Давай, Ян, не жмись.

Он не ответил, но его взгляд ответил «да».

— Хорошо, давай мы перевезём твою мать и сестру сюда, на базу. Они будут в безопасности здесь.

— Нет, — покачал головой Ян так безнадёжно и устало, что я понял, он думал над этим много-много раз и отказался от этой мысли. — Мама… она не поедет. Тяжело ей. Она там… В общем привыкла. И я не хочу её пугать. Она не знает. Лида, сестра моя, ничего ей пока не сообщала. Все угрозы эти прятала. Вот…

Он вытащил из кармана свёрнутый кусок плотной бумаги с наклеенными кое-как буквами разного размера, вырезанными из картонных упаковок продуктов. Я развернул и скрипнул зубами, хотя видел эту гадость не раз. Все эти идиотские лозунги и угрозы. Сам находил их много раз, но просто выкидывал.

Я мог бы сказать парню, что решу этот вопрос в течение недели. Что сам лично вылечу на истребителе и разнесу ракетами к чертям собачьим лагерь этих ублюдков. Но я не верил в это до конца, а врать не хотел.

— Хорошо, Ян. Давай сделаем так. Дам тебе неделю на размышление. Если через неделю ничего не изменится, ну что ж. Уйдёшь из отряда. Согласен?

Он помолчал, явно собираясь с мыслями. Потом взглянул в моё лицо и, видимо, нашёл в нем ответ на вопрос, которого так ждал. И слабо, едва заметно улыбнулся.

Приняв душ, я решил пойти в офицерскую столовую. В горле пересохло, хотя я успел хватануть виски, но готов был сожрать целого быка.

В столовой у нас уютно. Зал небольшой. Стена голубоватого стеклопластика, разделённая рамами из красного дерева, выходит прямо на лётное поле. Дубовые столы накрыты жёстко накрахмаленными белоснежными скатертями. С потолка из невидимых ламп льётся мягкий приглушённый свет.

— Что господин полковник желает сегодня?

Рядом возникла новенькая официантка, азиатка с каким-то труднопроизносимым именем. Она говорила, что переводится оно, как «цветок красоты». Думаю, родители польстили ей, но надо признать откровенно — девчушка была очень и очень хороша. Роста небольшого, но фигурка ладная, упругая попка. Свежая, нетронутая ни временем, ни пластическим хирургом, смуглая кожа. В разрезе блузки по-девичьи круто выпирает аппетитные груди. Хотя азиатки обычно плоские как доски. Но эта не такая. Сладкая девочка. Так бы и съел.

— Давай, Мизэки, двойную порцию фирменного мяса, гарнир там какой-нибудь, пару салатов...

— Десерт как обычно — клубничный сандей? А что будете пить?

— Чего не жалко, Мизэки. На твой вкус.

На круглом личике заискрилась улыбка, в уголках маленького изящно очерченного рта появились ямочки. Очаровашка. И улыбка такая хитрая, манящая, что захотелось утолить голод не только в смысле еды. Раньше Мизэки так не улыбалась мне. Или я не замечал. В последнее время мне совсем было не до личной жизни.

Девушка ушла выполнять заказ, а я обратил внимание на голоэкраны, на которых крутили новости. Журналисты, нацепив на лица лицемерные маски сочувствия, смаковали очередную трагедию — взрыв в телестудии, сыпали подробностями. Пять погибших, десятки раненных. Пострадала журналистка известного канала Эва Райкова. Я и без них всё это знал. Никитин успел прислать сообщение, что с ним всё в порядке. Боялся видно, что я разозлюсь и разнесу к чертям лагерь этого говнюка Макбрайда.

Артур рассказал то, о чем молчали журналисты и полиция. Зрительный зал был отделён силовым полем от того места, где сидел он и остальные гости. И взрывчатка, ударившись о невидимую преграду, срикошетила в зал. Поэтому столько жертв. Мерзко было то, что бомба нанесла электромагнитный удар по электронике — у людей отключились наноботы. И лёгкие ранения вдруг превратились в смертельные.

Журналисты всех каналов, а их промелькнуло уже пара десятков перед глазами, вопили в один голос — террориста послала секта «Очищающий свет Сверхновой». Перед тем, как бросить бомбу преступник выкрикнул её лозунги. Беда в том, что охранники пристрелили его. А Макбрайд, появившись на одном из каналов, устроил пресс-конференцию и вновь открестился от террориста. Говорил спокойно и рассудительно. Взгляд из-под старомодных очков, которые делали его похожим на добряка-учителя, был снисходительный и мягкий. Мол, мы — мирные люди. Не хотим никому зла. И вообще, против насилия. Ну-ну, только идиоты в это верят.

Вон опять вылез на экран. Уже в какой-то ярко освещённой студии вещает перед битком набитым залом: «Дорогие братья и сестры, наша организация скорбит вместе со всеми о погибших. Помолимся за их души». Мерзавец и гребанный лицемер. Самое страшное в этих взрывах не мёртвые, которым все равно, и даже не их семьи, которые будут страдать, но время вылечит их. Самое главное это те, кто стал инвалидом, потерял руки, ноги, здоровье. О них всегда забывают, будто их и нет.

Как раз за экраном, где изливал крокодильи слезы Макбрайд, шёл повтор репортажа из взорванной студии. Выложенные в ряд в чёрных пластиковых контейнерах тела, развороченный потолок, кресла и стены, забрызганные кровью. И невероятная злость на собственное бессилие охватила меня. Так бывает, когда сталкиваешься лицом к лицу с чьей-то подлостью и думаешь — не может этот мерзавец уйти безнаказанным, кто-то должен его остановить. Людское правосудие или небесное. И ты сидишь и ждёшь, что сработает эффект бумеранга. Но добро не вознаграждается, а зло продолжает свой победный путь.

— Ваш обед.

Мелодичный голосок официантки заставил оторваться от горестных мыслей. Девушка ловко, с какой-то удивительной, лебединой грацией, расставила с подносика блюдо с жареным мясом, обильно политого подливой, пару салатниц, хрустальный графинчик с водкой и сандей в высоком бокале, украшенный свежей клубникой. Чёрт возьми, неужели, я все это съем?

— Спасибо, Мизэки. Составь мне компанию, — вдруг предложил я. — Выпьем. Давай. Своему начальству скажешь, что полковник попросил. Принеси себе тоже поесть и стакан.

— Хорошо.

Она сорвалась с места и через пару минут появилась с небольшой стопкой. Я разлил водку и тут же опрокинул свою в рот. Внутри меня так по-хорошему потеплело, что сердце оттаяло. Милая девчушка, не ломается, не кокетничает, даже не пытается заигрывать со мной.

— Господин полковник чем-то огорчён? Я могу помочь?

В нежном голоске я уловил реальное сочувствие, не жалость, а понимание. Голова как-то странно поплыла. Есть расхотелось, но я заставил себя придвинуть тарелку с мясом. Тупым столовым ножом медленно попилил на куски, положил один в рот. И не ощутил никакого вкуса, словно жевал кусок изношенной покрышки. С трудом проглотив, вновь заполнил стаканчики.

— Этот поганец Макбрайд устроил терракт на студии. А там был мой друг. Понимаешь, Мизэки?

— Он погиб? — растерянно заморгала, личико у неё вытянулось, а шоколадные глаза потемнели.

— Нет, — я помотал головой. — Но погибли другие.

И меня тут прорвало. Стал изливать душу маленькой официантке, как самому родному человеку. Рассказывал о взрывах на космодроме, об авиакатастрофе, как я вытаскивал Артура из горящего самолёта. Графинчик опустел подозрительно быстро, и девушка сбегала ещё раз.

Сладостный туман все больше заполнял мозги, так что остальное я помнил фрагментами. Как поднимался, опираясь на хрупкие плечи Мизэки к себе в комнату. И рассказывал о своём детстве, об отце-деспоте, как он лупил меня почём зря за малейшую провинность, но я быстро накачал мускулы, и уже мог дать ему отпор. Так, что он даже зауважал меня. Маленькая официантка слушала мой пьяный бред без малейшего недовольства на лице. И чем откровений становилась исповедь, тем больше сочувствия появлялось в её голосе.

Потом я лежал расслабленно на кровати, на спине. Ощущал нежные прикосновения к голой груди, лёгкое дыхание, которое ловил, как свежий, пропитанный ароматами цветов, ветерок. И всё — полный провал в памяти, словно ухнул в бездну.

Очнулся от мерзких трелей внешней связи. Разлепив опухшие глаза, в щель между ресницами увидел над собой потолок, закрытый белыми панелями со встроенными лампами дневного и ночного света. Голова болела невыносимо. Можно сказать, что вместо головы мне всучили пустой чугунок, в котором бултыхались остатки мозгов, и каждое их прикосновение к стенкам черепа, вызывало болезненную дрожь, от которой по коже продирал мороз. Тут же врубил процедуру очистки от остатков алкоголя. Постарался привести себя в порядок. Сел на кровати, застегнул рубашку, расчесал пятерней волосы, пригладил.

Мутный взгляд на голоэкран обнаружил там Артура на фоне грязновато-белых, явно больничных стен.

— Олег, что с тобой? Ты пропустил два моих сообщения.

Кажется, в его голосе я не услышал укоризны. Скорее беспокойство. Я промолчал, сделав вид, что сосредоточенно смотрю на экран. Хотя его сильное мерцание, словно сигнал шёл откуда-то совсем издалека, с границы Солнечной системы, резало по глазам, вызывало тошноту.

— Случилось-то что? — поинтересовался я, стараясь говорить тихо, не двигая головой, чтобы не растревожить уже затихающую боль.

— Нужно, чтобы ты приехал сюда. В клинику. Сможешь?

— Зачем?

— Эва пришла в себя и хочет рассказать кое-что о секте, о Макбрайде. И тебе стоило послушать. Это важно, Олег.

Тащиться на другой конец Москвы жутко не хотелось. Но такой случай я не мог упустить. Если Никитин вдруг решил поделиться информацией, значит это очень важно.

— Хорошо, сейчас прилечу, — пробурчал я, растирая виски.

— Нет, Олег. У этой клиники нет взлётно-посадочной площадки ни для твоего космолёта, ни вообще для любого летательного аппарата. Приезжай на машине. Я передал тебе координаты.

Я решил не вызывать машину, а просто поехать сам на байке. Загрузил в его компьютер маршрут. Без него никак. Москва накрыта хитросплетением туннелей из прозрачного нанобетона, которые проходят между высоченными башнями и поднимаются до двадцатого этажа, а то и выше. И не заплутать в этом лабиринте очень сложно. Днём это выглядело как сверкающая на солнце паутина, а ночью, как рождественская гирлянда из ярких красных и голубых огоньков.

Я мчался по широкой бетонке, будто ножом распоровшей серо-стальные остроконечные холмы. Врубил на полную мощь композицию «Нежный кошмар» группы «Сны Армагеддона», которая стала особенно популярной в последние годы. Разумеется, из-за того, что все люди на Земле осознавали, что конец света близок, но относились как всегда легкомысленно. Длинная, сложная музыка, сотканная из нежных переливов и оглушающих звуков глюкофона. Поначалу это кажется какофонией, но потом вступает солист — Николас «Скальпель» Боуи и соединяет в единое целое все звуки, а затем нарезает мелодию пластами, снимая слой за слоем. Голос у него потрясающий, на шесть октав, если не больше.

Я ворвался в город, и тут же замелькал, слившись в единое месиво, оранжево- чёрный бордюр по обеим сторонам. А на периферии зрения развернулась панорама стройных башен делового центра, залитых кроваво-красным светом закатного солнца. Я, то взлетал на самый вверх лабиринта, то спускался ниже земли, мчался мимо медленно тащившихся грузовиков и юрких маленьких электромобилей. Небоскрёбы сменились на унылые многоэтажки. Затем и они исчезли. И теперь мимо проносились пятиэтажные из красно-коричневого кирпича дома с маршами обветшалых лестниц на фасадах, словно из двадцать второго века я попал на два столетия назад.

И, наконец, цель моего путешествия — между двумя домами с глухими без окон стенами, втиснулась клиника из грязно-белого камня. Я оставил байк на стоянке, удивившись малочисленности транспорта, и направился к входу, отделанного когда-то отполированным серовато-бежевым мрамором, уже потерявшим блеск от времени, покрытого паутинкой трещин.

Залитый ярким светом зал. Мраморный пол, скамейки по стенам. И пустота. Ни стойки, ни колоны с панелью вызова справочного экрана, как это обычно бывает. Я помотал головой по сторонам. Попытался соединиться с интерфейсом клиники, но безуспешно. Потом решил связаться с Никитином. И вновь неудача. Это стало злить. Что за чертовщина, скажите на милость?

И тут пелена спала с глаз. Свет потускнел, пол превратился в плохо пригнанные друг к другу доски. А все помещение заполнили стеллажи с наваленными на них ящиками.

Из полутьмы шагнуло трое. Я резко обернулся и заметил ещё троих. В их руках проступили очертания автоматов-пулемётов. Ну надо же, шестеро на одного. Не слабо. Хотя радости мне это не доставило. Наоборот, обрушился душный жаркий стыд. Попался я так глупо, что даже не ощутил по-настоящему страха.

— Не хватайся за свой бластер, Громов, — один из троицы, тот, что был пониже в плечах, худой, но держался солидно, или скорее развязно, хотя оружия в руках не держал. — Здесь ничего работать не будет.

Голос незнакомый, а лица я не мог разглядеть из-за тусклого света, сочившегося с потолка из лампы с разбитым цоколем.

— Где Никитин? — спросил я. — Поговорить я с ним могу?

— Сможешь, — хрипловатым тенорком протянул с явной насмешкой главарь. — А где он сейчас? А хрен его знает.

Краем глаза заметил мельтешение — кто-то то выглядывал из-за стеллажей, то вновь прятался. Судя по изящному силуэту — девушка. Худенькая, небольшого роста.

Я медленно, так чтобы видела вся банда, расстегнул куртку, засунул руку во внутренний карман.

— Мизэки, ты оставила у меня свой медальон.

В грязно-оранжевом свете аварийной лампы сверкнула цепочка и серебристый овал с голубкой. Тень между стеллажами метнулась, отпрянула, словно я держал в руках гранату, а не изящное женское украшение. И весь пазл сложился полностью.

Главарь шагнул ко мне, вытащил из рук цепочку с медальоном и сунул себе в карман.

Скрип шагов за спиной, кто-то сильно схватил меня сзади, завёл руки за спину. Гудение электронных наручников, плотно сжавших запястья. Укол в шею, резкая боль, пронзившая голову. И обрушилась тьма.