Константин Николаевич Леонтьев нашел покой и умиротворение у ног старца Амвросия, как раньше у ног старца Макария другой оптинец — Иван Васильевич Киреевский.

Это были совершенно различные люди: Киреевский был воплощением кротости и внутренней гармонии, Леонтьев, наоборот, при личной глубокой доброте был с молодых лет обуреваем многими страстями, на борьбу с которыми ушла вся его зрелая жизнь. Началом этому послужило чудо исцеления его от холеры в Салониках. Он тогда же хотел принять монашество, но афонские старцы о. Иероним и о. Макарий не согласились его постричь, находя это преждевременным. Медик, дипломат, философ, литератор и под конец — монах, К. Н. был человеком исключительной глубины и блеска ума, и, как о нем выразился Бердяев: «К. Леонтьев был необычайно свободный ум, один из самых свободных русских умов, ничем не связанный, совершенно независимый». Между тем он при жизни не встретил в русском обществе ни признания, ни понимания. «Может быть, после моей смерти обо мне заговорят, — сказал он, — а, вероятно, теперь на земле слава была бы мне не полезна, и Бог ее мне не дал». Розанов выразился о нем так: «Прошел великий муж по Руси и лег в могилу. Ни звука при нем о нем. Карканьем ворон он встречен и провожен». Какая же была тому причина? Тот же Розанов в той же статье в «Новом Времени», посвященной вышедшему тогда сборнику по случаю 20-летия со дня его смерти, говорит о нем следующее: «Вот эта нравственная чистота Леонтьева — что-то единственное в нашей литературе! Все (почти и великие!) писатели имеют несчастное и уничижительное свойство быть несколько “себе на уме”, юлить между Сциллою и Харибдою, между душой своей и массою публики, между литературным кружком, к коему принадлежат, и ночными своими думами «про себя»: ничего подобного не было у Леонтьева с его «иду на вас». Он шел сразу на всех!

По образованию он был медик и прикладывал специально патологические наблюдения и наблюдательность в явлениях мировой жизни и прежде всего, будучи эстетом, он понимал все явления пошлости и измельчания, как симптомы конца и увядания культуры. «К. Леонтьев, — говорил в 1926 г. Бердяев, — уже более 50 лет тому назад открыл то, что теперь на Западе по-своему открывает Шпенглер». И далее говорит Бердяев о Леонтьеве: «Он острее и яснее других почувствовал антихристову природу революционного гуманизма с его истребляющей жаждой равенства».

Знаменитая теория о «Триедином процессе развития» жизни государства блестяще изложена Леонтьевым в лучших философских публицистических произведениях его — в «Византизме и славянстве» (1875) и посмертном «Среднем европейце, как идеале и орудии всемирного разрушения».

Иногда он надеется, что после того, как человечеством будет испытана «горечь социалистического устройства», в нем начнется глубокая духовная, религиозная реакция, и тогда в самой науке явится «чувство своего практического бессилия, мужественное покаяние и смирение перед правотой сердечной мистики и веры». Но в год своей смерти, в статье «Над могилой Пазухина» он крайне пессимистически выражает взгляд на будущее: «... Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения и — кто знает? — подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель Новой Веры, — и мы неожиданно лет через 100 каких-нибудь из наших государственных недр, сперва бессословных, а потом бесцерковных, или уже слабо церковных, — родим... антихриста?»

Леонтьев был человеком строго православным, исповедуя византийское, филаретовское, оптинское православие. И спрашивается, может ли нечто отличное от этого православия называться по справедливости «православным»?

Леонтьев говорит: «Византийскому Православию выучили меня верить и служить знаменитые афонские духовники Иероним и Макарий... Лично хорошим, благочестивым и добродетельным христианином, конечно, можно быть и при филаретовском, и при хомяковском оттенке в Православии; и были и есть таковые... А вот уже святым несколько вернее можно стать на старой почве, филаретовской, чем на новой славянофильской почве». Приведя эти слова, Бердяев от себя добавляет: «Образ св. Серафима, — совсем не византийский и не филаретовский, опровергает Леонтьев» (стр. 238) и «своеобразия русского православия он не видел. Он (Леонтьев) не знал белого христианства св. Серафима, Христианства Воскресения» (стр. 206). Мы же в настоящем изложении достаточно показали какая живая связь существовала между м. Филаретом и преп. Серафимом через посредничество его ученика, наместника Лавры о. Антония. А еще ранее показано влияние на преп. Серафима аскетической византийской литературы.

Где же признаки «своеобразия в русском православии»? Где же расхождение между Серафимовым и Филаретовским православием?

Держась православного учения, Леонтьев отвергал хилиазм как церковную ересь. Между тем вера в Царствие Божие на земле, основанная на мечтательной любви к всечеловечеству, стала после пушкинской речи Достоевского общим модным верованием. Леонтьев назвал эту восторженную любовь — «розовой любовью». Этого ему до сих пор простить не могут. Ему приписывают, будто он вообще отвергал любовь к Богу и основывался в деле спасения, руководствуясь лишь животным страхом перед адскими мучениями. В письме к одному студенту Леонтьев пишет о своем обращении: «Пришла, наконец, неожиданная минута, когда я, до сих пор вообще смелый, почувствовал незнакомый мне дотоле ужас, а не просто страх. Этот ужас был в одно и то же время и ужас греха и ужас смерти. А до той поры я ни того, ни другого не чувствовал. Черта заветная была пройдена. Я стал бояться и Бога, и Церкви. С течением времени физический страх прошел, духовный остался и все возрастал». Страх Божий обязателен для всех христиан. Только у великих святых совершенная любовь изгоняет страх.

Непризнанный никем, кроме нескольких ближайших друзей, измученный и больной, Леонтьев нашел душевный покой, поселившись в Оптиной Пустыни в усадьбе, построенной бывшим учеником старца Льва, составившим его жизнеописание — архиепископом Ювеналием. Годы жизни в Оптиной Пустыни были самыми мирными и покойными в его жизни и даже плодотворными в смысле его писаний. Здесь можно привести четверостишье из «Пророка» Лермонтова:

Здесь его духовником и руководителем был о. Климент (Зедергольм), сын пастора, магистр греческой словесности. После его кончины Леонтьев составил о нем прекрасную монографию. Лишившись друга и духовника, он стал непосредственным духовным сыном старца Амвросия. В 1891 г. старец Амвросий постриг его в монашество с именем Климента и отправил на жительство в Троице-Сергиеву Лавру, зная, что о. Климент неспособен подвизаться в Оптиной Пустыни в качестве рядового оптинского монаха, выполняя все возложенные послушания. Прощаясь с о. Климентом, старец Амвросий сказал ему: «Мы скоро увидимся». Старец скончался 10-го октября 1891 г., а 12 ноября того же года последовал за ним его постриженник о. Климент. Он умер от воспаления легких.