Впервые я услышал о существовании оптинских старцев, будучи студентом в Москве. Там я познакомился с молодежью из очень верующей и благочестивой семьи Д. из г. Козлова. Двое братьев и две сестры учились в Москве, и один из братьев был моим однокурсником. От них я узнал, что все они — восемь братьев и сестер — были духовными детьми старца Анатолия Оптинского, почти ежегодно посещали его и ничего не делали без его благословения. Они мне очень советовали побывать в Оптиной, но обстановка студенческой жизни как-то всегда мешала мне осуществить эту поездку. Занятия в специальном техническом учебном заведении требовали очень много времени, а на каникулы я всегда уезжал домой или на студенческую практику. И только после окончания курса, уже при большевиках, обстоятельства позволили мне попасть в Оптину.

Летом 1918 г., когда уже вся русская земля была потрясена до основания, передо мной, — как и перед всей интеллигенцией — стал вопрос: что делать дальше? Многие категорически отказывались поступать на службу в новые большевистские учреждения, рассчитывая на скорое падение их власти; другие ждали иностранного вмешательства и выжидали. И когда частные и общественные учреждения закрывались, то безработные интеллигенты предпочитали торговать всяким старьем или жить на продажу своих вещей, чем идти на службу к большевикам.

Наконец, наступил и для меня такой момент, когда учреждение, в котором я работал, должно было закрыться. Конечно, имея диплом инженера, я мог бы легко устроиться, но где именно? Возможностей было много, мои товарищи и профессора звали меня в различные вновь открываемые советские учебные и научно-технические учреждения. Но меня как-то мало привлекало все это, мне хотелось сохранить свою внутреннюю свободу и укреплять свою духовную жизнь, еще такую слабую и неустойчивую. Вот в эти-то дни я особенно начал думать о необходимости поехать в Оптину, чтобы посоветоваться со старцем.

Случилось так, что наше учреждение, объявив свою ликвидацию, предложило своим служащим явиться через три дня за рассчетом. Чтобы использовать эти дни, я решил поехать в Оптину со своими знакомыми; это был Миша Д., студент московского университета, и его земляк, немолодой купец, которому в связи с революцией грозило полное разорение. Словом, все мы трое стояли на распутьи и не знали, как действовать дальше в наступившей революционной неразберихе.

С большим трудом удалось нам попасть на товарный поезд, шедший в Калугу, потому что на пассажирские поезда невозможно было сесть. Чтобы иметь право посетить Оптину, надо было являться в городской исполком и получить пропуск — но на этом останавливаться не буду. К вечеру мы, наконец, добрались до монастыря и переночевали в монастырской гостинице. Там было все еще по-старому, но посетителей, ввиду тревожного времени, было немного. В скиту тогда жили два старца, Анатолий и Нектарий. Большинство приезжих стремилось попасть к старшему — о. Анатолию, но мы почему-то решили обратиться к о. Нектарию. Войдя в скит, который находился вне монастыря, мы увидели садики и домики старцев, знакомые нам по книге Быкова «Тихие пристанища», а также по описанию скита в романе «Братья Карамазовы» Достоевского.

Каждый из нас, как, вероятно, и все прочие посетители Оптиной, нес в своей душе смятение, боль и неуверенность, порожденные первыми месяцами революции. Многие из них, подобно нашему старшему спутнику, искали ответа на главный вопрос: долго ли еще продержится советская власть?.. И многие были уверены, что оптинские старцы это должны точно знать...

К сожалению, я в свое время не записал подробностей нашего посещения о. Нектария; я считал, что память моя и так сохранит эти незабываемые впечатления. Главное, конечно, сохранилось, но далеко не все. Мы посещали монастырские службы, говели, но больше всего остались в душе впечатления от встречи со старцем. Мы вошли в приемную комнату старца в его домике. Нас было человек 10-12 мужчин разного звания. Через несколько минут ожидания из двери быстрыми неслышными шагами вышел маленький, несколько сгорбленный старичок с небольшой седенькой бородкой, в епитрахили. Помолившись на образа, он благословил всех нас и начал подходить к каждому по очереди. Мы стояли цепочкой вдоль комнаты, а старец переходил от одного к другому и беседовал. Беседы были короткие, о. Нектарий редко с кем задерживался и, прерывая иногда длинные рассказы посетителя, спешил с ответом; ответы его были быстры и немногословны, после чего он сразу переходил к следующему в очереди.

Меня более всего поразила манера, с которой о. Нектарий беседовал со всеми: он подходил к собеседнику не глядя на него, становился около него несколько боком, вполоборота, и наклонял к нему ухо, как будто плохо слыша или просто давая возможность говорившему не слишком громко излагать свои нужды. Слушая его, о. Нектарий смотрел куда-то вниз, но создавалось впечатление, что он слушает вас не ухом, а каким-то другим, внутренним органом восприятия; что ему, собственно, важны были не самые ваши слова, а нечто другое, скрывающееся в вашей душе, что старец и старался уловить...

Когда о. Нектарий подошел ко мне, то я начал как можно короче объяснять ему мое положение но как часто бывает в таких случаях, краткости и ясности у меня не получалось. Я попытался объясниться получше, но старец, уже как бы поняв меня, начал говорить сам. Как я уже упоминал, мои трудности заключались в том, какую выбрать себе службу и чем руководствоваться при этом. А о. Нектарий ответил мне, примерно, так (подлинных слов не помню, но смысл их таков):

— Да, да, служите, конечно... вы ведь человек ученый. Но только не гонитесь за большим... а так, понемножку, полегоньку...

Вот и все — и он перешел к следующему. На первых порах мне даже показалось, что я не получил никакого ответа на мои нужды; вернее, я ожидал от старца чего-то большего, чем эти простые слова... Но я вспомнил, что старцы очень часто отвечают не прямо, а иносказательно, заставляя вдумываться в истинный смысл ответа. Действительно, размышляя далее над его ответом, я вскоре убедился, что получил вполне ясный и определенный ответ на мои сомнения. А поняв это, я сразу почувствовал необыкновенную легкость, радость и покой. Вся запутанность и противоречивость окружающей революционной обстановки перестала существовать, а мои личные проблемы стали просты и ясны.

Таковы же были и ощущения моих спутников. Оба они возвращались домой спокойными и укрепленными, хотя, в сущности, они получили тоже не тот ответ, которого искали. Старец, например, никому не подал ни малейшей надежды на то, что новая власть скоро кончится. Напротив, о. Нектарий многим говорил о необходимости терпения, молитвы, подготовки к еще большим испытаниям... Но тем не менее общее состояние у всех, возвращавшихся от него, было бодрое и радостное. Мы возвращались из Оптиной, чтобы попасть опять в хаос большевистской революции, но все воспринималось нами совсем иначе. И мне вспоминались слова Евангелия: «Не бойся, малое стадо!...»

Такое впечатление от беседы со старцем еще более укрепилось во мне после возвращения в Москву и осталось чем-то прочно вошедшим в мою жизнь. Вся моя последующая жизнь послужила непрерывным доказательством мудрости совета о. Нектария. А то, что случилось со мною после возвращения в Москву, еще больше раскрыло мне все значение моей поездки в Оптину. Вот почему обо всем этом необходимо рассказать подробнее.

1 сентября 1918 года мы приехали в Москву и я расстался со своими спутниками. Они поехали к себе в Тверскую губернию, а я отправился домой, чтобы к 12 часам быть в своем учреждении для получения расчета. Но, чтобы понять дальнейшее, надо остановиться и пояснить, какова была политическая обстановка в Москве в эти дни.

Боясь нападения на Петербург, советское правительство летом этого года переехало в Москву. Но и в Москве было неспокойно. В августе месяце начался ряд антибольшевистских выступлений: восстание под Москвой так наз. «левых эсеров», убийство бомбой германского посла графа Мирбаха (которому приписывали большое влияние на политику большевиков), наконец, покушение на Ленина, произведенное эсэркой Каплан. Озлобленные большевики в ответ на это объявили «красный террор»: в Москве и провинции свирепствовала ВЧК., всюду шли аресты, облавы и расстрелы; тюрьмы и управления чрезвычаек были переполнены. В эти-то страшные дни мне пришлось со всеми своими сослуживцами угодить в знаменитую Лубянку — во внутреннюю тюрьму ВЧК.

Произошло все очень просто. Когда мы собрались в своем учреждении для получения расчета, вдруг оказалось, что весь дом окружен чекистами — это значило, что мы попали в облаву. Всех нас, человек около 80, согнали в одну залу и стали обыскивать и отбирать документы. Затем партиями погрузили на открытые грузовики и под конвоем через всю Москву отвезли на Лубянку. Там нас перерегистрировали вновь и распределили по камерам. Всю ночь внизу во дворе трещали моторы, приезжали и уезжали машины поступали новые партии арестованных...

Не буду описывать подробно те 6 дней, которые я провел на Лубянке. Скажу лишь, что население нашей камеры ежедневно менялось: одних освобождали, других уводили на расстрелы, третьих — нуждавшихся в следствии — переводили в Бутырскую тюрьму, чтобы освободить место для вновь прибывавших. Следует отметить, что в те времена суд ВЧК был хотя и не «милостивый», но скорый, арестованных редко держали долго и часто отпускали без всяких последствий...

Среди пестрого населения нашей камеры господствовало, конечно, подавленное, тяжелое настроение. Одни, замешанные в чем-либо, молчали, замкнувшись в себе. Другие, попавшие случайно, надоедали всем своими доказательствами, что они ни в чем не виноваты. Другие, тоже не чувствовавшие за собой вины, сильно волновались за себя и за своих близких. Среди арестованных были кадровые офицеры-интеллигенты, купцы, духовные лица, члены большевистской партии, иностранцы и даже один еврейский мальчик 13 лет, арестованный за появление на улице позже установленного часа. Но сам я был среди них, кажется, единственным, кто спокойно переносил и свой внезапный арест, и всю гнетущую обстановку Лубянки. Тот духовный мир, который я вынес из Оптиной, хранил меня от страха, и я совсем не волновался; гораздо больше волновались за меня мои друзья, остававшиеся на свободе. Я же был уверен, что все кончится для меня вполне благополучно.

Среди сидевших со мною мне особенно запомнились два епископа, еще довольно молодых, без единой седины в волосах; к сожалению, их имена я забыл. Они были оба в весьма тяжелом состоянии и больше молчали. Я несколько раз пытался заговорить с ними, рассказывал им, что сам только что вернулся из Оптиной, про свои впечатления там, но они были очень неразговорчивы. Потом я уже понял, что я им мог показаться слишком странным своим спокойствием и откровенными разговорами, так что они могли даже подумать, что я был специально к ним подослан... Дня через два их вызвали ночью на допрос — и они больше не вернулись. На следующий день в камеру явился дежурный за их «вещами» — на нарах лежали их верхние рясы. Это означало, что они были расстреляны в эту ночь. Такие случаи у нас были каждую ночь, так как особых камер для «смертников» тогда еще не было.

Меня дважды вызывали на ночной допрос. Следователем был совсем молодой и интеллигентный человек; потом я узнал, что это был один из начинающих поэтов-футуристов тех годов. Он со скучающим видом изучал мою записную книжку и расспрашивал о всех, чьи адреса там имелись, но больше всего он интересовался моими политическими убеждениями и тем, с какими политическими организациями я был связан. Я же утверждал, что никогда не имел никаких связей с партиями, а что имел знакомства только в научных и церковных кругах. Об этом в те первые годы революции еще можно было говорить открыто, так как церковные круги еще не рассматривались как контрреволюционные. Но через два-три года этот взгляд изменился, все церковные деятели начали преследоваться.

Ввиду переполнения ВЧК меня вскоре перевели в Бутырскую тюрьму, где я пробыл около 10 дней. Она была также переполнена, в каждой камере было вдвое больше нормы. Кормили гораздо хуже, чем на Лубянке, почему лица, не получавшие передач, через несколько месяцев едва ходили. Тут я стал получать передачи от своих друзей и между прочим в первой же передаче получил от них книгу Нового Завета, которую пропустили без задержек. Впоследствии и эта льгота, принятая во всех странах, была отменена.

Когда меня снова перевезли на Лубянку, то объявили, что я освобождаюсь. На следующий день я получил документы, отобранные вещи: часы, перочинный нож и пр. — и пропуск для выхода из здания ВЧК. С чувством облегчения и благодарности Богу я вышел на Малую Лубянку. Светило сентябрьское солнце. Притихшая и плохо убранная Москва ожидала тяжелой голодной зимы. Сидевшие со мною передали мне ряд адресов для посещения их родственников. Но один из моих сослуживцев просидел еще 2 месяца в Бутырках, хотя все другие наши служащие были выпущены. Наконец, уже в ноябре его выпустили, оказалось, что его имя пропустили в списке освобождаемых...

Мои воспоминания не были бы закончены, если бы я не сказал о том, как я осуществил на деле совет о. Нектария. Из практики старчества известно, что совет старца должен быть обязательно выполнен, иначе вас постигнут всякие несчастия. Но если вы следуете совету старца, то Бог помогает вам и как бы «все содействует ко благу». Все это я испытал на опыте своей жизни.

Вскоре после освобождения я поступил на службу. Но, помня слова секретаря при техническом совете одного из «главков» ВСНХ[...]. Главное преимущество этого места состояло в том, что главк помещался на той же улице, где я жил. Однако многие мои сотоварищи-инженеры и знакомые были весьма изумлены моим выбором, считая, что я мог бы устроиться гораздо лучше. Но уж всегда так бывает, что Божии пути по человеческому рассуждению кажутся по крайней мере «странными». Но как только наступила суровая зима, так сейчас же выяснились все преимущества моего выбора. Как только выпал снег, так трамвайное движение прекратилось на всю зиму: некому было расчищать пути. Люди, служившие в разных комиссариатах в центре Москвы, вынуждены были тратить массу сил и времени на хождение. Еще хуже было тем, кто имел две службы и с утра до вечера делал длинные концы пешком.

Но еще более я выиграл в чисто духовном отношении. Мои несложные секретарские обязанности не были утомительны, а потому у меня оставалось сравнительно много времени и сил, которые я вкладывал в церковную жизнь. А в этот год, благодаря мудрому руководству Святейшого Патриарха Тихона, церковная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Москва покрылась сетью братств, кружков и союзов, так как Патриарх отменил границы приходов и разрешил образование междуприходских братств. К деятельности этих братств, руководимых наиболее ревностными пастырями, были широко привлечены и миряне: они пели, читали на клиросе, проводили беседы и даже выступали с проповедями. По вечерам совершались акафисты с общенародным пением и беседами после них. Для детей, лишенных уроков Закона Божия, устраивались беседы с туманными картинами из Священной истории, молодежь собиралась отдельно и занималась изучением церковного устава, Евангелия, и т.п.

Я принимал близкое участие в Братстве Святителя Алексия, Митрополита Московского, во главе которого стоял прот. Роман Медведь, бывший настоятель Севастопольского собора. К братству были приписаны еще несколько приходских церквей в разных концах Москвы, где вели работу члены братства. В самом храме братства ежедневно совершалась ранняя литургия, и члены могли посещать ее еще до своей службы. Три раза в неделю по вечерам были вечерние богослужения с беседами, члены братства старались ежемесячно приступать к Св. Причастию и активно участвовали в работе.

Благодаря моей незагруженности служебными обязанностями я имел возможность посвящать свои силы работе в братстве, а потому это время принесло мне громадную духовную пользу; здесь я окреп духовно и начал жить в ограде Православной Церкви. Тогда же было положено и начало моей проповеднической деятельности, особенно после того, как в 1919 году Святейший Патриарх Тихон посвятил нас, троих членов братства, в чтецов, с наименованием нас «благовестниками»; такие «благовестники» появились тогда во многих братствах и выступали с проповедями с церковного амвона.

Так, исполняя совет о. Нектария, я получил возможность закрепить свою связь с Православной Церковью и получить весьма ценную подготовку к моей дальнейшей миссионерской работе. И во всей моей последующей жизни в Советском Союзе его слова всегда сбывались: как только я начинал подниматься по служебной лестнице, так вскоре у меня появлялись неприятности и осложнения; когда же я довольствовался малым, то жизнь текла более спокойно. Впрочем, это уже особая тема, на которой здесь останавливаться не буду.

В заключение коснусь еще вкратце той дальнейшей духовной связи, которая совсем неожиданно установилась у меня с о. Нектарием и продолжалась до самой его кончины. Хотя моя первая и последняя встреча с ним уже связала меня невидимыми узами со старцем, но по воле Божией он до конца не оставил меня своими молитвами.

В 1920 г. я уехал из Москвы на родину, на Северный Кавказ, где жил все время. Почти в то же время уехала в Тульскую губернию одна из участниц нашего братства, г-жа Т., дочь священника, вскоре принявшая тайное иночество. Проживая недалеко от Оптиной Пустыни, она сделалась духовной дочерью о. Нектария и часто его посещала. Когда же монастырь закрыли, то она не переставала посещать старца в тех местах, где он потом проживал.

Мы изредка переписывались, и в ее письмах я всегда получал от него благословения. Зная, как я почитаю о. Нектария, она сообщала мне, что он молится за меня и мою семью, а иногда рисковала пересылать мне от него иконки или листки поучений. Таким образом я еще в течение почти восьми лет продолжал ощущать благодатную поддержку старца и чувствовал в своей жизни охраняющее действие его молитв. В 1928 г. Т. сообщила мне о смерти этого последнего оптинского старца. И как раз в последующие годы моя жизнь заметно осложнилась, и наступили весьма тяжелые годы в моей жизни. Мне кажется, что и здесь играла роль прекращение духовной молитвенной поддержки со стороны старца... Прот. С. Щукин.