Приступая к последней главе жития старца Варсонофия — осени его жизненного пути, — невольно напрашивается предварить оную этими простыми стихами, написанными им еще в годы его затвора в 1902 г. Будучи человеком одаренным, он не был лишен способности писать стихи. Но только малая доля посмертного издания (1914) находится в нашем распоряжении. Однако, применяя лирический образ багряной осени к последним грустным годам жизни старца, мы отнюдь никак не разделяем мнения автора «Оптина Пустынь» издание YMCA, чтобы якобы после кончины старца Амвросия наступает осеннее увядание благодати старчества в Оптиной Пустыне.

Прот. Четвериков ошибается, когда говорит, что после о. Амвросия «старчество хотя и не угасло, но не имело прежней силы и славы». Эту ошибку повторяют с его слов и современные агиографы, в том числе и проф. Игорь Смолич в своем обширном труде на немецком языке: Russisches Moenschtum. 1953. Wurzburg.

Всю силу и полноту благодатных дарований имели и последующие старцы. К этому убеждению приходишь хотя бы при ознакомлении с жизнеописанием старца Иосифа, непосредственного ученика и преемника о. Амвросия. Всею полнотою «славы» и незыблемого авторитета пользовались среди верующих также и другие старцы, например, о. Варсонофий, которого почти замолчали наши агиографы, также о. Нектарий. Уменьшились не «сила и слава» старцев, а число верующих.

Возникновение оптинской смуты берет начало с далеких времен, а именно с момента кончины великого старца о. Амвросия.

Калужский еп. Виталий был враждебно настроен по отношении к покойному старцу Амвросию из-за своего непонимания сущности старчества. Как было сказано, он намеревался вывести насильно из Шамордина о. Амвросия, который там отдавал свои последние силы на созидание этой обители. И застал старца в гробу.

Такое непонимание постигло и старца о. Анатолия. Это было делом «ревностных» лиц из мирян, которые опасались за судьбу о. Иосифа.

Действительно, в эту минуту положение о. Иосифа не имело той твердой почвы под ногами, подобно той, какой пользовался о. Амвросий, несмотря на то, что считался по болезни «на покое». Его «начальник» о. Анатолий с благоговением стоял перед ним на коленях и считал себя его учеником. Теперь же отношение к о. Иосифу во многом зависело от о. Анатолия — начальника скита.

Тихий, смиренный, скромный о. Иосиф казался своим защитникам неспособным сам себя отстаивать. В его жизнеописании указано, что еще при жизни старца Амвросия в бытность его в Шамордине «прошел слух», будто о. Иосифа хотят выселить из хибарки о. Амвросия. Ему советовали поехать жаловаться старцу. Однако о. Иосиф отнесся к этим «слухам» бесстрастно. Эти советы и были началом последующих интриг против скитоначальника о. Анатолия.

Когда же скончался о. Амвросий, эти защитники о. Иосифа нашли способ восстановить епархиального архиерея против о. Анатолия. Из-за того же непонимания природы старчества еп. Виталий не мог судить о духовности о. Анатолия и испытывать к нему уважение, подобно еп. Игнатию Брянчанинову, беседовавшему с ним об умносердечной молитве. Он поверил клевете и отстранил о. Анатолия от старчествования в Шамордине и даже запретил ему въезд в обитель.

Батюшка о. Анатолий очень тяжело переживал это запрещение. Выедет, бывало, на большую дорогу до того места, откуда видна Шамординская обитель, и велит кучеру остановиться, посмотрит в ту сторону, слезы потекут из глаз, и велит ехать обратно. О. Анатолий преставился вскоре после о. Амвросия (1894).

Когда старца Анатолия не стало, положение его ближайших учеников оказалось нелегким. О. Варсонофий ушел в затвор. В течение десяти лет он занимался изучением святоотеческой литературы и молитвой Иисусовой. В это время его духовником был о. Нектарий, который, так же, как и он, в свое время был духовным сыном старца Анатолия. Об этом о. Нектарий свидетельствует сам в жизнеописании о. Амвросия (Москва. 1900. стр. 134). Между ним и о. Варсонофием сохранилась близость до конца жизни.

Когда началась японская война о. Варсонофий был отправлен на фронт в качестве священника при лазарете имени преп. Серафима. Как довелось слышать, в скиту опасались этого умного, образованного и способного быть властным человека. Другой ученик о. Анатолия, о. Венедикт, из белого духовенства, был назначен настоятелем Боровского монастыря.

Сохранилось в «Прибавлении к Церковным Ведомостям» «Письмо Оптинского иеромонаха Варсонофия с Дальнего Востока на имя преосвященного Вениамина, епископа Калужского»:

«Охраняемые Божественною благодатию и покрываемые вашими святительскими молитвами и архипастырским благословением, все мы, пятеро калужских иеромонахов, благополучно прибыли 1 мая в город Харбин и ожидаем указаний о дальнейшем нашем назначении из главной квартиры в Ляояне.

В Москве мы все явились к г. Прокурору Московской Синодальной конторы и, получивши деньги на путевые расходы, а также и документы, выехали из Москвы 13 апреля. Каждому из нас выдан был ящик с церковною утварью и облачением — походные церкви. Выдали также святые антиминсы, миро и освященный елей.

Нас разместили в вагоне второго класса и разрешили иметь при себе ящики с ризницами, ибо мы заявили, что признаем неудобным помещать их в багаже.

В пути нигде не останавливались, следуя таким образом безостановочно с 13 апреля по 2 мая, — 19 суток. Только пришлось переждать несколько часов при переправе чрез озеро Байкал — на пароходах. Там мы встретили министра путей сообщений, князя Хилкова, временно проживающего в Иркутске. 25 апреля наш поезд повстречался с другим, на котором отправляли в Россию пленных японцев в числе 182 нижних чинов и 18 офицеров. Видели их мы только на ходу, в окна вагонов. Почти одновременно следовал с нами воинский поезд с сибирскими казаками. Нам сказали, что за ними следуют оренбургские и уральские казаки в числе 8 полков и 2 конно-артиллерийских батарей (две дивизии). Донесся слух о первом нашем сражении на реке Ялу.

28 апреля прибыли в Манчжурию. На границе станция, и называется также Манчжурия. Здесь также встретили задержку, совершалась пересадка. В первый раз мы увидели китайцев. Это все — рабочие. С русскими китайцы живут мирно, и русские им нравятся. От станции Манчжурия дорога на всем протяжении ее до города Харбина, 85 верст, уже охраняется войсками, — разъезжают конные солдаты и казаки. Незадолго до нас, изловили японцев, которые хотели взорвать туннель железной дороги у Хингана, во время хода поезда в 40 вагонов с войсками. Бог спас, — взрыв последовал после проследования поезда. Всех их судили военным судом и повесили в Ляояне.

На станции Манчжурия обрадовала нас весточка о удачном нападении на японцев генерала Ренненкампфа с двумя полками казаков, причем японцы понесли страшные потери (7 т.).

Первый китайский город на пути нашем был Хайлар; но мы его не видели, ибо поезд стоял часа два, не более, а до города было — 7 верст. Около него строится русский город, — пока небольшое селение. Все китайские власти остались в городе, и до сих пор там живет губернатор (“дзянь-дзюнь”). Но войска все выведены внутрь Китая.

Утешил нас вид русских церквей на станциях сибирской железной дороги. Кругом пустыня. Но вот — церковь, и вокруг нее группируется несколько, десятка два-три, домиков. Это Русь Святая в маленьком виде. И светло и отрадно становится на душе. В Харбине с вокзала мы все проехали в здание Красного Креста, где нас приютили и оказали радушный прием. Разместили в номерах и согласились давать рыбную и молочную пищу. Жизнь в Харбине вообще не дорога. Рыбы в изобилии, но только дорога. Русский Харбин расширяется и его можно сравнить с любым небольшим уездным городом. Есть в нем три церкви, деревянные, служба совершается ежедневно».

Когда же по окончании войны о. Варсонофий вернулся обратно в Оптину Пустынь, о. Иосиф уже настолько состарился и ослабел, что управлять внешними делами скита был уже не в состоянии. К тому же некоторые люди делали злоупотребления, пользуясь его добротой и мягкостью, и на скиту оказались долги. От Синода была прислана ревизия. Он подал на покой, зная, что того желают епархиальные власти. А на его место скитоначальником был назначен о. Варсонофий, возведенный в сан игумена.

Но какой мудростью должны были бы обладать духовные чада о. Иосифа, чтобы взглянуть на эту перемену беспристрастным оком? Ведь о. Иосиф был столпом старчества, непосредственным преемником и учеником о. Амвросия, продолжателем традиции великих старцев. А о. Варсонофий, поступивший уже после кончины о. Амвросия, казался им человеком пришлым, чужим. Почувствовали себя обиженными за своего старца и Шамординские сестры, хотя о. Иосиф продолжал старчествовать и руководить ими. В Оптиной снова стало два старца... Понятно, что при создавшемся положении у о. Варсонофия со многими из старшей братии были лишь официальные отношения, как было с о. Илиодором, которому он дал «на дорогу» горсть леденцов в день его смерти.

Между тем новый скитоначальник твердой и властной рукой восстановил порядок в скиту: он внес в его казну 60 тысяч рублей личного своего капитала, уплатил долги, ремонтировал скит, обновил ризницу, устроил библиотеку. Твердым своим прямолинейным характером, не допускавшим ни малейшей уступки духу времени, он со строгостью умел соединить и нежно-любовное отношение к скитской братии, был полон о них забот. Он не стеснялся смирять, когда это требовалось. Но к кающимся о. Варсонофий был милостив и говорил, что тех, кто не хочет спасаться по доброй воле, тех надо спасать силой и силу эту применять умел. И многие из числа братии, не говоря о тех, которые поступили уже во время его управления, были всецело под его влиянием, испытав на себе всю пользу от его мудрого, благодатного руководства. В Шамордино, куда поступали его духовные дочки, им приходилось смиряться перед иосифовскими «дочками», которые имели над ними старшинство.

Особенно много занимался о. Варсонофий с интеллигентной молодежью, посещавшей Оптину Пустынь, и был единственным старцем оптинского скитского братства. До сих пор дело ограничивалось только натянутыми отношениями между варсонофиевскими и иосифовскими учениками и ученицами. У коренных оптинцев все же царил в конце концов дух смирения, да и влияние оптинских духовников отцов Анатолия (Потапова), Феодосия и Нектария, употреблявших все силы для поддержания мира, делало свое дело. Например, когда о. Варсонофий опасно заболел и послал к о. Иосифу просить благословения на принятие схимы, в этот момент в келии о. Иосифа оказался его духовник о. Нектарий, который и настоял на том, чтобы это благословение было дано.

Много было у о. Варсонофия неприятностей после кончины о. Иосифа. Разные лица предъявляли свои претензии, кто относительно своих процентных бумаг, кто — вещей, якобы оставленных на хранение у о. Иосифа и т.п. Были и личные обиды на о. Варсонофия. Напр. в скиту скончался о. Даниил (Болотов), родной брат Шамординской игумении Софии (Шамординские сестры звали его «Дядюшкой»). Он много потрудился в деле христианской проповеди среди интеллигенции. С целью проповеди его часто отпускали из монастыря в мир. Перед смертью он хотел принять схиму. Но о. Варсонофий указал ему несовместимость его апостольского подвига с обетами схимы, требующими полного отречения от мира. Он спросил его, согласен ли он отказаться от своей апостольской проповеди в случае выздоровления. Подумав, о. Даниил отказался от схимы и так скончался простым иеромонахом. Родственники его не могли простить этого о. Варсонофию.

Между тем подземная работа врага рода человеческого не ослабевала. Им подготовлялась катастрофа. С целью добиться упразднения старчества и закрытия скита новые монахи являлись из упадочного предреволюционного мира. Им дела не было ни до о. Варсонофия, ни до о. Иосифа. Им нужно было свергнуть существующую власть и захватить в свои руки начальственные должности.

Такими людьми оказались иеромонах Патрикий и монах Георгий. Они затеяли бунт, вещь доселе неслыханную в Оптиной Пустыни. Конечно, это была лишь небольшая горсточка братий. (В Оптиной Пустыни до войны было 300 человек братий). Настоятель архимандрит Ксенофонт, строгий монах, но несколько слабый в управлении, послал за скитоначальником о. Варсонофием, который сразу усмирил бунт, умиротворил братию и настоял на удалении из обители зачинщиков бунта. Последние не сложили оружия и подали жалобу в Синод и одновременно донос на о. Ксенофонта, будто он неправильно ведет лесное хозяйство. Их жалоба и донос нашли в Синоде благоприятную почву. Уже давно находились люди недовольные о. Варсонофием пока некая Мария Михайловна Булгак, рожденная Бартенева, начальница Гродненской гимназии и крайне-правая политическая деятельница, не произвела того взрыва, который был причиной отъезда о. Варсонофия из Оптиной Пустыни.

Произошло это так. Сначала эта особа проявила обожание к о. Варсонофию. Она обещала завещать скиту Оптиной Пустыни свой капитал в сто тысяч рублей. Но на этом основании она решила, что ей дозволено распоряжаться в скиту. Произошел конфликт, и Мария Михайловна возненавидела о. Варсонофия. Одно время она собиралась поступить в Шамординскую обитель. Узнав об этом, о. Варсонофий покачал головой и сказал: «Ох! И набулгачит же там Булгак!» Желая отомстить о. Варсонофию, Булгак явилась в политический петербургский салон графини Игнатьевой, где можно было встретить епископов-членов Синода, и выложила там весь багаж, привезенный из Оптиной, клевет и сплетен. Проверять слухи поехала в Оптину Пустынь сама гр. Игнатьева. Она сделала визит настоятелю о. Ксенофонту и заявила, что также сделает визит и о. Варсонофию, но как скитоначальнику, а не как к старцу. О. Варсонофий попросил Μ. Н. Максимович, супругу варшавского генерал-губернатора, присутствовать при приеме графини. Последняя почти безвыездно жила в Оптиной Пустыни и была тихая и смиренная старушка. Она вела разговор с графиней, а о. Варсонофий молчал. Вернувшись в Петербург, графиня доложила членам Синода, посещавшим ее салон, что в келье скитоначальника стояли цветы и что чай разливала дама.

В результате всех этих жалоб и слухов Святейший Синод назначил ревизию. Для ведения следствия был назначен Епископ Серафим Чичагов. Он прибыл в Оптину пустынь под 1 января 1911 г. и после всенощного бдения выступил для произнесения проповеди. Он начал с того, что монахи бывают послушными и непослушными. Все ожидали, что речь коснется удаленных за бунтарство монахов, их своеволия и непокорности. Но каково было всеобщее горестное изумление, когда он начал громить и поносить о.о. настоятеля и скитоначальника, двух старцев, склонивших перед ним свои убеленные головы и поддерживавших его под руки. «Какой ты старец?» — крикнул епископ на о. Варсонофия. Смиренный о. игумен ответил кротко: «Я не самовольно старчествую, Владыко, меня Синод назначил». Народ, свидетель этого, покидал собор возмущенный и взволнованный.

На другой день епископ Серафим собрал братию и поставил вопрос о принятии обратно удаленных за бунт монахов. О. архим. Ксенофонт соглашался их принять, «если покаются». Но старец о. Варсонофий отнесся отрицательно, говоря, что он не верит в их покаяние. Но монастырская братия, видя, что обратный прием этих бунтовщиков епископу желателен, стали давать со страху ответы уклончиво. К сожалению, столпы оптинские, отцы иеромонахи Анатолий, Нектарий и Феодосий отсутствовали... Смутьяны были не только приняты, но даже один из них был сделан казначеем.

После этого твердая и непоколебимая жизнь в Оптиной Пустыни была нарушена. Старец о. Варсонофий был назначен настоятелем монастыря в Голутвине. Мирянам, жившим вокруг обители, было предложено выехать, и пребывание богомольцев было ограничено 10 днями. Был даже поднят вопрос о закрытии скита и о прекращении в Оптиной Пустыни старчества. К счастью, это не было исполнено. Отец архим. Ксенофонт оправдался от обвинений, но вскоре умер от пережитых огорчений. Его заместителем стал о. Исаакий Второй. Скитоначальником был назначен о. Феодосий, духовный сын старца Варсонофия. С ним вместе старчествовали в скиту о. Нектарий и бывший келейник старца Амвросия о. Анатолий (Потапов). Между тремя старцами царило братолюбие и согласие. Но отголосок смуты между братии не был изжит до конца существования Оптиной Пустыни.

О судьбе старца Варсонофия, о возведении его в сан архимандрита и назначении в заброшенный Голутвинский монастырь подробно рассказывает о. В. Шустин: «О. Варсонофий должен был покинуть скит... Я как раз к этому времени приехал в Оптину. Батюшка встретил меня с радостью, поведал мне о своих обстоятельствах и рассказал, как накануне дьявол ополчился не только на его имя, но и на его жизнь.

Приехал сюда один офицер и стал требовать от меня записку в том, что я согласен на его брак с одной девушкой, очень религиозной, но мне незнакомой. Он хотел обманом жениться. Я категорически отказался дать такую записку. Даже надписать св. Евангелие. Тогда тот начал кричать на меня, наконец выхватил шашку из ножен и стал ею размахивать, наступая на меня, а я, — говорит батюшка — скрестив руки, стою перед ним. Он махал, махал, но никак не мог меня задеть. С ругательством вложил шашку в ножны и побежал, но в безумии своем не мог найти выход из скита. Встретив одного монаха, он велел вывести его из скита и проводить до гостиницы; тот сказал, что не имеет права выходить без благословения старца. Тогда офицер выхватил револьвер и заставил его идти с ним. Конечно, я мог бы возбудить дело против него, я знаю, какого он полка, и мог бы написать в офицерский суд, но это не наше дело, это не монашеское дело, мы должны сказать: да будет воля Божия.

Потом батюшка сказал: “Пойди в келию отца Нектария и скажи, что я прислал тебя”.

В день отъезда батюшка служил в скиту литургию и затем прощался с братией у себя. Прощание было трогательное, почти всем он кланялся в ноги, а некоторым поклонившись, не хотел и вставать. Много было слез. В три часа совершил напутственный молебен и отправился на вокзал: вещей у него было — один маленький ручной саквояжик. Погода была отчаянная, поднялась страшная вьюга с мокрым снегом. Прямым путем на вокзал нельзя было ехать, т.к. река Жиздра разлилась. С большой опасностью перебрались мы через реку. С батюшкой до вокзала провожать на маленьком пароме поехал его духовник и о. Нектарий. Я ехал вместе с духовником батюшки, о. Феодосием. Он был поражен смирением отца Варсонофия и всю дорогу умилялся. Ехали мы до вокзала вместо обычного часа три с половиною часа. Дорогою батюшка совсем окоченел. Благодарение Богу, что поезд опоздал, и батюшка мог согреться чаем. Билеты по распоряжению батюшки были взяты третьего класса. Но при пересадке я уговорился с обер-кондуктором и не дал батюшке войти в третий класс, и вместе с двумя келейниками поместились мы в купе 2-го класса. Дорогой батюшка почти не спал, но при этом почти не говорил ничего. По приезде в Москву батюшка направился на подворье, в котором жил епископ Анастасий. При встрече с епископом батюшка поклонился ему в ноги. В этом подворье батюшка прожил шесть-семь дней, пока епископ не возвел его в сан архимандрита.

Я жил в Москве у своих родных и каждый день приходил к батюшке. Вместе с ним и келейниками мы обошли и приложились ко всем святыням города Москвы. Однажды, возвращаясь от часовенки св. Пантелеимона, батюшка шел впереди, а я сзади. Вдруг меня останавливает одна незнакомая барышня, очень хорошо одетая, и спрашивает, не отец ли это Варсонофий. Я сказал, да; она была удивлена, как батюшка мог очутиться в Москве. Я в кратких словах рассказал ей, как это случилось. Она забежала вперед и приняла от него благословение и затем проводила до квартиры. Тут, возле ворот, батюшка велел ей подождать, сам же вошел в столовую, выбрал лучший апельсин и велел мне отнести барышне, но прежде спросил меня: “Кто эта барышня?” Я ответил, что не знаю. Но батюшка сказал: ты должен это знать, отнеси апельсин и проводи ее домой. Я вышел из ворот, передал апельсин и желание батюшки. Она меня спросила, где я живу. “Ну, — сказала она, — это и мне по дороге”. Сели мы в один трамвай, он довез меня до моего места, а она поехала дальше. При прощании дала мне номер телефона и просила сообщить ей, когда батюшку будут возводить в сан архимандрита. Я обещал ей все это сделать и в точности исполнил. Она была в церкви и просила меня передать батюшке фрукты. На следующий день батюшка поехал на новое место служения в город Коломну, в Голутвин монастырь.

Когда подъезжали к Коломне, то из окон вагона был виден монастырь. И батюшка, смотря на монастырь, перекрестившись, сказал: “Вот здесь мое место упокоения, мне недолго осталось жить, т.к. приходится нести последние испытания.

Исполняется последняя заповедь блаженства: “Блажены вы есте, егда поносят вам и изженут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради”. При этих словах что то острое кольнуло в сердце, и стало тяжело; но батюшка смотрел бодро. На вокзале были уже монастырские лошади. Нас встретил эконом монастыря с золотым наперсным крестом. Он сел с батюшкой, а я в следующий тарантас с батюшкиным келейником. Еще было далеко до монастыря, как там уже начали перезванивать во все колокола. Батюшка сразу пошел в церковь. Тут собралась вся братия. После молебна батюшка приветствовал всех и пошел осматривать помещение. При осмотре он везде нашел упущения и даже разорение. Гостиница была не устроена. “Что же мне делать, — говорит батюшка, — где же я помещу приезжающих богомольцев?” И вот он велел мне и келейникам ехать в город и купить кроватей, материала для матрацев и подушек и сшить их. “Денег, — говорит батюшка, — у меня нет, но найдутся добрые люди, поезжайте”. И вот — дивное дело. Мне, человеку в студенческой форме, дают и кровати, и материал без всякого разговора, с полной готовностью, и без копейки денег. Правда, был со мной келейник батюшкин, но его и меня никто не знал. По приезде в монастырь я принялся шить матрацы и набивать их волосом и работал целый день. Так как гостиница была не устроена, то я помещался в квартире батюшки. Батюшка сам был вместо будильника: в 12^1/2 ч. ночи он приходил и будил меня и заставлял вместе с келейником читать полунощницу и монашеские правила. Это продолжалось часа два. Потом я опять ложился. Но в 5^1/2 часов батюшка опять меня будил, чтобы я собирался с ним вместе к ранней обедне. Так продолжалось около недели. В первое время было очень много работы, и я исполнял роль келейника, убирал комнаты, проветривал. Большие реформы произвел батюшка и во внутреннем строении монастыря. Установил обязательное посещение церковных служб, и сам являлся примером. Раньше и в трапезную не все ходили, а иеромонахи и не заглядывали. Имели при келиях свои кухни. Эконом, так имел повара. Батюшка запретил готовить что-либо на дому, и должны были все есть общую пищу и в определенное время. Когда батюшка пришел по звонку в трапезную, все простые монахи удивились, что он так близок к ним. Пища была невозможная. Щи были из прелой капусты и рыбы с запахом. Эконом не пришел в трапезную, но батюшка послал за ним послушника и заставил его есть обед из тех продуктов, которые тот покупал. Эконом отворачивался, а батюшка его уличал. Недаром эконом носил шелковые рясы, и в его комнате можно было увидеть золотых рыбок. “Как можно, — говорил батюшка, — давать такую пищу, такую заразу”... Сразу весь дух монастыря переменился. Батюшка позаботился об одежде и пище монахов, и монахи, увидя такое отеческое отношение настоятеля, не чуждались его, но приходили, с любовию и доверием открывали ему свои души; а он начал их врачевать Был там один алкоголик иеродиакон; благодаря любви и стараниям батюшки он умер как великий христианин. Батюшка своим смирением его возродил. И вообще через два месяца монастырь стал неузнаваем. Много рабочих из Коломенского завода стали приходить к батюшке искать утешения. [Батюшка хотел открыть в] монастыре школу и обучать детей рабочих христианской жизни. Но не суждено было этому осуществиться.

Меня одолевали все разные болезни. В начале 1913 года приехал я в Голутвин с больным горлом. Батюшка посмотрел на меня и говорит: “Жениться тебе надо, и пройдут все твои болезни”. Я посмотрел на него удивленно. Я совсем не думал о женитьбе. “Есть у тебя невеста?” — спросил он. “Нет, батюшка” — “Ну, так вот я тебе посватаю одну девушку, чудную. Она в монастырь собирается. Ты видел ее, должно быть. Она так смиренно в темном платочке ходит. Нужно, чтобы она в миру жила и воспитывала благочестивых и честных людей... Нравится ли она тебе? Ведь ты с ней виделся в Москве”. — “Да, батюшка, она мне в Москве понравилась, а здесь я ее не узнал!” — “Подвигом постным она себя изнурила. И вот я решил так: завтра утром, за ранней обедней, я буду молиться о вас перед жертвенником, и — что Господь мне откроет. Если угодно Ему мое желание, то я призову ее на клирос и поговорю с ней относительно тебя и ее самой, а пока ничего не буду говорить”... Такое решение батюшки меня ошеломило, и я взволнованный ушел к себе в гостиницу, намереваясь на следующий день сходить к ранней обедне. Велел гостинику разбудить меня вовремя. Когда стали благовестить, тот постучал ко мне. Я вскочил, скорее начал одеваться... И что же? Мне казалось, что я оделся тотчас же, и пошел в церковь. Подхожу к церковным дверям, а те заперты. Спрашиваю первого монаха, почему церковь заперта. Потому, говорит, что служба отошла. А который час сейчас? Одиннадцать часов! Как? Я сейчас только одевался к ранней обедне! Я чуть с ума не сошел, потерял чувство времени и тотчас же побежал к батюшке. Я мог входить к нему во всякое время. Келейник впустил меня и сказал, что батюшка сейчас отдыхает, но скоро выйдет. Я сел в приемной и волнуюсь, не знаю как. Спустя минут двадцать вышел батюшка. Помолился, благословил меня и посадил рядом. Я с испугом говорю батюшке, что потерял чувство времени. Уснул ли я, потерял ли я сознание, никак понять не мог. А батюшка и говорит: “Так и должно быть, в таких вещах любопытствовать нельзя”, и начал мне рассказывать про Серафима Саровского. Я волнуюсь, хочу узнать результат, беседовал ли он с этой девушкой, а он испытующе посмотрит на меня и продолжает говорить про Серафима Саровского. “Пришел к преп. Серафиму один молодой человек и просит благословения у преподобного на брак с девушкой, которая осталась в деревне... А преподобный Серафим говорит: “Твоя невеста здесь в монастыре, ты ее встретишь при входе в гостиницу”. Тот был удивлен и говорит, что ее здесь нет. — “Твоя невеста сделалась невестой Христовой, а ты женишься на другой”. Придя в гостиницу, он действительно встретился с одной девушкой, которая пристально на него посмотрела. Войдя в комнату, он нашел на столе письмо, где сообщали, что невеста его нервно заболела и умерла. Он побежал к преп. Серафиму и со слезами поведал свое горе. И батюшка устроил новый брак. Вот как воля Божия исполняется. Теперь я скажу относительно тебя: как я говорил, я молился перед жертвенником и после обедни позвал А. С. на клирос. Я охарактеризовал ей тебя, сказал, что я ручаюсь за тебя и хочу вас обоих познакомить ближе. Она и слышать не хочет о замужестве, я ее долго убеждал и предупреждал, что в монастыре она погибнет. Тогда она смирилась и сказала: “Ваша воля, батюшка, вы знаете лучше”. Я ей назначил час свидания в приемный час, в три часа, так же и тебе заповедаю придти в три часа”.

Пошел я к себе в гостиницу и при входе столкнулся с А. С. Она сразу вся покраснела, наклонила голову и прошла мимо меня; и сейчас же вспомнились мне слова батюшки, как бы от преп. Серафима: “А при входе в гостиницу, ты встретишь свою невесту”. И вот оно так сбывалось. И для чего она, думаю я, пошла в гостиницу (ибо она жила в поселках близ монастыря). Оказалось, что как раз и ее брат со своей невестой приехал просить у батюшки благословения.

В три часа я пошел в батюшкину приемную. Народу собралось там довольно много. Я сел подальше, в уголок. Пришла и будущая моя невеста с братом, и сели далеко от меня. Посредине стояла женщина с юношей лет 17. С большой печалью на лице она ожидала батюшку. Наконец батюшка показался в дверях. Прежде всего, как он имел обыкновение делать, подошел к образу, помолился, а потом стал всех обходить и благословлять. Благословил меня по очереди и пошел дальше. Тут женщина, которая стояла посреди комнаты, бросилась к батюшке со словами: “Батюшка, помолитесь! Измучилась я со своим сыном, излечила на него все состояние, а он все остается глухонемым, и так сделалось с ним с 12 лет”. Батюшка благословил, посмотрел на него и говорит: “Согрешил он одним великим грехом, и ему покаяться и говеть нужно, и снова он будет слышать и говорить”. Мать даже огорчилась тут за сына, — как, ведь он примерный мальчик, мог ли он согрешить в 12 лет! Батюшка обратился к юноше и спросил: “Ты помнишь, что ты сделал?” Тот в недоумении качал головой. “Да ведь он, батюшка, не слышит”, говорит мать. “Да, тебя не слышит, а меня слышит”. Тогда батюшка наклонился и шепнул ему что-то на ухо, и у него широко раскрылись глаза, — он вспомнил. Через неделю юноша был здоров.

После разговора с женщиной батюшка подошел ко мне, взял меня за руку и повел, подошел к моей невесте, взял ее другой рукой и повел обоих в исповедальню. Она очень стеснялась, а он ее подбадривал. Брат ее глазам своим не верил. (Он знал, что она бесповоротно собралась в монастырь.) Поставил нас батюшка перед аналоем, соединил наши руки, покрыл епитрахилью своей, и стал про себя молиться. Потом он обернулся к нам и сказал: “Вот вам мое желание, познакомьтесь поближе, и если вы друг другу подойдете, то Бог да благословит ваш брак”; и затем, обратившись к моей невесте, сказал: “А тебе заповедаю каждый день в 5 часов приходить к В. В. и угощать его чаем. И вы открывайте души свои друг другу”. Потом он нас отпустил, призвал ее брата, который в этот же день уезжал обратно в Москву.

День, в который совершился этот сговор, был для меня замечателен. Это был день смерти моей родной матери, 1 февраля. Ровно за год до этого я был в Оптиной и сказал батюшке, что сегодня день смерти моей матери. Он встал тогда перед образом и начал молиться. Потом, повернувшись ко мне, говорит: «Смотри, как она кивает головой и как благодарит за то, что ее сын не забыл ее, а вспомнил и помолился. Ты видишь ее радость?” — “Батюшка, я ничего не вижу”, — а батюшка смотрит на образ, и будто разговаривает. Так вот, прошел год после этого случая, и опять у меня событие. Безусловно тут было и благословение матери.

В продолжение нескольких дней Ан. Серг. приходила ко мне в 5 ч. Беседуя друг с другом, мы срослись душой. Беседа продолжалась до 10 ч. вечера, и я ее провожал домой. Каждый день мы сообщали батюшке о своей беседе, а он мне говорит: “Как у меня душа радуется, что так случилось. Но надо все-таки тебе познакомиться с ее родителями. Там будет скоро свадьба у брата Ан. Серг., пускай они пришлют тебе приглашение”. Потом батюшка велел отвези ее в Москву, и после свадьбы брата съездить вместе с нею к преподобному Сергию в Троице-Сергиевскую лавру Батюшка очень почитал преподобного Сергия.

Я исполнил батюшкино желание, отвез свою невесту в Москву и по получении приглашения приехал на свадьбу... После этого я каждую неделю стал ездить из Петербурга в Москву. Наша помолвка была объявлена. Мы побывали с невестой в Троице-Сергиевской лавре. И тут во время молебна так близко чувствовалось присутствие живого преп. Сергия, что меня охватила жуть. То же самое чувствовала и моя невеста. Чувствовалось особое единение. Недаром батюшка направил нас сюда. Настроение было мое радостное. Вдруг получаю телеграмму в Петербург, что батюшка очень серьезно заболел. Я тотчас же бросил дела, выехал в Голутвин. Батюшка был плох. Он лежал на кровати; при моем приходе сел и меня посадил рядом с собой, обняв рукой. С большим интересом он начал меня расспрашивать о приготовлениях к свадьбе. “А были ли у преподобного Сергия?” — “Да, батюшка, были, и я ощущал трепет”. — “Ну, теперь, значит, все благословено, и вот через три дня, на Благовещение, пускай будет у вас обручение, а на красной горке свадьба, в Петербурге. А после свадьбы первый визит ко мне”. Тут он задумался, видимо чувствуя скорое приближение смерти... И начал говорить о благодати старчества... “Старцев называют прозорливцами, указывая тем, что они могут видеть будущее: да, великая благодать дается старчеству, — это дар рассуждения. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У них, кроме физических очей, имеются еще очи духовные, перед которыми открывается душа человеческая. Прежде чем человек подумает, прежде чем возникла у него мысль, они видят ее духовными очами, даже видят причину возникновения такой мысли. И от них не сокрыто ничего. Ты живешь в Петербурге и думаешь, что я не вижу тебя. Когда я захочу, я увижу все, что ты делаешь и думаешь... Когда у тебя будут дети, учи их музыке. Но, конечно, настоящей музыке, ангельской, а не танцам и песням. Музыка способствует развитию восприятия духовной жизни. Душа утончается. Она начинает понимать и духовную музыку. Вот у нас в церкви читают шестопсалмие, и люди часто выходят на это время из церкви. А ведь не понимают и не чувствуют они, что шестопсалмие есть духовная симфония, жизнь души, которая захватывает всю душу и дает ей высочайшее наслаждение. Не понимают люди этого. Сердце их каменно. Но музыка помогает почувствовать всю красоту шестопсалмия”. Тут батюшка опять задумался. “И вот как я рад, что пристроил тебя. Да поможет вам Господь и да укрепит вас. Болезнь моя мешает мне очень...” Я видел, что батюшка очень устал, пожелал ему здоровья и попросил благословения на отъезд.

Я не знал, что он так близок к смерти, и думал, что он еще поправится, а его через шесть дней не стало. Только я успел после обручения вернуться в Петербург, как поехал обратно на похороны батюшки. Все наше свадебное радостное настроение расстроилось. Стоял батюшка в храме восемь дней. Он заповедал, пока не появится запах тления, не хоронить его. Отпевал его еп. Анастасий, который поклонился перед гробом в землю и заплакал, что земля лишилась мудрого наставника. Вместе с епископом плакал и весь храм. После отпевания батюшку повезли на похороны в Оптину Пустынь. Желание батюшки исполнилось. Прах его упокоился в Оптиной Пустыне. Я проводил батюшку только до Москвы; мне надо было держать экзамен, и я отправился в Петербург. На красной горке, по завещанию батюшки, состоялась наша свадьба. По случаю траура о батюшке никаких танцев не было, и в тот же день, вечером, я с женой отправились в Оптину, на могилу батюшки, отдать ему первый свадебный визит.

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали, и спрашиваем служившего иеромонаха: “Кто теперь старчествует?” — “О. Нектарий”, — ответил тот. Тут-то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая скит, послал меня к о. Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе — он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти».

На этом заканчиваются записки о. Василия, касающиеся старца Варсонофия. Духовная связь их продолжалась и продолжается, как мы увидим ниже.

Итак, угас великий старец и упокоился в своей любимой Оптиной Пустыни. Когда-то, восхищаясь Оптиной, он писал: