Глас рассудка V

– Геральт! Эй! Ты здесь?

Геральт оторвался от пожелтевших шероховатых страниц «Истории мира» Родерика де Новембра – интересного, хоть и несколько спорного произведения, которое изучал со вчерашнего дня.

– Я здесь. В чем дело, Нэннеке? Я тебе нужен?

– К тебе гость.

– Опять? Кто на сей раз? Дюк Эревард собственной персоной?

– Нет. На сей раз Лютик, твой дружок, шалопай, трутень и бездельник, жрец искусства, блистающая звезда баллады и любовных виршей. Как обычно, осиянный славой, надутый, словно свиной пузырь, и пропахший пивом. Хочешь его видеть?

– Конечно. Это ж мой друг.

Нэннеке, вздохнув, пожала плечами.

– Не понимаю такой дружбы. Он – полная тебе противоположность.

– Противоположности сходятся.

– Ясно. Вот, изволь, шествует, – указала она движением головы. – Твой великий поэт.

– Он действительно великий поэт, Нэннеке. Думаю, не станешь утверждать, будто не слышала его баллад.

– Слышала, – поморщилась жрица. – А как же. Ну что ж, я в этом не разбираюсь, возможно, умение ничтоже сумняшеся перескакивать с волнующей лирики на непристойное свинство как раз и есть талант. Ну ладно. Прости, я вынуждена уйти. Мне не хочется слушать ни его виршей, ни вульгарных шуточек. Я сегодня не в настроении.

Из коридора донесся заливистый смех, треньканье лютни, и на пороге библиотеки возник Лютик в лиловой курточке из толстого сукна с кружевными манжетами, в шапочке набекрень. Увидев Нэннеке, трубадур преувеличенно почтительно поклонился, метя по полу приколотым к шапочке пером цапли.

– Мое глубочайшее почтение, э, почтеннейшая матерь, – дурашливо запищал он. – Хвала Великой Мелитэле и жрицам ее, сосудам добродетели и мудрости…

– Перестань паясничать, Лютик, – фыркнула Нэннеке. – И не именуй меня матерью. При одной мысли, что ты мог бы быть моим сыном, меня охватывает ужас.

Она повернулась и вышла, шурша длинным платьем. Лютик, строя обезьяньи рожицы, изобразил поклон.

– Ну ничуть не изменилась, – сказал он добродушно. – По-прежнему не воспринимает шуток. Взъярилась на меня за то, что, приехав, я немного поболтал с привратницей, этой премиленькой блондиночкой с длинными ресницами, девичьей косой аж до складненькой попочки, не ущипнуть которую было бы грешно. Ну я и ущипнул, а Нэннеке, которая в этот момент как раз подошла… Да что там. Здравствуй, Геральт.

– Здравствуй, Лютик. Как узнал, что я здесь?

Поэт выпрямился, подтянул брюки.

– Я был в Вызиме. Услышал об упырице, узнал, что ты был ранен. Догадался, куда ты мог отправиться на излечение. Вижу, ты уже здоров?

– Правильно видишь. Но попробуй объяснить это Нэннеке. Садись, поболтаем.

Лютик присел, заглянул в книгу, лежащую на пюпитре, и усмехнулся.

– История? Родерик де Новембр? Читал, читал. Когда учился в Оксенфуртской академии, история занимала второе место в списке моих любимых предметов.

– А первое?

– География, – серьезно сказал поэт. – Атлас мира был большой, и за ним легче было скрыть пузырь с водкой.

Геральт сухо засмеялся, встал, снял с книжной полки «Тайны магии и алхимии» Лунини и Тирсса и извлек на свет божий спрятанный за солидным томом пузатый, оплетенный соломкой сосуд.

– Ого, – явно повеселел поэт. – Мудрость и вдохновение, как вижу, по-прежнему укрываются в библиотеках. Это я люблю. На сливе, небось? Да, это алхимия, уж точно. Вот он – философский камень, воистину достойный изучения. Твое здоровье, брат. О-ох, крепка, зараза.

– Что привело тебя сюда? – Геральт взял у поэта бутыль, глотнул и закашлялся, мотая забинтованной шеей. – Куда путь держишь?

– А никуда. То есть мог бы и туда, куда держишь ты. Сопровождать тебя. Долго намерен тут отсиживаться?

– Недолго. Местный дюк дал понять, что я нежелательный гость в его владениях.

– Эревард? – Лютик знал всех королей, князей, владык и сеньоров от Яруги до Драконьих гор. – Наплюй на него. Он не решится испортить отношения с Нэннеке, с богиней Мелитэле. Народ как пить дать спалит его хозяйство.

– Мне ни к чему лишние заботы. А сижу я здесь и без того достаточно долго. Поеду на юг, Лютик. Далеко на юг. Здесь мне работы не найти. Цивилизация! На кой им хрен ведьмак? Когда я спрашиваю о какой-нибудь работе, на меня смотрят как на диковинку.

– Что ты плетешь? Какая там цивилизация? Я переправился через Буйну неделю назад и наслушался в тутошних местах самых разных разностей. Похоже, есть тут и водяные, и вьюны, и химеры, и летюги. Вообще дрянь всяческая. Работы – по уши.

– Разности-то и я слышал. Половина или придумана, или преувеличена. Нет, Лютик. Мир изменился. Кое-что кончается.

Поэт отхлебнул из бутылки, прищурился, тяжко вздохнул.

– Опять начинаешь слезы лить над своей грустной ведьмачьей судьбой? Да еще и философствуешь? Обнаруживаю пагубные последствия не того, какое надобно, чтения. Потому как к мысли об изменяющемся мире пришел даже этот старый хрыч, Родерик де Новембр. Изменчивость мира в принципе-то единственная идейка в его трактате, с которой можно согласиться безоговорочно. Но идейка, скажу я, не настолько новая, чтобы потчевать ею меня и при этом изображать из себя мыслителя, что, поверь, тебе вовсе не к лицу.

Вместо ответа Геральт тоже отхлебнул из бутылки.

– Конечно же, – снова вздохнул Лютик. – Мир изменяется, солнце заходит, а водка кончается. Как думаешь, что кончается еще? Ты упоминал об окончании, философ.

– Вот тебе несколько примеров, – сказал Геральт, немного помолчав. – За последние два месяца, проведенных на этом берегу Буйны. Однажды подъезжаю, гляжу – мост. Под мостом сидит тролль, с каждого прохожего и проезжего требует пошлину. Тому, кто отказывается, переламывает ногу, а то и две. Ну иду к солтысу – сколько дадите, спрашиваю, за этого тролля. Солтыс от изумления аж рот разинул. То есть как, спрашивает, а кто будет мост чинить, ежели тролля не станет? Тролль заботится о мосте, регулярно починяет, в поте лица, солидно, на совесть. Выходит, дешевле получается отваливать ему пошлину. Ладно. Еду дальше, гляжу – вилохвост. Небольшой такой, аршин пять от носа до хвоста. Летит, тащит в когтях овцу. Я – в село: сколько, спрашиваю, заплатите за гада? Мужики на колени, нет, кричат, это любимый дракон младшей дочки нашего барона, если у него с живота хоть одна чешуйка упадет, барон село спалит, а с нас шкуру сымет. Еду дальше, а есть все больше хочется. Выспрашиваю о работе, верно, есть, но какая? Тому поймай русалку, этому нимфу, третьему этакую духобабу… Вконец спятили, по селам девок полно, ан нет, подавай им нелюдей. Иной просит, чтобы я прикончил двусила и принес кость от его руки, потому как если ее размолоть и добавить в похлебку, то вроде бы потенция усиливается.

– Вот это-то как раз трепотня, – вставил Лютик. – Пробовал. Не усиливает ничегошеньки, а похлебка становится вроде отвара из онучей. Но если люди верят и готовы платить…

– Не стану я убивать двусилов. И других безвредных существ.

– Значит, будешь ходить с пустым брюхом. Разве что сменишь работу.

– На какую?

– А не все равно, на какую? Иди в священники. Был бы вовсе недурен со своими принципами, со своей моралью, со своим знанием человеческой натуры и вообще всего сущего. То, что ты не веришь ни в каких богов, не проблема. Я мало знаю священников, которые верят. Стань священником и кончай проливать над собой слезы.

– Я не проливаю. Констатирую.

Лютик заложил ногу на ногу и с интересом стал рассматривать стершуюся подошву.

– Ты, Геральт, напоминаешь мне старого рыбака, который под конец жизни обнаружил, что рыбы пахнут, а от воды тянет холодом и ломит в костях. Будь последовательным. Трепом и стенаниями тут не поможешь. Если б я увидел, что потребность в поэзии кончается, повесил бы лютню на гвоздь и занялся садом. Розы выращивать.

– Ерунда. На такое самопожертвование ты не способен.

– Ну что ж, – согласился поэт, продолжая изучать подошву. – Может, ты и прав. Но у нас немного различные профессии. Спрос на поэзию и звуки лютни никогда не увянет. С тобой дело похуже. Вы, ведьмаки, сами себя лишаете работы. Медленно, но верно. Чем лучше и тщательнее работаете, тем меньше у вас остается работы. Ведь ваша цель, резон существования – мир без чудовищ, мир спокойный и безопасный. То есть мир, в котором ведьмаки не потребны. Парадокс, верно?

– Верно.

– Давным-давно, когда еще жили единороги, существовала большая группа девушек, которые хранили девственность, чтобы иметь возможность их ловить. Помнишь? А крысоловы со свирелями? Людишки прямо-таки дрались за них. А прикончили крыс алхимики, придумав сильнодействующие яды, к тому же помогли прирученные кошки, белые хорьки и ласки. Зверушки оказались дешевле, приятнее и не хлебали столько пива. Примечаешь аналогию?

– Примечаю.

– Так воспользуйся чужим опытом. Девственницы, занимавшиеся единорогами, мгновенно перестали быть таковыми, как только потеряли работу. Некоторые, стремясь наверстать годы воздержания, со временем стали широко известны техникой и пылом. Крысоловы… Ну, этим лучше не подражай, все они, как один, спились и отправились к праотцам. Похоже, теперь настал черед ведьмаков. Ты читаешь Родерика де Новембра? Там, если мне память не изменяет, упоминаются ведьмаки, те, первые, что начали колесить по стране лет триста назад, когда кметы выходили на жатву вооруженными толпами, деревни окружали тройным частоколом, купеческие караваны напоминали колонны наемников, а на защитных валах немногочисленных городищ денно и нощно стояли готовые к стрельбе катапульты. Потому что мы, люди, были здесь незваными гостями. Здешними землями владели драконы, мантихоры, грифоны и амфисбены, вампиры, оборотни и упыри, кикиморы, химеры и летюги. И землю приходилось отбирать у них клочками, каждую долинку, каждый перевал, каждый бор и каждую поляну. И удалось это не без неоценимой помощи ведьмаков. Но эти времена, Геральт, ушли безвозвратно. Барон не позволяет забить вилохвоста, потому что это, вероятно, последний драконид в радиусе тысячи верст и уже вызывает не страх, а сочувствие и ностальгию по ушедшему времени. Тролль под мостом сжился с людьми, он уже не чудовище, которым пугают детей, а реликт и местная достопримечательность, к тому же полезная. А химеры, мантихоры, амфисбены? Сидят в чащобах и неприступных горах…

– Значит, я был прав. Кое-что кончается. Нравится тебе это или нет. Но кое-что кончается.

– Не нравится мне, что ты излагаешь прописные истины. Не нравится мина, с которой ты это делаешь. Что с тобой творится? Не узнаю тебя, Геральт. Эх, зараза, едем скорее на юг, в те дикие края. Вот прикончишь пару-другую чудовищ – и конец твоей хандре. А чудовищ там вроде бы немало. Говорят, как только какой-нить старой бабке жизнь опостылеет, так идет она, сердечная, одна-одинешенька за хворостом в лес, не прихватив с собой рогатины. Результат гарантирован. Ты должен осесть там навсегда.

– Может, и должен. Но не осесть.

– Почему? Там ведьмаку легче заработать.

– Заработать легче, – Геральт отхлебнул из бутылки, – да потратить труднее. К тому же там едят ячневую кашу и просо, у пива привкус чего-то непонятного и комары грызут.

Лютик расхохотался во все горло, опершись затылком об оправленные в кожу корешки книг на полке.

– Просо и комары! Это напоминает мне наш первый совместный поход на край света. Помнишь? Мы познакомились на гулянье в Гулете, и ты уговорил меня…

– Это ты меня уговорил. Тебе самому пришлось чесать из Гулеты, потому как у девушки, которую ты трахнул под настилом для музыкантов, оказалось четверо рослых братьев. Тебя искали по всему городу, грозились вывалять в соломе и опилках. Потому ты ко мне тогда и пристал.

– А ты чуть было из порток не выскочил от радости, что нашел попутчика. До того ты в дороге мог поболтать разве что с кобылой. Но пусть ты прав, было как говоришь. Я действительно тогда вынужден был скрыться на какое-то время, а Долина Цветов казалась мне самым подходящим местом. Ведь считалось, что это край населенного света, форпост цивилизации, самый что ни на есть выдвинутый пункт на границе двух миров… Помнишь?

– Помню, Лютик, помню.