Глава 4
Доктора и доктораты
Часто говорят, что Кембридж – единственный настоящий университетский город в Англии. Оксфорд гораздо больше, а за его кольцевой дорогой раскинулись промышленные зоны, соседствующие с едва ли не крупнейшими в Европе районами жилой застройки. Кембридж значительно меньше и уютнее, и академический дух ощущается в нем гораздо сильнее.
Историки считают, что Кембриджский университет основали перебежчики из Оксфорда, однако оба академических центра возникли примерно в одно и то же время, в XII веке, по образцу Парижского университета. Кембриджский университет, как и Оксфорд, состоит из множества колледжей под управлением одной администрации. Как и Оксфорд, Кембридж привлекает лучших ученых со всей планеты и пользуется авторитетом во всем мире, сопоставимым только с репутацией его великого соперника и исторического близнеца на расстоянии всего-то в восемьдесят миль. Как и Оксфорд, Кембридж полон традиций, драм и историй.
* * *
В октябре 1962 года Стивен Хокинг, бакалавр искусств (с отличием), вернувшись из-за границы, прибыл в Кембридж и сменил голый выжженный ландшафт Ближнего Востока на осенний ветер и морось над темными полями Восточной Англии. Когда в то дождливое утро он ехал в свой новый дом через луга и пологие холмы, мир и покой «единственного настоящего университетского города в Англии» – и всех людей на планете – омрачала тень охватившего весь мир Карибского кризиса.
Тогда и вправду казалось, что мир вот-вот сгинет в пламени ядерной бури. Сегодня, в относительно спокойный период, когда СССР больше не существует, трудно представить себе атмосферу того времени, ощущение непредсказуемости и незащищенности. И Хокинг, как и все, понимал, что никак не влияет на события в мире и что положение безнадежно. Старые кумиры, добрые и прекрасные, меркли и рушились, и на их место готовы были заступить новые герои. В августе того года умерла Мэрилин Монро, Джону Ф. Кеннеди оставалось жить чуть больше двенадцати месяцев, а «Битлз» стояли на пороге международной славы, не имевшей аналогов в истории популярной культуры.
Невзирая на нависшую угрозу мгновенного уничтожения, жизнь в Кембридже шла своим чередом. Студенты устраивались в новых домах и осваивали незнакомый город, местные жители занимались обычными делами, как уже тысячу лет со времен основания Кембриджа.
В первые дни после переезда в Кембридж, когда большой мир, казалось, вот-вот разнесет сам себя в клочья, Стивен Хокинг начал подозревать, что и внутри у него что-то неладно. Под конец обучения в Оксфорде ему стало трудновато шнуровать ботинки, он постоянно на что-то натыкался, несколько раз у него подкашивались ноги. Случалось, что у него заплетался язык, как у пьяного, даже без капли спиртного. Стивен не желал признавать, что с ним что-то не так, никому ничего не говорил и старался жить по-прежнему.
Когда он приехал в Кембридж, возникло другое осложнение. Поскольку он хотел писать здесь диссертацию, у него было два варианта на выбор – заниматься либо элементарными частицами, то есть изучать очень малое, либо космологией, то есть изучать очень большое. Вот как говорил он сам:
Я считал, что элементарные частицы – это не так интересно, поскольку, хотя постоянно и открывают новые частицы, приемлемой теории элементарных частиц не существует. Можно лишь объединять их в семейства, как в ботанике. Что же касается космологии, тут была вполне определенная теория – общая теория относительности Эйнштейна.
Тут-то и таилась загвоздка. Хокинг решил ехать в Кембридж в первую очередь потому, что в Оксфорде невозможно было заниматься космологией, а главное – он хотел учиться у Фреда Хойла, который тогда считался самым выдающимся специалистом по космологии в мире. Но научным руководителем Хокинга стал не Хойл, а некто Деннис Сиама, о котором он впервые слышал. Поначалу такой поворот казался Стивену катастрофой, но постепенно он начал понимать, что научный руководитель из Сиамы получится не в пример лучше Хойла, поскольку Хойл вечно в разъездах, и играть роль наставника ему некогда. Вдобавок Хокинг вскоре обнаружил, что доктор Сиама и сам очень достойный ученый, умеет заинтересовать своих учеников и всегда готов помочь и поговорить.
Первый семестр в Кембридже прошел для Хокинга совсем не гладко. Оказалось, что ему недостает оксфордской математической подготовки, и он путается в сложных вычислениях, которых требует теория относительности. Усердно учиться он не привык, и справляться с программой ему становилось все труднее. Он второй раз очутился на грани краха. Сиама (он умер в 1999 году) вспоминал, что, хотя Хокинг был явно очень способным студентом и отличался готовностью отстаивать свою точку зрения с толком и умом, отчасти его трудности объяснялись невозможностью найти подходящую тему для исследований.
Дело в том, что задача должна была быть достаточно сложной, чтобы удовлетворять требованиям к диссертации на степень доктора философии, а поскольку исследования такого уровня по теории относительности были тогда в новинку, подобрать тему оказалось непросто. Сиама считал, что в те дни Хокинг был близок к утрате почвы под ногами и краха всего своего таланта. Так было, по крайней мере, весь первый год его работы над диссертацией. Все наладилось только благодаря сложному стечению обстоятельств, причиной которых стали перемены, уже происходившие в организме Хокинга.
* * *
Когда Стивен вернулся в Сент-Олбанс на рождественские каникулы в конце 1962 года, вся южная Англия была укрыта толстым снежным одеялом. Должно быть, тогда Хокинг уже понимал, что его здоровье пошатнулось. Непонятные приступы неуклюжести повторялись все чаще и чаще, однако в Кембридже никто пока не обращал на это внимания. Правда, Сиама припоминал, что еще в начале триместра ему показалось, что у Хокинга иногда чуть-чуть «плывет» речь, но не придал этому особого значения. Но когда Стивен приехал к родителям, они сразу заметили, что с ним что-то не так, поскольку увидели его после перерыва в несколько месяцев. Отец тут же пришел к выводу, что летом на Ближнем Востоке Стивен подхватил какую-то неведомую инфекцию, – логично для врача, занимающегося тропическими болезнями. Но эту гипотезу надо было проверить. Они обратились к семейному доктору, а тот направил Стивена к неврологу.
В канун Нового года Хокинги устроили в доме 14 по Хиллсайд-роуд прием. Это было, как и следует ожидать, официальное мероприятие с вином и шерри, были приглашены ближайшие друзья, в том числе бывшие одноклассники Стивена Джон Маккленахан и Майкл Черч. Прошел слух, что Стивен заболел, чем именно – непонятно, но в целом все считали, что какой-то заграничной хворью. Майкл Черч вспоминает, что Стивену было трудно налить вино в стакан, оно попадало по большей части на скатерть. Никто ничего не говорил, но в тот вечер все предчувствовали недоброе.
Среди приглашенных была и девушка по имени Джейн Уайлд, которую Стивен раньше знал только шапочно. Их официально представил друг другу тем вечером общий приятель. Джейн тоже жила в Сент-Олбансе, училась в местной школе. Последние минуты 1962 года истекли, начался 1963 год, и молодые люди разговорились и познакомились поближе. Джейн заканчивала выпускной класс и уже поступила в Вестфилдский колледж в Лондоне, где ей предстояло с осени изучать современные языки. Кембриджский аспирант, которому было уже двадцать один, показался Джейн очень интересным чудаком и сразу ей понравился. Она вспоминала, что в нем, конечно, чувствовался некоторый интеллектуальный снобизм, но «было ощущение, что он какой-то потерянный, что он знает, что с ним происходит что-то не подвластное ему». Той ночью началась их дружба.
В январе Стивен должен был вернуться в Кембридж – начался зимний триместр – но вместо учебы он очутился в больнице на обследовании. Хокинг живо вспоминает, как это было:
У меня взяли образец мышечной ткани из руки, повсюду навтыкали электродов, ввели в позвоночник какую-то рентгеноконтрастную жидкость и на рентгеновском аппарате смотрели, как она там ходит вверх-вниз, когда мою койку наклоняют. После всего этого мне так и не сказали, что это, не сказали, что это не рассеянный склероз и что я нетипичный случай. Однако я заключил, что врачи считают, что дальше будет только хуже, а сделать ничего не могут, кроме как пичкать меня витаминами. Я понимал, что особого эффекта они от этого не ждут. Выяснять подробности мне не хотелось, потому что ничего хорошего мне бы не сказали.
Врачи посоветовали вернуться в Кембридж и отвлечься на космологию, но это, разумеется, было проще сказать, чем сделать. Работа и так не ладилась, а теперь все мысли и поступки Стивена сопровождались страхом неизбежной смерти. Хокинг поехал в Кембридж и стал ждать результатов обследования. Вскоре ему поставили диагноз: редкая неизлечимая болезнь – боковой амиотрофический склероз, которую в США называют болезнью Лу Герига – в честь бейсболиста из «Янки», который умер от нее. В Великобритании ее принято называть болезнью моторных нейронов.
Боковой амиотрофический склероз поражает нервы спинного мозга и часть головного мозга, отвечающую за произвольные двигательные функции. Клетки постепенно дегенерируют, мышцы по всему телу атрофируются, следует паралич. В остальном мозг остается незатронутым, высшая нервная деятельность – мышление и память – не страдают. Тело постепенно разрушается, но разум больного остается целым и невредимым. Прогноз, как правило, состоит в постепенной потере подвижности, в результате которой наступает паралич, а затем и смерть от удушья или пневмонии при отказе дыхательных мышц. Симптомы безболезненны, но на последних стадиях болезни пациентам часто дают морфин, чтобы облегчить хроническую депрессию.
Как ни парадоксально, но Стивену Хокингу невероятно повезло, что он занимался как раз теоретической физикой – одной из немногих профессий, для которых человеку, в сущности, не нужно ничего, кроме собственного мозга. Будь он физиком-экспериментатором, его карьере пришел бы конец. Это, конечно, едва ли утешало молодого человека, которому был всего двадцать один год: ведь он, как и все его сверстники, считал, что его ждет нормальная жизнь, а не медленная смерть от неврологической болезни. Врачи дали ему два года.
При этом известии Хокинг впал в глубочайшее уныние. Легенда Флит-стрит гласит, что он заперся в темной комнате, пил и предавался пьяной жалости к себе, включив Вагнера на полную громкость. Однако сам он указывает, что рассказы о запое сильно преувеличены, но все же настроение у него тогда было «трагическое», поэтому да, он и вправду на некоторое время ограничил общение с друзьями и слушал музыку, в основном Вагнера:
Журнальные рассказы о том, как я тогда пил, – преувеличение. Беда в том, что стоило упомянуть о моем пьянстве в одной статье, как это тут же подхватили все остальные: ведь какой интересный сюжет! Даже если о чем-то упоминали в печати много раз, это не обязательно правда.
Как было на самом деле, мы, возможно, никогда не узнаем, но думается, что стоит верить воспоминаниям самого Хокинга. Мысль о том, чтобы на некоторое время оглушить себя любыми доступными средствами, лишь бы умерить ментальную боль, в таких обстоятельствах более чем логична.
Более того, его слова подтверждают и другие. Например, Деннис Сиама как-то заметил, что не помнит, чтобы Хокинг надолго исчезал, что бы ни говорила желтая пресса. А поскольку в учебное время Сиама виделся со своими студентами ежедневно, то первым бы заметил отсутствие Стивена.
При этом не приходится сомневаться, что подобная новость глубоко потрясла Хокинга, и наверняка он погрузился в депрессию. Продолжать исследования было бессмысленно, поскольку он просто не успеет закончить диссертацию. Стивен был искренне убежден, что жить ему незачем. Если он умрет в ближайшем будущем, ради чего стоит трудиться? Религия и мысли о загробной жизни его никогда не привлекали, так что искать утешения в этой области он и не пытался. Он проживет свой век, а потом умрет. Такова его судьба. На личные трагедии Стивен реагировал как любой из нас – и только и мог, что думать: «Почему такое случилось именно со мной? За что мне все это?»
Хокинг рассказывает, что во время обследования с ним произошел случай, оставивший глубокое впечатление и помог пережить кошмарные дни после возвращения в Кембридж:
Когда я лежал в больнице, то видел, как на соседней койке умирает от лейкемии один молодой человек – мой дальний знакомый. Зрелище было некрасивое. Очевидно, на свете есть люди, которым приходится хуже моего. При моей болезни хотя бы не тошнит. Когда меня одолевала жалость к себе, я всегда вспоминал того мальчика.
В то время Стивену снились беспокойные и очень яркие сны. В больнице ему приснилось, что его собираются казнить. И вдруг он понял, что, если его помилуют, можно сделать много ценного. В другом повторяющемся сне ему приходила мысль, что можно пожертвовать жизнью ради других: «Все равно умру, хотя бы сделаю доброе дело», – думал он.
Когда Хокинг, преодолев депрессию, вернулся к работе, его отец решил навестить Денниса Сиаму. Он рассказал доктору Сиаме, что случилось, и спросил, сможет ли Стивен завершить диссертацию в сжатые сроки, не дожидаясь трехлетнего минимума, поскольку, возможно, столько не проживет. Сиама, который, пожалуй, лучше других понимал, на что способен его студент, сказал Фрэнку Хокингу, что на диссертацию потребуется никак не меньше трех лет и о сжатых сроках не может быть и речи. Неизвестно, подозревал ли он, что работа даст Стивену цель и смысл в жизни, – может быть, и так, но прежде всего он знал правила, а правила нельзя было нарушать даже ради умирающего студента.
Почти все считали, что медицинские прогнозы верны и Хокингу осталось совсем немного. Джон Маккленахан живо припоминает, как накануне его отъезда в Америку на год сестра Хокинга Мэри сказала ему, что если он не вернется раньше, то, возможно, уже не застанет своего друга в живых. Болезнь, вступив в свои права, развивалась быстро. Джейн увидела Стивена вскоре после выписки из больницы и поняла, что он совсем растерян и утратил волю к жизни.
Однако не приходится сомневаться, что появление Джейн стало переломным моментом в жизни Стивена Хокинга. Они стали видеться все чаще и чаще и уже не могли обходиться друг без друга. Именно Джейн помогла Стивену сбросить оковы депрессии и снова поверить в работу и в дальнейшую жизнь. Но диссертация продвигалась черепашьими темпами.
* * *
Стивен был не единственным учеником Сиамы. Когда Сиама заступил на пост в 1961 году, первым его студентом стал выходец из Южной Африки Джордж Эллис. Через год появился Хокинг, на следующий год – еще двое студентов, которые стали близкими друзьями и коллегами Хокинга и Эллиса на всю жизнь. Звали их Брендон Картер и Мартин Рис. Вокруг них сплотилась небольшая группа космологов и релятивистов, каждый из которых работал над своей задачей в одной и той же области.
По вечерам приятели часто расслаблялись в каком-нибудь пабе, а когда им надоедало обсуждать физику за кружкой пива, вместе ходили на концерты, в кино, в театр. У них было много общих интересов помимо работы. Эллиса всегда интересовала политика, он был яростным противником апартеида. Хокинг глубоко симпатизировал его взглядам, и они часто говорили о политике. Зимой они устраивались в пабах поближе к камину, летом – в саду и говорили о чем угодно от вьетнамской войны до «Власти черных». Разумеется, Хокинг познакомил с приятелями и Джейн, и, когда она приезжала к нему в Кембридж на выходные, они все вместе ходили обедать или устраивали пикники на реке, глядя на проплывающие лодки.
На первом курсе Хокинг работал с другими студентами и преподавателями в «Крыле Феникса» Кавендишской лаборатории, первым директором которой был в 1870-е Джеймс Клерк Максвелл. В начале 1960-х годов заведующим кафедрой физики был Джордж Бэтчелор, который убедил администрацию создать отдельную кафедру прикладной математики и теоретической физики в Старом здании университетского издательства на Сильвер-стрит.
Система обучения в Кембридже предполагает, что студенты и молодые специалисты приписаны к какому-то конкретному колледжу, однако работают в зданиях университета с коллегами из других колледжей. Хокинг был студентом колледжа Тринити-Холл, жил и столовался при колледже, но работал не только в зданиях Тринити-Холл и не обязательно со студентами и сотрудниками своего колледжа.
Атмосфера на кафедре физики царила неформальная, и у студентов, работавших над диссертациями, не было ни жесткого расписания, ни определенного учебного плана. Задачей научного руководителя считалось поставить ряд задач и целей и обсудить со студентом план атаки, после чего при необходимости давать ему советы и наставления. Сиама вспоминал, как в нескольких случаях врывался в кабинет Хокинга с новой идеей по поводу того, над чем работал его подопечный, и они вдвоем устраивали мозговой штурм. А иногда Хокинг приходил в кабинет к Сиаме – эту комнату, где стены между книжными стеллажами были увешаны репродукциями современных художников, Хокинг вспоминает особенно тепло.
Все студенты, работавшие над диссертациями на кафедре прикладной математики и теоретической физики, посещали регулярные семинары, где тридцать-сорок человек слушали доклады кого-нибудь из преподавателей или приглашенного лектора. Затем следовало общее обсуждение. Но главным местом для бесед и обмена мнениями была общая гостиная, она же чайная. Согласно давней традиции, заложенной еще в Кавендишской лаборатории и перенесенной на Сильвер-стрит, преподаватели и студенты дважды в день – в одиннадцать за кофе, в четыре за чаем – обменивались соображениями и идеями. Кабинеты у студентов были общие, и их двери вообще не закрывались, никому и в голову не приходило работать в одиночку или таить свои идеи. Эта атмосфера свободного общения и позволила Хокингу случайно наткнуться на тему первого значительного проекта в самом начале работы над диссертацией.
Фред Хойл был настоящим светилом кафедры физики Кембриджского университета. Он прославился своими представлениями о происхождении Вселенной. Хойл был отнюдь не чужд саморекламе, прекрасно умел манипулировать журналистами и относился к той породе ученых, которые при случае готовы поделиться с публикой непроверенными гипотезами. Оправдывал он это очень просто. Он не был ни самовлюбленным эгоистом, ни интеллектуальным радикалом, просто для того, чтобы получать финансирование на исследования, нужно было внимание широкой публики, требовалась международная известность. Поэтому Хойл очень дорожил своей славой.
Путь к вершинам был для Хойла отнюдь не легким. Отец Хойла был йоркширский торговец мануфактурой, и Фред поступил в Кембридж в 1930-е годы на полную стипендию, сразу почувствовал себя чужаком из-за скромного происхождения и странного акцента, и это его ожесточило. Интеллектуально он превосходил почти всех современников, однако обида оставила в его душе неизгладимый след, и иметь с ним дело было трудно. Практически все время, пока Фред Хойл преподавал в Кембридже, он был вовлечен в жаркие споры либо с властями, либо с коллегами. Вскоре после переезда на Сильвер-стрит Хойл открыл в Кембридже собственный институт, однако вовсю пользовался мозгами и помощью ученых с кафедры прикладной математики и теоретической физики.
Во время всех этих споров и скандалов в Кембридже Хойл горячо отстаивал теорию стационарной вселенной. Эту гипотезу он разработал вместе с математиком Германом Бонди из Королевского колледжа в Лондоне и астрономом Томасом Голдом, однако в начале 1960-х главенствующих теорий было две, и гипотеза Хойла была просто более разработанной. Хойл презирал конкурирующую теорию спонтанного возникновения Вселенной, которую когда-то сравнил с проституткой, выпрыгивающей из торта: недостойно и неэлегантно. Однако именно он, к собственному удивлению, ввел в обращение термин «Большой Взрыв» – сам Хойл придумал это выражение в насмешку и упомянул в радиопередаче, в которой пропагандировал собственную теорию стационарной вселенной.
Хойл не только работал над собственной теорией происхождения вселенной, но и был научным руководителем группы избранных студентов. Среди его подопечных был аспирант Джайант Нарликар. В рамках работы над диссертацией Нарликар должен был проделать кое-какие математические расчеты для теории Хойла. А еще у них с Хокингом были соседние кабинеты. Уравнения Нарликара очень заинтересовали Хокинга. Нарликар не заставил себя долго уговаривать и показал Хокингу материалы своих исследований, а Хокинг стал прорабатывать его теории. В ближайшие месяцы Хокинг все чаще и чаще заглядывал в кабинет к своему приятелю, в одной руке держа кипу бумаг, исписанных формулами, а другой опираясь на новенькую трость.
Следует подчеркнуть, что никакой вражды к Хойлу, а тем более к Нарликару Хокинг не питал. Просто ему было любопытно, чем они занимаются, а его собственные проекты буксовали. Уравнения Нарликара и их смысл увлекали его и вдохновляли гораздо сильнее собственных исследований. Да и вообще обмен идеями и взаимопомощь на кафедре очень поощрялись.
Но вскоре обстановка обострилась. Хойл решил рассказать о своих открытиях на конференции Королевского общества в Лондоне. Хотя подобное, конечно, уже случалось, многие его коллеги решили, что он слишком спешит, ведь его работа еще не была рецензирована. Слушателями Хойла было человек сто, и выступление закончилось теплыми аплодисментами и обычным шумным обсуждением. Затем Хойл спросил, будут ли вопросы. Хокинг, естественно, пришел его послушать и внимательно следил за дискуссией. Он медленно поднялся, опираясь на трость. Все умолкли.
– Величину, о которой вы говорите, нельзя вычислить, она расходится, – сказал Хокинг.
По залу пронесся шепоток. Собравшиеся сразу поняли, что если утверждение Хокинга верно, последние открытия Хойла окажутся ошибочными.
– Нет, конечно, не расходится, – возразил Хойл.
– Расходится, – не сдавался Хокинг.
Хойл помолчал и обвел глазами зал. Стояла полная тишина.
– Откуда вы знаете? – свирепо спросил Хойл.
– Я посчитал, – медленно выговорил Хокинг.
По залу прокатился смущенный смех. Это Хойлу совсем не пришлось по душе. Юный выскочка взбесил его. Однако враждовали они недолго: Хокинг показал, что он слишком хорош как физик для подобных споров. Однако Хойл решил, что поступок Хокинга неэтичен, и так и сказал. На это Хокинг с коллегами ответили, что Хойл тоже поступил неэтично, когда обнародовал непроверенные результаты. Единственным, кто был совершенно ни при чем и на кого тем не менее обрушился гнев Хойла, стал оказавшийся между двух огней Нарликар.
Нет никаких сомнений, что интеллектуально Хойл ни в чем не уступал Хокингу, однако в этом случае молодой человек был абсолютно прав: величина, о которой говорил Хойл, и в самом деле расходилась, а это означало, что последняя часть его теории неверна. Хокинг написал статью о своих математических выкладках, которые заставили сделать этот вывод. Статью приняли хорошо, и у Хокинга сложилась репутация подающего надежды молодого исследователя. Стивен продолжал работать над диссертацией под руководством Сиамы, но в разреженной атмосфере космологических исследований о нем заговорили как о независимой величине.
* * *
В первые два года в Кембридже симптомы бокового амиотрофического склероза быстро усугублялись. Хокингу стало очень трудно ходить, он не мог пройти и нескольких шагов без трости. Друзья помогали ему чем могли, но он почти всегда отказывался от помощи. Мучительно медленно он двигался по комнатам и коридорам, опираясь не только на трость, но и на стены и мебель. Во многих случаях и этого было мало. Сиама и его коллеги прекрасно помнят, что в те дни Хокинг то и дело приходил в кабинет с повязкой на голове – это означало, что он в очередной раз упал и сильно ударился.
Болезнь затронула и речь. Теперь у Стивена не просто заплетался язык – слова стало трудно разобрать, и даже близкие коллеги зачастую не понимали, что он говорит. Однако все это не мешало ему работать, более того, лишь подхлестывало. Еще никогда он не работал так быстро и плодотворно, и это показывает, как он относился к болезни. Как ни безумно это звучит, Хокинг не придавал своему недугу особого значения. Конечно, он сталкивался со всеми препятствиями и унижениями, с какими сталкиваются в нашем обществе инвалиды; естественно, ему приходилось приспосабливаться к своему состоянию и жить в особых обстоятельствах. Однако болезнь не затронула самую суть его бытия – его разум – а значит, не повлияла на работу.
Разумеется, сам Хокинг первым хотел бы не придавать значения болезни и сосредоточиться на главном – на научных достижениях. Его коллеги и сотрудники, а также физики со всего мира, относящиеся к нему с глубочайшим уважением, не видят, чем Хокинг отличается от всех остальных. Их не волнует, что он не может двигаться и говорить без высокотехнологичных устройств, присоединенных к кончикам пальцев. Для них он друг, коллега, а главное – великий ученый.
Когда Стивен примирился с болезнью и нашел Джейн Уайлд – спутницу жизни, которая понимала его без слов, – он буквально расцвел. Они с Джейн обручились, она стала гораздо чаще приезжать по выходным. Всем было очевидно, что они на седьмом небе от счастья и созданы друг для друга. Джейн вспоминает: «Мне нужен был смысл существования, и я, наверное, обрела его в мысли, что буду ухаживать за ним. Но мы любили друг друга». А однажды она сказала: «Я решила, как мне быть, и так и поступила. Он был очень, очень целеустремленным, очень честолюбивым. Примерно как сейчас. Когда мы познакомились, болезнь уже начала проявляться, поэтому я не знала Стивена здоровым и бодрым».
Для Хокинга помолвка с Джейн стала, вероятно, главным событием в жизни. Она показала ему, ради чего стоит жить дальше, и придала решимости, она изменила все. Если бы не помощь Джейн, Стивен, скорее всего, не смог бы вынести этих испытаний – да и не захотел бы.
С тех пор он покорял научные вершины одну за другой, и Сиама поверил, что Хокинг, вероятно, все-таки сможет собрать воедино разрозненные фрагменты диссертации. Ручаться за успех было еще нельзя, но тут все решил еще один счастливый случай.
Исследовательская группа Сиамы заинтересовалась работами молодого прикладного математика Роджера Пенроуза, который тогда работал в Биркбек-колледже в Лондоне. Пенроуз был сыном выдающегося генетика, учился в Университетском колледже в Лондоне, а в начале 1950-х перебрался в Кембридж. После стажировки в США он в начале 1960-х начал разрабатывать идеи теории сингулярности, которые прекрасно соответствовали представлениям, следовавшим из работ сотрудников кафедры прикладной математики и теоретической физики. Кембриджская группа стала ходить на доклады в Королевском колледже в Лондоне, где профессором прикладной математики был великий математик и соавтор теории стационарной вселенной Герман Бонди. Оказалось, что Королевский колледж – очень удобное место встречи для Пенроуза (которому нужно было приехать с другого конца Лондона), кембриджских ученых и небольшой компании физиков и математиков из того же колледжа. Сиама брал на эти встречи Картера, Эллиса, Риса и Хокинга с мыслью о том, что обсуждавшиеся на семинарах вопросы полезны для их работы. Однако иногда Хокингу было настолько трудно добраться до Лондона, что поездки едва не срывались.
Брендон Картер вспоминает один такой случай, когда они опоздали на станцию и поезд уже подъехал. Они побежали за вагоном, забыв про Стивена, который ковылял следом, опираясь уже на две трости. Только в вагоне они сообразили, что его рядом нет. Картер выглянул в окно, увидел жалкую фигуру, плетущуюся к ним по платформе, и понял, что поезд сейчас тронется и Стивен может не успеть. Все знали, как Хокинг злится, если к нему относятся не так, как ко всем, и старались не навязывать ему помощь. Но в тот раз Картер с приятелем спрыгнули на платформу, чтобы помочь Стивену дойти до дверей и сесть в поезд.
Если бы Хокинг пропустил хотя бы одну из этих лондонских встреч, это была бы горькая гримаса судьбы, поскольку именно благодаря им наметился новый поворот во всей его научной карьере. Как-то раз на докладе в Королевском колледже Роджер Пенроуз познакомил коллег с представлением о сингулярности пространства-времени в центре черной дыры, и кембриджскую группу это, естественно, очень увлекло. Вечером по дороге домой в Кембридж они сидели в купе второго класса и обсуждали все, что узнали сегодня на докладе. Хокингу не хотелось разговаривать, и он смотрел в окно на темнеющие поля, мчавшиеся мимо, и на отражение приятелей в стекле. Коллеги спорили о тонкостях математической модели Пенроуза. Тут Хокинга осенило, и он отвернулся от окна и сказал сидевшему напротив Сиаме: «Интересно, что будет, если применить теорию сингулярности Пенроуза ко всей Вселенной». Как выяснилось, одна эта идея, в сущности, спасла диссертацию Хокинга и открыла перед ним дорогу к славе звезды первой величины в мире науки.
Пенроуз опубликовал свои идеи в январе 1965 года; к этому времени Хокинг уже принялся за работу, а все благодаря вдохновению, которое снизошло на него по дороге домой из Лондона в Кембридж вечером после доклада. Применить теорию сингулярности ко всей Вселенной – задача отнюдь не из простых, и через несколько месяцев Сиама заподозрил, что его юный студент вот-вот совершит поразительное открытие. А Хокинг впервые погрузился в работу с головой. Он рассказывает:
Я… всерьез взялся за работу впервые в жизни. И неожиданно обнаружил, что мне это нравится. Может быть, нечестно называть это работой. Кто-то когда-то сказал: «За то, что нравится, платят только ученым и проституткам».
Когда Хокинг решил, что математические расчеты, стоящие за его идеями, его устраивают, он приступил к самому тексту. Тут пришлось основательно повозиться, поскольку первую половину пребывания в Кембридже Хокинг, в сущности, блуждал в потемках. Они с Сиамой долго не могли подобрать ему подходящую тему, поэтому в диссертации осталось много пробелов и вопросов без ответа. Но все спасло применение теории сингулярности, мысль, посетившая Хокинга на третьем году.
Последняя глава диссертации Хокинга – шедевр научной мысли, и именно за нее ему присудили степень доктора философии. Оценивали работу научный руководитель Деннис Сиама и независимый эксперт. Диссертацию могут не только принять или отклонить, но и отложить защиту, и тогда соискатель должен подать ее повторно через некоторое время, обычно через год. Благодаря последней главе Хокинг избежал подобных унижений, и комиссия присудила ему искомую степень. С тех пор двадцатитрехлетний физик получил право именоваться «доктор Стивен Хокинг».
