Глава 22
Рыльские хлопоты: розыск и суд

Хотен довольно улыбнулся: Прилепа, как всегда, поработала отменно. Подкатилась на базаре к старенькой доброй калачнице, напросилась проводить её домой, помогла отнести пустые корзины, навесила по дороге ей на уши какую-то слезливую повесть (а какую, хозяину не сказала – ну и ладно!), попросила одежонку поплоше, помогла ставить тесто, валять и крутить калачи, чуть ли не сама их выпекла, а потом подсобила дотащить в нагруженных с верхом корзинах на базарную площадь. Вот там-то и поработали дружные бабские языки, и не осталось тайной для ловкой Прилепы ничего из того, что судачили в Рыльске о красавчике-киевлянине Чуриле, устроившемся в дружину покойного невинно убиенного юноши-князя Святослава Ольговича и чудом Божьим спасшемся из рук поганых половчинов.

– А ведь сей ловкач купил себе двор с новым жилым срубом на нем, Хотенушко, а вот про убийство боярина ничего не рассказывал. Намекал, что были у него в Киеве шашни с боярыней – но очень туманно, имени не называл. Пьет голубчик наш, не просыхает. Пил на свои (а это тоже куны немалые), пока в поход не ушёл, а теперь каждый мужик в городе считает своим долгом его напоить – как же, чуда сподобился! Богородица его от пленения спасла!

– Сколько наш хитрец выложил за двор? – прищурился Хотен.

– Двенадцать кун, Хотенушко. Здесь, в лесной глухомани, дворы дёшевы, а лесу на постройки вокруг немеряно. А сколь много пропил, подсчитать нынче невозможно.

– Знаешь, Прилепа, я всё больше убеждаюсь, что не было у убийцы Неудачиного батьки никакого заказчика. Зато очень похоже, что именно он пустил стрелу с грамоткой к Несме… к игуменье Алимпии. Быть может, и боярина убил только для того, чтобы не помешал тот, человек горячий, доить куны с матери-игуменьи.

– Брать пора голубчика, хозяин. Вот тогда всё сам нам расскажет.

– Кто ж спорит… Хмырь с его парнями должен уже быть на месте. А прежде есть у меня к тебе, Прилепа, ещё одно дело…

Нахмурился Хотен и замолчал, недоговорив. Потому замолчал, что услышал топот за стеною клети, которую нанял для себя, Прилепы и Сновидки на постоялом дворе. Дверь распахнулась, и влетел Севка-князёк. Зевнул, рот узкой ладошкой прикрывая.

– Горим, княже? Или коней у нас увели?

– Ни то, ни другое, боярин, а новость великая: меня из-за неё хозяин постоялого двора, в клеть мою невежливо вломившись, со скамьи поднял. Говорит, Игорь Северский сбежал из плена и, оказывается, сегодня проехал мимо Рыльска на Новгород-Северский сам-друг со слугою, мирным половцем, и даже без поводных коней. Едва его встречные новгородские купцы узнали. Поскачем теперь вдогонку, а?

– Что ж он мимо Рыльска-то проехал? – всплеснула руками Прилепа. – Сменил бы хотя коней. Его дома жёнушка, небось, ждёт не дождётся.

Тут князь-неудача крякнул, а Хотен, бросив на него быстрый взгляд, призадумался. Заговорил неспешно:

– Почему проехал мимо, разумею. Ведь горожане спросили бы его: за что ты загубил нашего князя, молодого Святослава Ольговича? Где дружина наша? Где брат твой Буй-Тур и сын твой Владимир? Уж лучше мимо проехать… А нам в его Новогородке делать нечего. В плену у Кончака князь, быть может, и стал бы с нами разговаривать, а допросить его в Новогородке, где он хозяин, – пустая мечта. И не заметим мы, княже, как окажемся с тобою в порубе и задохнёмся там, пока великие князья успеют нас выручить.

– Ну и дела! Что же мы тогда предпримем? – растерялся князь.

– Я, ты уж прости меня, княже, всё придумал. Сейчас мы все едем в церковь. Княже, ты же не откажешься подержать венцы над нами с Прилепой? А в товарищах у тебя будет молодой Неудача. Он сын боярина, следственно, порухи не нанесёт чести твоей.

– Да, конечно же, я с радостью! – и усмехнулся князь, и подмигнул насупившейся некстати Прилепе. – Я люблю храбрецов, потому что сам трусоват, признаться, а ты решился сегодня на подвиг, смелости требующий не меньше, чем у Добрыни Никитича, когда выехал он на битву со Змеем.

– И куда это мы сейчас поедем, ты сказал? – подбоченилась жёнка.

– В собор местный, Всесвятский, я с отцом протопопом Фёдором уж договорился. Он к званию моему посольскому уважение проявил, а того пуще к моим кунам. И обручение совершит, и венчание разом, – отвечал осторожно Хотен, глядевший на помощницу свою во все глаза. – А потом сразу же за дела. Сперва мы, княже…

Тут жёнка набросилась на него и принялась колотить кулачками по железной под шубою груди. Простонала:

– Мне под венец – и в сей драной одежке? Где же твоя совесть?

Хотен почувствовал, что вот-вот обидится. Сама ведь хотела замуж. В конце концов, была бы честь предложена…

– Может быть, ты и права, и лучше бы снять сей передник, весь в муке… Мы вот с князем поедем в Половецкую землю, всякое может случиться… И в таком печальном случае мой двор возьмут на великого князя, а вы все окажетесь на улице. А так мы получим венчальную запись. Тогда, если меня на посольстве убьют, вы со Сновидкой будете законными наследниками.

– Как это тебя убьют, а мы с сыном живы останемся? – вопросила неблагодарная, и Хотен почувствовал, что она обнимает его за шею. – Мы же в Половецкое поле все вместе поедем? Разве не так?

– Не так! Вы со Сновидом прямо отсюда вернётесь в Киев. Лучше через Путивль, а там на пристани подсядете к купцам на попутную ладью. В плавании по Семи и Десне отдохнёте. Можно бы и отсюда поплыть, да сами видели, какая здесь торговля. Купца-попутчика можно полгода ожидать – и не дождаться. А мы с князем поскачем на Суурлий, где Гза и Кончак встали на костях, быстро там осмотримся – да и назад. Может быть, и раньше вас окажемся дома. Единственно, что меня беспокоит: колец нету. Придётся тебе, Прилепа, сперва пробежаться по базару, по кузнецам.

– Ну, это мы ещё посмотрим, как я тебя одного к половцам отпущу, – проворковала Прилепа, не снимая рук с шеи жениха. И вдруг затараторила. – А кольца у меня с собою, старый ты затейник. Всегда в особливом кошельке на поясе. Белее ведь только знает, чего от тебя, медведя моего, ожидать в следующую минуту! Так что о кольцах не беспокойся. Спасибо тебе, что позаботился о нашем сынке-увальне. Теперь я за него спокойна буду.

– Ну и ладно. А свадьбу отгуляем дома. По всем старинным обычаям. Попросим вот господина князя Всеволода Ростиславича обвести нас вокруг куста, а ты покрасуешься на пиру перед своими подружками-кумушками. Так поехали в собор? В сумерках поп не станет венчать.

– За тобою, милый, хоть на край света!

Севка-князёк расхохотался. Когда уже сели на коней, огляделся он и спросил озабоченно:

– Эй! А куда войско наше подевалось?

– Все при деле, княже, – степенно пояснил Хотен. – Децкий Неудача сторожит отца Фёдора, чтобы не сбежал из собора. Хмырь с копейщиками окружил двор на Ильиской, там один наш свидетель пребывает, а остальные пасут другого, тот клеть снимает на Путивльской площади. Там я главным назначил самострельщика, да тот, второй парень и не столь опасен, как первый. Ты прости, что я всем распорядился, пока ты пиво пил и ну… отдыхал, что ли.

– Я не отдыхал, – гордо заявил Севка-князёк. – Я сочинял песню. Про этого самого неудачника, что мимо Рыльска проехал.

– А как же ты сочиняешь, если его, Игоря Святославовича, в глаза не видел? – это раскрасневшаяся Прилепа притворилась, что ей любопытно княжье сочинительство. Хотен, во всяком случае, ей не поверил.

– Почему же не видел я его? Доводилось видеть Игорька-хорька, – грустно пояснил Севка-князёк. – Грубый лесной мужик, да ещё и кривоногий. Вот только дело не в нем самом, а в том, что именно я спою про него. Думаете, славный Илья Мурамленин был лучше Игоря?

– Добре, княже. Теперь собирай всё своё хозяйство, буди Сновидку, пусть поможет. Дружинники уже всё наше забрали, и поводных коней из конюшни тоже, а я расплатился с гостинником. Нам сюда лучше не возвращаться.

Возле собора бросился к ним навстречу молодой Неудача Добрилович. Натянул поводья.

– Боярин! Прости, княже! Боярин! Поп хотел выйти, а я не пустил!

– О Белес всемогущий! А если по нужде хотел? Ему же ещё надо венчальную память без ошибок написать! Оставь коня у коновязи, беги к батюшке и вежливенько спроси, не нужно ли ему выйти, да и проводи его туда и назад!

Через полчаса они вывалились из церковных дверей. Прилепа сияла, то и дело поглядывая себе на грудь: хорошо ли спрятала заветную венчальную память? Повязала на голову бабий платок, потом со вздохом напялила сверху шлем с бармами. Супруг её хмурился, ему сильно докучало кольцо на пальце: видать, Прилепа припасла это колечко давненько – когда он не настолько ещё растолстел.

Солнце садилось, а надо было управиться до вечерни. Сели на коней, поехали на Ильинку. Слава богу, в крошечном городке всё так близко, только руку протяни. Вот и тот самый двор.

Пеший Хмырь шагнул им навстречу, взял под уздцы Хотенова коня.

– Не пойму я, боярин, спит он, что ли? Зажёг было огонёк, да тут же и погасил. А вот ворота на засове. Прикажешь ломать?

– Нет, нам лишний шум не к чему. Кто из ребят полегче? Подсадите, а он пусть откинет засов да нас всех и впустит.

Ловкий отрок-стрелок, Худяк, кажется, по имени, вскарабкался, звеня железом, на забор. Хотен недовольно оттопырил губу: его нежелание шуметь на сонной улице могло стоить парню жизни, ведь хозяин двора мог сейчас застрелить Худяка из самострела и объяснить потом, что принял за вора. Стукнул засов, ворота со скрипом распахнулись, заранее наученные дружинники тяжело пробежали через двор, треснула дверь клети, сорванная с ремней могучей рукою Хмыря. Хотен махнул рукою, прося князя и Прилепу оставаться на месте, и въехал в маленький двор. Такой и у него был когда-то на Подоле. Неужели и там так же несло мочой и перекисшим пивом? Вот, наконец, вывалилось из клети целое кубло: молодой парень, по-видимому, тот самый злодей Чурил, и двое дружинников у него на плечах.

– Он ли? – спросил Хотен у Хмыря, возникшего на крыльце.

– Он, он, – тоже вполголоса подтвердил Хмырь, отряхивая руки в боевых рукавицах. – Пьяный только, как ночь.

Хотен кивнул, наклонился с седла к парню, положил ему руку на плечо:

– Пойман еси великими князьями киевскими Рюриком Ростиславовичем и Святославом Всеволодовичем как свидетель по тайному державному делу. Понял? Ладно, ребята, вы послухи, что я сказал, кем пойман и для чего. Вяжите его и устройте на поводном коне.

Теперь он развернул коня к воротам:

– Прилепа! Только быстро!

Помощница, прикрывая полою шубки уже зажжённую свечу на маленьком медном подсвечнике, просеменила через двор и скрылась в чёрной дыре двери. Через мгновение дверь слабо осветилась, равно, как и щели в волоковом окне. Темнеет, темнеет! Прилепа должна обшарить клеть, найти тайник, забрать всё, что покажется ей подозрительным, и обязательно все грамотки, оружие, куны, одежду. Всё это парню, скорее всего, не понадобится – однако, кто знает, что выяснится на допросе? Быть может, и отпустить молодчика придётся…

– Хмырь, мы теряем время. Возьми двух человек и привези второго беглеца, сего отрока Непогода. Что сказать нужно, запомнил? Пусть прихватит одежду, запасец в дорогу какой, оседлает коня, а тогда уже свяжи ему руки. Сильно не пугай, он нужен нам и вправду, как свидетель.

– Трудно испугать человека, сбежавшего из половецкого полона, – проворчал Хмырь.

– По-разному бывает, прошу тебя, поторопись, а то не сможем выехать из города.

Темнело быстро, словно повисла над городком грозовая туча. Или будто снова начиналось затмение. Уже и Хмырь вернулся с понурым молодым пленником, когда свет в клети погас, и озабоченная Прилепа вылетела на крыльцо с тощей чересседельной сумой и дымящимся огарком в руках.

В ответ на недоуменный взгляд Хотена заявила:

– Одежда и оружие парню ни к чему. Наш человек.

– Мужи, построились! – зарокотал Хмырь.

Соборный колокол дребезжал уже, созывая прихожан к вечерне, когда посольский десяток подрысил к городским воротам.

– Эй вы, со значком! Если какой товар вывозите, платите пошлину! – закричал из башни, не соизволив спуститься, стражник.

– Мы, послы великих князей, везём поиманых по их приказу свидетелей, – отвечал Хотен. – Спустись лучше посмотри, чтобы не было недоразумений.

Страж ворот, в кожаном нагруднике и в обычной шапке, однако с саблей у пояса, погремел сапогами по невидимой лестнице, потом вынырнул из-за башни.

– Разбой! Это разбойники, дядя Синяк, – захрипел вдруг перекинутый через седло Чурил. – Помоги!

– Ты, что ли, Чурил? – скучно спросил сторож и вдруг плюнул под ноги кобыле, с которой взывал пленник. – Ваш киевский ходок, вы его и забирайте нахрен! Пусть он вам в Киеве девок портит.

Прошагал вдоль строя, опасливо всматриваясь в лица молчаливых дружинников в полном доспехе, остановился подле связанного Непогода. Тот отвернулся.

– А, и Непогода взяли… Понятно мне теперь. Что ж, парень, уж если струсил ты, надо ведь и ответ держать. А вы, мужи, ещё кого не увозите из наших рыльских?

– Больше не увозим. А не хочешь ли, дядя, сам с нами поехать в Половецкую степь? – спросил Хмырь, замыкающий цепочку.

– Дураков нет, вояка. Проезжайте с Богом!

Отряд сразу съехал с дороги к Семи. Когда достаточно удалились от Рыльска, чтобы там не услышали воплей, Хотен начал подыскивать подходящую бухточку. Нашлась она довольно скоро. Хмырь выставил охрану, а Хотен подошел к Севке-князьку, спешившемуся и самозабвенно мычавшему что-то себе под нос.

– Княже, сейчас мы будем допрашивать одного из беглецов, некоего Чурила. Сначала он расскажет нам всё, что помнит о походе, тут ты, пожалуйста, слушай и мотай себе на ус. Однако мы с Прилепой подозреваем его в убийстве отца молодого Неудачи, боярина Добрилы – быть может, помнишь? По сему же делу пытать будем, а если признается, Неудача по закону отомстит за отца. Зачем тебе это зрелище?

– Закон предков – дело святое, однако… Вы допрашивайте, а когда я не нужен буду, скажи только «Княже!», и я пойду, потружусь над своею песней.

– Хмырь, прикажи, чтобы нарубили лапника для князя, и пусть положат вон под той сосной! Только лучше я скажу не «Княже!», а «Словиша!»

– Тогда уж лучше «Словиша Боянович». Сделай мне приятное – напрасно я, что ли, себе новое имя придумывал!

Дружинники развели костёр на прибрежном песке. Стащили Чурила с коня и поставили перед Хотеном, князем, молодым Неудачей и Прилепой. Сыщик присмотрелся: красавчик то ли до конца не протрезвел, то ли придуривается. Добро же!

– Хмырь! – позвал Хотен. – Пусть двое мужей заведут его в воду, а ты станешь сзади. Самострельщика ещё оставь на берегу. А всех остальных уведи подальше, чтобы не слышали тайных речей… Эй, да разденьтесь вы сначала, ребята! Зайти надо по грудь.

Слава Богу, бухточка оказалась глубокой, и Хотену, чтобы при свете костра наблюдать за лицом преступника, не пришлось самому набирать воды в сапоги.

– Так, готово, – удостоверился сыщик.

Спросил небрежно:

– Ты ли Чурил, бывший копейщик князя Святослава Ольговича Рыльского, а до того отрок боярина киевского Добрилы Ягановича?

– А кто дал тебе, старик, право похищать честных людей?

– Хмырь, не в службу, а в дружбу, попроси-ка молодца нырнуть.

Бывший Хотенов оруженосец кивнул и мощной дланью надавил на голову связанного Чурила. Та ушла под воду.

Прилепа схватила супруга за руку:

– Эй, а мы его не утопим?

– Утопим, моя радость. Скажи лучше, что ты нашла у него в берлоге?

– Улики по делу твоей блядки-черноризицы, – прошипела Прилепа ему в ухо. И продолжила уже погромче. – А нашла я две грамотки от некоей Настки, уж не знаю, боярыня она или купчиха. В одной расписывает, как они с Чурилом славно любились. Вот ведь дура какая – сходила на сторону, так помалкивай себе в тряпочку! В другой клянётся, что не сможет больше выплачивать Чур илу по три куны в месяц. Он в Рыльске снова взялся за своё и тем себя выдал, Хотенушко.

– Боюсь, если не признается, дело об убийстве Добрилы Ягановича так и не разъяснится… Довольно, Хмырь!

Голова Чурила показалась на поверхности. Пока преступник приходил в себя, Хотен думал о том, до чего же по-дурацки проводят они с Прилепой свою первую законную брачную ночь. Впрочем, если побыстрее разобраться с сим любострастным Чурилом, можно будет и стать, подальше отсюда, на ночлег…

– Да, я Чурил… О котором ты спрашивал… – выдавил из себя пленник, отдышавшись.

– Теперь расскажи подробно об Игоревом походе. Всё, что видел и слышал, – с выступления из Рыльска и до твоего бегства с поля последнего сражения.

– Отроки часто бегут, спасая свои жизни, а чёрные клобуки – почти всегда, если дело сразу не заладится, но что-то я не слыхал, чтобы за такой побег судили…

– Эй, Хмырь!

Снова всплеск. Хмырь говорит раздумчиво:

– Вот держу пакостника под водою, а вдруг его сейчас Речной хозяин утащит? А спрос с меня.

– Не бойся, водяной только девок-купальщиц ворует, – заметила Прилепа. – И живой ещё ни одну не отпускал… Слушайте, а он там не задохнётся?

– А я тебе, боярин, верю, – ни к селу ни к городу вдруг заявил Хмырь. – Знаю, что ты не станешь пытать невиновного. Отпускать?

С большим шумом выскочил из воды пленник – будто парень, что поднырнул к купающимся девкам, дабы испугать. Теперь он уже дольше приходил в себя. Наконец-то…

– Со мною следует говорить, называя меня боярином. Это раз, – Хотен кряхтя и с треском в коленках поднялся с крутого бережка, подошёл к самой кромке воды, и Семь принялась лизать его сапоги. Сказал уже потише. – С чего ты взял, что тебя судят за бегство? То, что расскажешь, нужно мне для суда над другим человеком. Ты свидетель, Чурил. Это два.

Несколько успокоившись и поняв, как ему казалось, что от него требуется, Чурил принялся весьма толково рассказывать о походе, рисуя князей, а в первую очередь, молодых, Святослава Ольговича (его он именовал только матерно) и Владимира Игоревича, самыми черными красками. При этом Всеволода Святославовича он назвал тупым рубакой, а предводителя, Игоря Святославовича, – бездарным неудачником. И так выпукло показал ошибочность распоряжений князя Игоря, что сыщику невольно подумалось: если бы сей Чурил был там главным, страшного несчастья удалось бы избежать. Покосился Хотен на Севку-князька, присевшего на пригорок рядом с Прилепой, – тот слушал, раскрыв рот.

– Значит, ты не видел, как князь Игорь Святославович пытался заворотить бегущих?

– Нет, боярин, не видел я, потому что сам бежал, трудился. Не до дружка мне было, а до своего брюшка. Но если он действительно поступил так, как о том рассказывают, значит, хотел пораньше сдаться в плен. Князь Игорь дурак, если боялся плена, – ведь на поле был его приятель Кончак.

– Ты доволен ли повестью, э-э-э, Словиша Боянович?

Князь кивнул, однако остался на месте.

– Словиша Боянович!

Князь кивнул снова, поднялся и ушёл.

– Радость моя, и ты уходи.

Исчезла Прилепа. Хотен повернулся, не вставая, к молодому Неудаче.

– Согласен ли ты с тем, что мой друг Хмырь услышит обо всем, что будет сказано?

– Нет, боярин, не согласен я. У нас такого уговору не было.

– Тогда раздевайся. Оставь только меч на себе. Васко-самострельщик! Возьми преступника на прицел. А ты, Хмырь, вылезай, друг, из воды, спасибо тебе за службу.

Голый Хмырь вылез на прибрежный песок, гоня перед собою волну не смытых речной водой походных запахов. Собрал в две охапки свое барахло, взял под мышки и заявил негромко:

– Хватит с меня и того, что услышал. В какой грязи мы барахтаемся, боярин! Я всегда старался держаться подальше от княжеских и боярских тайн. Из отроков незнайке не выбиться, зато остатки совести незнайка сохранит.

– Ты прав, друг. Я тебя прошу об одном: отведи и Васка-самострельщика подальше. Но так, чтобы он по-прежнему видел Чурила.

Тем временем молодой Неудача Добрилович, щуплый и белокожий, как ощипанный цыплёнок, и по белой, светящейся в темноте коже опоясанный чёрным длинным мечом, вошел, поойкивая, в воду и занял место Хмыря.

– Я не понимаю! – вдруг визгливо закричал пленник. – Я рассказал тебе о том, что знал и что понял! Не ведаю я никаких других княжеских тайн!

– Зато боярские тайны тебе зело любопытны. Ты ведь для того убил боярина своего Добрилу Ягановича, чтобы не помешал тебе тянуть куны с его бывшей полюбовницы? Рассказать тебе, как ты исхитрился его добить?

И Хотен рассказал, не обращая внимания на протестующие возгласы убийцы.

– Враньё! Я потребую суда у великого князя! Тебе никогда не доказать!

Тогда Хотен, привирая без зазрения совести, поведал о двух синяках, найденных им на груди мёртвого боярина и о смертной ране на его горле, о том, что якобы сохранилась грамотка, переброшенная Чурилом на стреле в монастырь, а его руку легко определить. О том, что любой судья поверит, что он вымогал куны с игуменьи, увидев грамотки от Настки из Рыльска.

– Это не я! – закричал тогда обвиняемый. – Это Узелок, оруженосец Добрилы, придумал, как разжиться кунами! Это Узелок вёл с пира пьяного Добрилу, и тот вдруг проговорился, что сын у него вправде выблядок, а мать его черница… Я только подражал ему в Рыльске.

– А ведь ты сейчас признался, Чурил. Узелок никак не мог убить боярина Добрилу, потому что ранен был ещё до того, как ты поехал с ним в гонцах. Это ты убил его – не потому ли, что увёл у тебя девку?

Лицо красавчика исказилось, он завопил:

– Как бы не так! Что мне в той девке? Девок в Киеве будто грязи, я с любой мог переспать, всех бодал, каких хотел. И ту игуменью, мать выблядка, что у меня за спиной прячется, тоже бодал, и Настку, и всех жёнок, каких хотел. Тут рядом с тобою сидела сучка, которую ты и в поход с собою таскаешь, так вот: оставь меня с нею наедине на четверть часа – и твоя сучка от меня отстать уж не захочет…

Тут, словно бы бесстыжие речи красавчика сопровождая, донеслись из темноты гусельные перезвоны. Обвиняемый замолчал, все замерли, слушая. Когда же смолк звон струн, Хотен промолвил удивлённо:

– Что ж это было?

– Цареградский наигрыш, а больше похоже на ерусалимский стих, – буркнул Чурил. И снова заорал. – Дабодал я тебя и всех твоих сучек с тобою!

Тут замычал молодой Неудача и, положив обе руки на мокрую голову убийцы, попытался погрузить её в воду. Речка вокруг них забурлила, Неудача откинулся назад, и оба ушли под воду. Вскоре ниже по течению вынырнула голова черноволосого Чурилы. Раздалось шипение, и на месте головы размазалось тёмное, неразличимое в слабых отблесках костра пятно.

– Добре стреляет Васка, – промолвил, неизвестно к кому обращаясь, Хотен.

Потом началась суматоха. Прибежала, причитая, Прилепа, а за нею с гуслями в руках Севка-князёк. Наконец, двумя ласточками бросились в речку голые дружинники: они обсыхали на траве, не желая мочить одежду. Вытащили на берег своего децкого, вылили из него воду. Он же, как пришёл в себя, попросил позвать к себе Хотена. Лежал на мокрой траве по-прежнему нагой и с мечом, и мошка начинала клубиться над ним.

– Извини, Хотен Незамайкович, если подвёл тебя, но тот негодяй меня лягнул, вот и… – проговорил тихо.

– А я мнил, что ты плавать умеешь… А ещё децкий.

– Пару саженей всегда проплывал, а тут растерялся отчего-то… Послушай, а что поганец про мать мою говорил? Моя же мать померла давно…

– Твоя мать жива, – подумав, прошептал сыщик. – Она знает про тебя и любит, как матери положено. Она, правда, грешница, как почти все бабы. А подумать, так мы, мужики, чем лучше? Ты сам после решишь, желаешь ли, чтобы я вас свёл. Что ни говори, а по крови она самый близкий тебе человек.

Молодой Неудача отвернулся. Старый сыщик пожал плечами и протопал по песку у кромки воды к недавнему своему собеседнику, от которого не приходится теперь ожидать трудных вопросов.

Прибитый к берегу течением на самом краю бухты, у камышей, он, полубезголовый труп убийцы, легко покачивался себе навзничь на воде, раскинув руки, и напоминал убитую лягушку. В детстве любил Хотен, вооружившись палкой, поохотиться с товарищами на зелёную дичь. После меткого удара, вот так же раскинувшись, уплывала неподвижная лягуша по медленному течению Лыбеди – и вдруг вызывала острую жалость, и мучило чувство вины ещё не огрубевшую мальчишескую душу.

Подошёл неспешно Васка-самострельщик, сел на корточки, вытащил из разбитой головы бывшего красавчика короткую железную стрелу, ополоснул её рядом в водичке.

– Я рад, что ты бережёшь стрелы, Васка, – сказал ему тихо Хотен, – однако тебе, меткому стрелку, следует поберечь и себя. Этого вот следовало было бы твоему децкому жизни лишить, а не тебе. Впрочем, не беда. Ты где живёшь-то?

– В гриднице у великого князя нашего Святослава Всеволодовича в Киеве. А где ж ещё? Я сирота.

– А сам откуда ты?

– Я из Белгорода, боярин.

– Тебе лучше пожить, пока дело не забудется, на дворе у децкого твоего Неудачи Добриловича. Он объявит тебя родственником и домочадцем своим. Тогда я сумею вас обоих защитить и в великокняжеском суде. Когда мы в Киев вернёмся. Нам ещё надо суметь туда вернуться.