Год этот стал переломным, по крайней мере для меня. Тогда закончилось мое беззаботное детство, и для маленького мальчика из Ташкента началась эпоха перемен и потрясений.

Понятно, что изменения в стране уже были. Изменения глубокие, коренные. Экономика менялась, кооперативы появились, видеосалоны с американскими фильмами выросли как грибы после дождя. Однако, все это было хоть и необычно, но не было ощущения крушения всей прежней жизни. Страна оставалась советской, своей, родной. Радовались серебру сборной СССР по футболу на Евро-1988, триумфу сборной СССР на Олимпиаде в Сеуле. Когда в Карабахе началось противостояние, это воспринималось как нечто странное, непонятное, но вскоре произошло землетрясение в Спитаке и вся страна бросилась помогать пострадавшим. Конфликт сошел с полос газет и выпусков новостей. А дальше все (в сознании советского мальчишки, росшего с мечтой о покорении космоса) затмил полет «Бурана».

До сих пор помню, как родители подарили модель этого космического корабля, который я тщательно собирал и склеивал. Кусочки пластика соединились и превратились в модель красивого белоснежного корабля. Не только меня мечты уносили в глубины вселенной. Такие модели разошлись по стране сотнями тысяч и сотни же тысяч моих сверстников, которые так же мечтали стать космонавтами, грезили о полете на этом самом «Буране».

Беды 1989 года для меня начались с семейной трагедии – умер отчим. Человек с добрейшим сердцем и золотыми руками. К сожалению, сердце у него было не только доброе, но и больное. Врожденный порок сердца, который не в состоянии тогда была излечить наша медицина. Этот человек для меня стал настоящим отцом. Им он для меня, навсегда, и останется.

Было больно видеть, как он угасает. Угасает на глазах. Такой веселый, остроумный, добрейшей души человек. Он мучился, но продолжал бороться со своим страшным недугом. В апреле 1989 его не стало. Остановка сердца, клиническая смерть, реанимация, отказ внутренних органов и снова смерть. Уже без шансов на спасение. Он умер не дожив даже до сорока лет.

Годы спустя мне не раз приходила мысль, что отчим с его слабым сердцем, вряд ли смог бы пережить 90-е. Завод, на котором он работал, фактически закроется через несколько лет. Сотни рабочих этого завода сначала будут сидеть на хлебе и воде, а затем окажутся на улице. Без денег, без работы, без перспектив. Может и к лучшему, что он не увидел всего этого…

А потом полыхнуло в Ферганской долине. Я был еще совсем мелкий и взрослые не всегда просвещали о проблемах. Рос себе и рос советским школьником, в духе интернационализма. А тут такое…

Проблемы появились, еще когда был жив отчим. Мама рассказывала, что однажды он ехал на работу и увидел на балконе многоэтажки плакат «Русские в Рязань, татары в Казань!». Мне, естественно, об этом никто ничего не сказал тогда. Но, уже по нашему двору было понятно, что происходит нечто странное, неприятное. Вчерашние друзья -узбеки стали смотреть косо, огрызаться, без повода лезть в драки.

Один раз я проснулся посреди ночи, пошел в туалет и услышал разговоры взрослых на кухне: бабушка рассказывала маме, как ей нахамили на базаре. Она хотела купить полкило грецких орехов и ей нахамил какой-то молодой продавец. Если раньше продавцы без проблем взвешивали полкило и давали еще «с походом» (с довеском), то теперь она услышала: «Не хочешь брать килограмм – езжай в своя Россия».

Пока отчим болел, нашей семье было не до политики, не до межнациональных вопросов. Обсудили взрослые, повозмущались, да забылось все. А потом его не стало. Мама долго приходила в себя, плакала по ночам, думая, что я уже сплю. Тогда, на семейном совете было решено, что надо сменить обстановку и куда-нибудь уехать на несколько недель, благо у меня наступили летние каникулы. Мама достала путевки для себя и меня на озеро Иссык-Куль, что в горах Киргизии. Было это в конце мая 1989 года.

Иссык-Куль – место фантастическое. Если есть возможность туда поехать – езжайте не раздумывая, не пожалеете. Горы, море цветов вокруг и огромное соленое озеро, воды которого уходят далеко за горизонт. Одна беда, стоит зазеваться и ты становишься красный как рак. Солнце в горах термоядерное, получаса на пляже хватает для получения солнечного ожога, поэтому надо брать крем от загара, да помощнее. Казалось бы, мы с мамой из Ташкента родом, люди к солнцу привыкшие, чего нам бояться? Оказалось, есть чего… В общем, обгорели мы в первый же день и пришлось сидеть в номере, с головы до ног обмазанными всевозможными кремами.

Ожоги сошли за несколько дней, как раз в это время отгремели последние грозы (с дождем и градом) и наступило настоящее лето. Тот, кто не бывал в горах, вряд ли поймет мой тогдашний восторг. Сейчас-то, по прошествии многих лет, Иссык-куль вспоминается как сказочное место, а тогда восторгам не было предела. Еще бы… из мегаполиса с кучей заводов, фабрик, автомобилей выбраться в места, где воздухом дышишь и надышаться не можешь, до того он чист. В каждом горном ручейке ледяная кристально чистая вода, которой не можешь напиться – хочется еще и еще. И цветы, цветы, цветы… Такой расцветки у ирисов, как там, я в жизни не видел ни до, ни после. А еще гигантские живые ковры из алых тюльпанов на склонах гор. Завораживающее зрелище.

Посреди этой красоты нас и настигли новости про резню в Ферганской долине. В новостях, поначалу, масштабы трагедии сильно приуменьшали. Запомнились слова, что все это раздули СМИ, и что была «обычная драка» из-за «тазика с клубникой» на базаре. Но слухи распространились быстро, благо от киргизского Иссык-Куля до Ферганской долины не так и далеко, километров 450. И слухи эти не радовали: рассказывали о сотнях и тысячах замученных, убитых и заживо сожженных турках-месхетинцах. В голове не укладывалось, как можно убивать только за то, что ты – не узбек? Как можно сжечь человека живьем? Избить, замотать в ковер и поджечь… Можете представить ужас, охвативший людей, десятилетиями (после Великой Отечественной войны) живших в мире. Можете представить и мой ужас, ужас девятилетнего ребенка, на чьих глазах рухнула вся спокойная жизнь.

А слухи шли и шли нескончаемым потоком, начали говорить о погромах не только турок-месхетинцев, но и армян, русских. Что делать? Можно ли возвращаться домой в Ташкент, или бежать? И куда бежать?

Сами понимаете, в 1989 году никаких сотовых телефонов в СССР не было, вся связь только через стационарные телефоны в домах, организациях, уличных таксофонах и на пунктах междугородной связи.

Пункт междугородной связи был оккупирован с самого утра и до самого вечера, все звонили родным, друзьям, знакомым. У нас в Ташкенте осталась бабушка, до нее мы и пытались дозвониться. Связь работала плохо, дозвониться было практически нереально. Сейчас я понимаю, что линии были перегружены выше всяких пределов, а тогда все верили слухам, что связь специально глушат власти.

Ближе к ночи нагрузки на телефонную связь спали и до Ташкента удалось дозвониться. Бабушка в эти дни жила на осадном положении, не выходя из дома. Приготовилась к возможным погромам и поджогам, как могла – протянула по квартире шланги, подключила к водопроводу. Если бросят в окно бутылку с зажигательной смесью, оставалось только повернуть краны и пустить воду, чтобы потушить пожар.

Ситуация была напряженная, хотя в Ташкенте погромов не было, рассказывали о погромах в ближних пригородах. Сколько не искал подтверждения этому, ничего не нашел. Видимо, кто-то специально нагнетал ситуацию, в своих интересах. Толпа же мгновенно подхватывала новый слух и разносила по всему городу. А возможно, что-то и было, но не получило огласки в СМИ. Не берусь утверждать.

Так или иначе, а было тревожно. Обдумывали родители и вариант переезда, но вскоре ситуация стала успокаиваться. Внутренние войска ввели в Ферганскую долину, на окраинах Ташкента солдатами усилили милицейские посты. Еще через неделю в Ташкенте ситуация пришла в норму, тут и наш отпуск на Иссык-Куль подошел к концу, пора ехать домой.

Сколько себя помню, всегда в Ташкент возвращался с удовольствием. Родной город, родной район, родной двор. Все свое, все родное. А тут… Тревога в глазах мамы, тревога у меня на душе.

К счастью, в Ташкенте и правда было спокойно. Ну как спокойно… Не стреляют, не убивают – уже хорошо. Но людей было не узнать. Вчера еще жили тихо, спокойно, мирно, а сегодня уже смотрят волком друг на друга. Если до этих событий случаи конфликтов на межнациональной почве было раз, два и обчелся, то теперь они происходили регулярно. Чуть ли не каждый день.

Словно по мановению чей-то недоброй, но волшебной палочки, вчерашние друзья стали врагами. Повсеместно стало раздаваться: «Вали в Россию», «Скоро вас всех выгоним». Кто эти мысли внушал не знаю, однако нашлось немало тех, кто их впитал и принял как руководство к действию. Драки между русскими и узбеками вспыхивали везде и всюду. И все тот же мотив: «Уезжайте!», «Вы здесь чужие».

Затем, как по команде, начались разговоры о том, что когда выгонят всех русских, «узбеки будут купаться в золотых ваннах». Ключевое слово «когда». До этого, чаще употреблялось «если». Тут уже внедрили мысль, что это обязательно произойдет. До развала Союза было еще целых два года, мало кто мог даже подумать о таком. Но кто-то решил (либо знал), что так будет и убедил других.

Летом 1989 мама и бабушка регулярно смотрели объявления об обмене. Частной собственности на квартиры не было, но можно было сделать обмен. В том числе, обмен квартир в разных городах. Но желающих, сами понимаете, после прогремевшей на всю страну ферганской резни, не было.

Неделя за неделей проходили, пришла осень, новый учебный год и вместо обычных детских разговоров, у 9-ти летних пацанов, начались разговоры о том, кто и куда уедет. Я был уверен, что и мы скоро уедем, но жизнь распорядилась иначе – обмена мы так и не нашли.

Но многие уезжали. Город, как уже упоминал ранее, был интернациональным. В конце 80-х для евреев и немцев открылись двери в Израиль и Германию. Руководство СССР эти двери открыло. Соседний с моим квартал заметно опустел, там, как раз, проживало много евреев и немцев. Из класса несколько человек туда уехали. Затем крымские татары стали перебираться в Крым. И вот наступила очередь для русских уезжать из Ташкента.

Кто-то, тогда, окольными путями через фиктивные браки умудрялся продавать квартиры и уезжать. У нас такой авантюрной жилки не было, обычная законопослушная советская семья. Сидели и ждали лучшего. Либо обмена, либо нормализации ситуации. Подходящего варианта обмена трехкомнатной квартиры, в неплохом районе Ташкента, так и не нашлось, а ситуация действительно нормализовалась, как только во главе республики встал Каримов.

Понятия не имею, было ли это взаимосвязано, но при Каримове в Ташкенте ситуация быстро пришла в норму. Если из других регионов приходили жуткие новости и слухи, о том, как люди бросают все и бегут, спасаясь от погромов, убийств, изнасилований, то в столице Узбекской ССР общественный порядок навели быстро. Русскоязычное население, с облегчением на душе, встретило новость о новом главе республики, узнав, что жена у него русская. На самом деле, Татьяна Каримова только наполовину русская: отец таджик, мать русская, но мы тогда таких подробностей не знали. Везде упорно твердили одно – она русская и точка.

Поднявшие было голову, националисты и исламисты, с явным неодобрением восприняли это назначение. Им Каримов был как кость в горле: и жена русская, и говорит по-узбекски плохо, и родом из Самарканда. Первые два обвинения понятны и без разъяснения, а вот по последнему надо сделать отступление от повествования. Попробую растолковать, почему же факт рождения в Самарканде для узбекских националистов было «черной меткой».

Самарканд – город древний, практически ровесник Рима. Там до сих пор сохранились остатки стены Александра Македонского. Когда в 20-х годах была образована Узбекская ССР, столицей новой республики стал Самарканд. Ташкент получил столичный статус пятью годами позже. Казалось бы – первая столица Узбекистана, туристическая жемчужина республики, и на тебе – на его уроженцах «черная метка»… Все дело в том, что Самарканд – город таджикский. Находится в Узбекистане, самый известный за рубежом узбекистанский город, но основное его население – таджики.

Знакомый узбек рассказывал такой случай:

«Приехал, я как-то, по делам в Самарканд. Зашел в ближайшую чайхану и вижу, что чайханщик явный узбек, а не таджик. Обратился к нему по-узбекски – молчит. Повторил погромче – молчит. При этом, отвечает другим посетителям, которые обращаются на таджикском и на русском. Решил обратиться на русском – моментально ответил и принял заказ.

Дальше – больше, Решил дождаться, когда будет поменьше посетителей, а значит – будет меньше лишних ушей. Выждал момент, когда все разошлись и заново подошел к чайханщику. Спрашиваю:

– Ты чего не отвечаешь на узбекском? Ты же узбек! Я слышал, как другие тебя называли узбеком.

Чайханщик с грустным видом ответил:

– Ты извини брат, но иначе нельзя. Мне тут жизни не будет, если буду на узбекском говорить, а мне семью кормить надо…

– Но почему? Мы же в Узбекистане живем. Здесь же полно узбеков, вы чего это терпите?

– Самарканд – город таджикский, здесь такие правила.»

За правдивость этой истории головой не ручаюсь, но подобных рассказов слышал множество. Знакомые ташкентские узбеки, в приватных беседах, откровенно говорили, что «самаркандских» на дух не переносят. Будь ты хоть самым чистокровным узбеком, многие будут считать тебя таджиком. Никакие документы, подтверждающие родословную от самого хана Шейбани (он привел кочевых узбеков на территорию современного Узбекистана в 16 веке) не убедят в обратном. А все потому, что в советские времена многие таджики Самарканда при переписи и выдаче паспортов записали себя в узбеки. Имея в графе национальность запись «узбек» было проще продвинуться по служебной лестнице, чем имея запись «таджик».

Тут стоит рассказать о взаимоотношениях народов Средней Азии и Казахстана. Многие сейчас не понимают, как могут враждовать близкие по крови и вере народы. Например, как могут воевать, между собой, братские славянские народы на Донбассе. Я же могу сказать, что вражда народов не редкость, а скорее обычное явление. В Средней Азии все не любят всех и это чистая правда. Узбеки терпеть не могут таджиков, казахи – узбеков и т. д. Спросишь, почему – начинаются долгие и путанные объяснения кто у кого тысячу лет назад «яблоки понадкусывал». Одни других не любят за «излишнюю предприимчивость» (проще говоря – за хитропопость и природную натуру барыг), в ответ раздаются обвинения в природной многовековой лени (поверьте, это обвинение не является чисто украинским и прибалтийским ноу-хау). Еще об одном народе слышал такую версию причины давней неприязни – предатели, которые всех и всегда предают. Короче, полный набор.

Претензия по историческому прошлому тоже в тех краях известна: один народ предъявляет современным узбекам претензии из-за Тамерлана (речь о событиях аж 14 века). Тамерлан (он же Амир Тимур), как рассказывают из поколения в поколение аксакалы, ради строительства своего дворца Ак Сарая приказал собирать у одного подвластного народа грудное молоко. По легенде, кто-то посоветовал ему использовать женское грудное молоко для улучшения качеств раствора, которым скрепляли кирпичи. Под раздачу попало 40 тысяч рожениц, у которых отбирали половину молока. В итоге, дети этих рожениц умерли, не получая полноценного питания. Прошли века, дворец Ак Сарай давно исчез с лица земли, а память об этом эпизоде осталась. И эту память используют как предлог для неких претензий в наши дни.

Кто бы что ни говорил, а бытовые национализм и ксенофобия присущи любому народу. Много позже, в годы учебы в университете, мне хорошо запомнился один тест, который устроила группе психолог. Она спросила: «Вы считаете себя толерантными?»

Вся наша интернациональная группа ответила твердое «да». А как могло быть иначе, если среди однокурсников были: русские, украинцы, татары. узбеки, казах, таджик, корейцы, грек и японец? Разумеется, ответ мог быть только положительный.

Но это было только начало, следующий вопрос звучал так: «Допускаете ли вы возможность брака с представителями негроидной расы?». Здесь возникло некое замешательство. Если девушки, единогласно, ответили «нет», то мужская половина засомневалась и дружно стала обсуждать, что если мулатки, то почему бы и нет, а вот просто негритянки – не вариант. После непродолжительной дискуссии, большинство постановило: развлечься с мулаткой было бы интересно, но вот жениться – скорее нет, чем да.

Психолог улыбнулась и заметила, что буквально минуту назад все строили из себя верных адептов толерантности. А тут такой конфуз, на втором вопросе посыпались. Следующий ее вопрос буквально пригвоздил наши потуги считать себя толерантными интернационалистами. Звучал он так: «Допускаете ли вы возможность брака ваших детей с представителями негроидной расы?».

Думаю, что вы уже догадались, какая реакция последовала. Круглые глаза даже у корейцев и японца, побледневшие лица у самых смуглых узбеков и таджиков и единогласное громовое «нет!», в хоровом исполнении.

Психолог же, вновь, улыбнулась и произнесла небольшую речь о том, что несмотря на нашу крепкую «дружбу народов» внутри группы, все мы привыкли только к тем народам, которые живут бок о бок десятилетиями. Но стоит ввести в уравнение новую нацию/расу и вся радужная картинка любви и согласия начинает распадаться. И если вы готовы допустить некоторые шалости и отступление от правил для себя, то для для детей – ни за какие коврижки. Строго нет и никаких «если».

Почему я вспомнил об этом эпизоде? Да потому вспомнил, что психология масс давно и хорошо изучена. Хорошо известны все проблемные места во взаимоотношениях разных народов. Даже если они сейчас живут в дружбе и мире, то этот мир и эту самую дружбу можно разрушить. Методы превращения бытового национализма и ксенофобии в воинственные, пещерные формы известны с начала 20 века. Как говорится, было бы желание. Время от времени, желающие находятся…

Вспоминая конец 80-х и начало 90-х годов. все чаще, прихожу к выводу, что те волны дикого национализма были неспроста. Они начинались как по команде, а затем резко сходили на нет. Тоже, как по команде. Всего-то и требовалось – посадить, ликвидировать или изгнать десяток самых отмороженных вожаков, ликвидировать самые радикальные политические объединения. И все, ситуация начинала возвращаться в более-менее нормальное русло. Примерно так события будут развиваться в Узбекистане, но об этом позже.

Когда закончилась паника, и наступил мир, жизнь пошла своим чередом. В том памятном году я «заболел» футболом. До этого мне был интереснее хоккей, восхищался игрой ЦСКА и сборной СССР, маститых Фетисова с Ларионовым и совсем еще молодого Павла Буре, но как-то раз увидел по телевизору матч футбольного московского Спартака и «заболел». Правильно говорят – можно за жизнь сменить не одну любимую женщину, а любимая команда остается одна. Одна на всю жизнь. Именно в 1989 году многомиллионную армию поклонников красно-белых пополнил девятилетний мальчишка из солнечного Ташкента, да так в этой армии и остался. Навсегда.

С футболом из детства связан один забавный сюжет. Никаких гаджетов (кроме крайне дефицитной портативной игры «Ну погоди», она же «Электроника ИМ-02») у нас не было. Наверно, даже хорошо, что не было. Все лето, с утра до самого вечера, мы проводили за играми на открытом воздухе, во дворе, а не уставившись в экран смартфона, планшета или PSP. Понятное дело, что самой популярной игрой был футбол, в который играли всем двором.

Кто помладше – в обороне, кто постарше – в атаке. Единственная позиция, на которую ставили не из-за возраста, а по игровым качествам, была позиция вратаря. Вот на этой позиции мне и довелось играть в те годы. Просто потому, что никто из более старших на воротах лучше меня не играл.

Спросите, что же в этой истории забавного? Забавно в ней то, что играть мне приходилось то за свой двор, то за соседний. С соседними дворами у нас заруба шла лютая. Играли они лучше нас, и победить, хоть раз в неделю, было делом чести. Каждый проигрыш воспринимался как конец света и настрой на каждый новый матч был просто запредельный. Но как-то так получалось, что в матчах за свой двор я пропускал такие «бабочки», что меня гнали из ворот с позором.

Разумеется, на следующий матч меня в состав не ставили, ставили кого-то другого. В соседнем дворе была очень сильная команда, но хорошего вратаря не было. Видя, что я стою без дела, меня звали сыграть за них. Я и играл. Играть-то хотелось жутко.

И не поверите, я ловил кураж, играл вдохновенно. Отбивал, практически, неберущиеся мячи и становился героем матча.

Перед следующим матчем весь наш двор дружно решал звать меня обратно в команду. Строго наказывали – играй хорошо. Мол, поиграл за соседей как Дасаев, давай и за нас так же играй, спасай честь двора. И, разумеется, я вновь ловил «бабочки» и с позором изгонялся с поля. Почему так выходило, даже объяснить не могу. Мистика, да и только… А может и не мистика, а просто играя за соседей, не было мандража. Не было груза излишней ответственности. Да и доверяли мне ребята из соседнего двора больше. Кто сейчас может точно сказать, что было настоящей причиной, давно это было.

1989 был бурным на события. Но, в силу возраста запомнилось далеко не все. Хорошо запомнились вывод войск из Афганистана и Берлинская стена. Остальное как-то стерлось из памяти.

Афганистан запомнился чем-то сродни детских кошмаров. Помню разговоры со сверстниками во дворе и в школе. Когда кто-то говорил, что брата/дядю/соседа забрали в армию, первым вопросом было: «В Афганистан пошлют?». Это было страшно, это пугало. Сама по себе, служба в армии воспринималась как что-то крутое. Афганистан же был чем-то сродни ада или чистилища. Если кого-то отправляли туда, с ним мысленно прощались, родным выражали сочувствие.

Причин для этого хватало. Главная из них – раненые советские солдаты и офицеры из Афганистана доставлялись в госпитали Ташкента. Весь город был в курсе, сколько наших привезли на этой неделе, скольких не удалось спасти.

Для других регионов нашей необъятной страны война в Афганистане была далекой и чужой, в Ташкенте же все ощущалось иначе. Через ТуркВО (Туркестанский военный округ) проходила техника, шли призывники, там были склады с оружием и боеприпасами. Ну и военные госпитали, само собой. Из этих госпиталей на военные аэродромы и уходил «Груз-200». Война была долгой, изматывающей, бесславной. В ней не было великих битв, но было много искореженных судеб наших солдат и офицеров, навсегда оставшихся инвалидами. В Ташкенте это знали лучше всей страны, ибо видели их каждый день.

Когда афганская война закончилась, было огромное облегчение тысяч и тысяч отцов и матерей по всей стране. Ребята призывного возраста вздохнули с облегчением. Но была и горечь на душе от происходящего. Много разговоров тогда слышал о том, что зря разворошили это осиное гнездо, много с ним будет хлопот еще впереди. Еще чаще говорили, о том сколько погибло наших в этой войне. Эти цифры пугали неокрепший мозг. Для меня, девятилетнего ребенка, было шоком еще и то, что наша армия – армия победительница уходит без победы. Великая армия великой страны уходит откуда-то. Это было странно, уму непостижимо. Но это было только начало нашего всеобщего отступления…

А Афганистан нам и правда через какое-то время выйдет боком, когда полыхнет Таджикистан. И до сих пор он убивает наш народ, но не минами и «стингерами», а многими тоннами героина в год. Если подсчитать количество умерших от афганского героина только за 90-е годы, начинаешь понимать тех, кто в 1989 говорил – вывод войск оттуда большая ошибка. А героин идет и идет: шел в 90-е, шел в «нулевые», идет и сейчас.

Когда осенью 1989 в новостях стали рассказывать про «бархатные революции», поначалу все воспринималось спокойно, даже позитивно. Красивое, даже ласковое, название события, красивые репортажи о народной воле, с захватывающими дух планами митингов. Волны народных масс, сметающие Чаушеску, Живкова и прочих товарищей, и все это под восторженные телекомментарии.

Наше телевидение тогда было не просто либеральным, а воинствующе либеральным. Любого, кто осмеливался высказаться в защиту Чаушеску и Хоннекера обвиняли в ретроградстве, замшелости, волюнтаризме и прочих нехороших вещах. В тренде были «демократизация», «плюрализм мнений», «гласность». Все, что было связано с коммунизмом уже в открытую, не стесняясь кого и чего-либо, предавали анафеме.

Чаушеску в СМИ был облит ушатом помоев как тиран сталинского типа, примерно теми же словами характеризовали и других социалистических правителей Европы. Китайский же Дэн Сяопин, за площадь Тянанмынь, был нашими ультралиберальными ТВ и печатной прессой возведен в ранг палача, похлеще Пол Пота и Пиночета.

И всему этому потворствовал Горбачев. Он обличал китайские власти, призывал к гласности и торжественно отказался от «доктрины Брежнева». Для тех, кто не в курсе, объясню в двух словах: «доктрина Брежнева» устанавливала границы сфер влияния в мире между СССР и США. В тех странах, которые входили в Варшавский блок и СЭВ мы имели полное право устанавливать свои порядки и менять неугодные режимы. По этой доктрине мы задавили «Пражскую весну» в Чехословакии в 1968. Но в 1989 Горбачев от этой доктрины отказался, на радость США и их вассалов. Правительство Горбачева пальцем не пошевелило для защиты союзных нам режимов в Европе. Наша армия не получила приказ помочь местным властям подавить «бархатные революции», все наши послевоенные достижения, в создании сферы влияния и безопасности на западных рубежах, рухнули в одночасье. И все это под гром оваций на телевидении и в прессе. Зато, нам с гордостью сообщали, что Америка пообещала не включать наши бывшие владения в свой военный блок. Ныне все эти страны являются членами НАТО…

Апофеозом этих процессов стало крушение Берлинской стены. Нам, тогда, все уши прожужжали про зверства «штази», про мучения народа ГДР при коммунистах. Были бесконечные репортажи из Берлина, журналисты со счастливыми улыбками демонстрировали свои трофеи – куски бетона из разрушенной стены. А фоном к этим счастливым репортажам шли сообщения о решении вывести наши войска из Германии и других стран Восточной Европы. Уже тогда это вызвало у меня тревогу и непонимание. В голове крутился один вопрос – зачем? Зачем нашим войскам уходить с тех позиций, которые мы заняли в 1945? Простой такой детский вопрос.

Кстати говоря, в том году я с удивлением узнал, что ЧССР (Чехословакия) не является частью Советского Союза. Мне и невдомек было, что это отдельная страна, географию наш класс еще не проходил. Аббревиатура ЧССР сильно напоминала БССР, УССР, МССР, УзССР и т.д., вот и поди догадайся, что это не наша республика. В 1989 она стала «не наша» во всех смыслах. Так же, как ГДР, Болгария, Венгрия, Польша, Румыния.

И еще пара воспоминаний из той поры. В воздухе витал какой-то смутный, непонятный, но хорошо ощутимый дух гниения, агонии, безнадеги. Теперь я понимаю, что это был за дух – эпохи перемен…

Во дворе хулиганы разломали таксофоны. Тогда по всему городу прокатилась волна какого-то бессмысленного варварства, жертвой которого стали все городские таксофоны. Будки ломали, провода обрезали, аппараты заливали краской.

Я смотрел на происходящее круглыми от ужаса и непонимания глазами. Зачем это? Кому они мешали? Для чего их ломать? Ведь не у всех есть в квартирах телефон, кому-то срочно может понадобиться медицинская помощь, помощь пожарных, милиции, а позвонить нельзя – таксофон не работает.

Мода стала какой-то безумной. Несуразные балахоны, кричащие цвета в совершенно немыслимых сочетаниях, прически а-ля «я у мамы дурочка», серьги в ушах у парней, кожаные куртки с заклепками. Панки появились, с ирокезами на головах. Мою прабабушку чуть инфаркт не хватил, когда она такого расписного красавца встретила в магазине.

Дух этой эпохи перемен ощущался повсюду. В КВН со сцены требовали: «Партия, дай порулить!», советская молодежь лихо отплясывала бразильскую ламбаду, по телевизору день за днем рассказывали про какой-то «Архипелаг ГУЛАГ» и бородатого дядьку по фамилии Солженицын, все начали выискивать дворянские корни в своей родословной.

А мы с пацанами из класса выдумали новое развлечение: забирались на крыши девятиэтажек и ходили по бортику. Ветер дует, сами худые как тростиночки, того и гляди сдует, а мы идем гуськом по парапету. Зачем? Убей бог, не могу вспомнить. Дурь, блажь, иначе и не скажешь. Я как вспомню те хождения, так сердце сжимается. Разбиться было – пара пустяков. Идиоты малолетние. Это просто счастье, что никто не оступился, ни у кого голова не закружилась, никто равновесия от порывов ветра не потерял.