Это было лучшее и худшее лето одновременно. Перефразируя Чарльза Диккенса: это было лето надежды и лето отчаяния. Лучшее – потому что я вернулась домой.

Когда мама ощупала меня, с удивлением воскликнула: «Уехала лебедем, вернулась медвежонком».

Да-да, те первые 10 кг, которые я набрала в первые месяцы жизни в Америке, к концу года превратились в 15. Но мне было все равно. Я была так счастлива снова видеть маму, и уже через несколько часов, когда мы доехали до Иванова, меня ждал полный дом родных и друзей.

Я вернулась. С бесконечными историями, с грамотами и наградами.

Я вернулась победителем своих внутренних сомнений и беспокойств.

Я преодолела все внешние препятствия и прожила невероятный год.

Я чувствовала, как расширилось мое восприятие мира. И я наконец-то окунулась в огромную любовь моих близких и начала активно заполнять пустоты, которые образовались за прошедшие одиннадцать месяцев. Все, что я пропустила в жизни за последний год, я жадно вбирала в себя.

За месяц я экспромтом сдала экзамены в школе и получила серебряную медаль, организовала с друзьями выпускную вечеринку и приготовилась к поступлению в вуз.

Но пока я адаптировалась обратно к своей привычной жизни и настраивалась на новую, в мое сознание начала проникать одна роковая мысль. Как компот, опрокинутый на белую скатерть, постепенно пропитывает и захватывает все больше материала, так и мой восторг по поводу возвращения домой был смазан осознанием, что я больше не смогу здесь жить.

Когда эйфория по поводу моего возвращения спала и общение вернулось в привычное русло, я вдруг поняла, что я потеряла: новую судьбу, о которой мечтала, участвуя в конкурсе. Да, я выиграла его, да, я прожила этот год, а теперь что? Это никак не умаляло того, что я была счастлива дома, среди любимых и родных, но теперь я знала, какие возможности меня ждут ТАМ. И чего я буду лишена ЗДЕСЬ. Теперь мой вкус к возможностям стал настоящим. Теперь я знала, что среда, которую раньше я видела только по телевизору, стала моей, и мне было абсолютно комфортно в этой иностранной среде. И теперь я понимала, что в Иванове я чувствовала себя более чужеродно, чем в Калифорнии.

– Я должна, должна, должна вернуться в Америку, – думала я. Я должна сделать этот новый мир, куда я съездила как будто на экскурсию, своим. Чтобы потом помочь всем родным, кто тоже захочет увидеть его, и возможно, поменять свою жизнь.

Лето, которое должно было подарить мне радость возвращения, подарило мне еще одну дыру, которую заполнить было еще сложнее.

И я снова «замечтала»: вернуться в США и получить там высшее образование.

Когда я сдала вступительный экзамен в вуз, мама пришла домой с новостью об экспериментальной программе обмена студентами. Для их вуза выделили три места. Я не знаю, где она взяла силы для еще одной разлуки, но она спросила:

– Ты хочешь поехать в техасский колледж?

Конечно, это была не Калифорния. Но вернуться в Калифорнию у меня не было ровно никаких возможностей. А от Техаса до Калифорнии все-таки гораздо ближе, чем от России.

Обучение в колледже Наварро предполагало, что я параллельно получаю образование в ивановском вузе, летом проходя экстерном всю программу.

Мамина зарплата по-прежнему была слишком мала, чтобы как-то на нее опираться, поэтому меня и еще одну участницу программы, Катю, чьи родители тоже не могли обеспечить ее проживание в Техасе, определили в американскую семью. А чтобы оплатить учебу, нам назначили музыкальную стипендию при условии, что мы будем участвовать в хоре. Мамины близкие друзья оказали небольшую спонсорскую помощь и оплатили мне авиабилеты. А на карманные расходы мне нужно было найти способ заработать самой.

В августе 1997 я прилетела в аэропорт Даллас Форт-Уэрт, в штат Техас. Так началась новая глава моей жизни.

Колледж Наварро находился в полутора часах езды на юг от аэропорта, в сухой техасской пустыне. Само место не представляло ничего особенного, а уж после Калифорнии – это казалось провинциальной глухоманью. Но так как это был мой единственный шанс заякориться в США, я решила, что это ступень, на которую мне просто нужно подняться, чтобы потом вернуться в Калифорнию. Я решила получить диплом Associate of Business, чтобы через два года перейти в университет сразу на третий курс.

Наша новая приемная семья была чудесная. Линда работала вице-президентом колледжа, а Дэвид – директором хора. Мы с Катей прекрасно ладили с ними, но не очень хорошо ладили между собой. Дэвид определил меня сразу в три хора – большой, основной хор колледжа, второй – А капелла, и третий – «Шоу-хор», где мы пели и танцевали одновременно. «Шоу-хор» был самой большой нелепостью колледжа. Если пели под руководством Дэвида мы неплохо, то двигались как неуклюжие, недоученные танцам подростки, плохо имитирующие звезд американской эстрады 70-х годов. На наших выступлениях во мне смешивались чувства благодарности и стыда.

Учеба не давалась мне легко, но, так как училась я усердно, оценки получала в основном хорошие. А вот в семье начались трудности. С Катей мы постоянно конфликтовали. Она была старше меня на год, умнее и училась меньше и лучше. И возможно, потому что у нее была младшая сестра, у нее часто проскакивали воспитательные нотки. Я ее авторитарные замашки категорически отрицала и каждый раз давала ей отпор. За всю мою жизнь мама накричала на меня один раз – когда мне было 5 лет. Все проблемы в семье мы решали разговорами. Я привыкла говорить по душам столько, сколько нужно, чтобы разрешить ситуацию. А вот Катя при любом недопонимании сразу переходила на крик. Так как мы жили в одной комнате, ежедневные скандалы стали для нас неизбежными. Это было ужасно, но за год совместной жизни крик стал для меня нормой. Только спустя годы я осознаю его разрушительное влияние на мою жизнь.

Конечно, это не всегда возможно. Иногда мы не можем уйти от общения с прямым начальником или близким родственником, которые часто направляют негатив в нашу сторону. Но по возможности уходите от общения с людьми, которые разрушают ваши эмоции и создают напряжение.

Но по сравнению с тем, что случилось с Линдой, это были пустяки. Спустя несколько месяцев после нашего приезда у нее диагностировали рак. И, несмотря на раннюю стадию, ей назначили длительный комплекс лечения вместе с химиотерапией. Мы сопереживали и сделали заботу о ней дома приоритетом. Но Линда не ушла в негатив и депрессию, она стала для нас невероятным примером сильного характера и любви к жизни. Она ни на секунду не поддалась диагнозу: отказалась уходить с работы и практически весь курс лечения перенесла на ногах.

В этот год я остро ощутила конечность нашего бытия. Хоть Линда и боролась за жизнь, но никто не гарантировал ей, что после лечения рак не вернется. И, смотря на то, как эта цветущая, добрая, щедрая женщина, которая приняла в свой дом двух иностранок, наблюдая их любящие отношения с Дэвидом, видя ее отдачу в работе и одновременно осознавая, как она постарела на 20 лет за курс лечения, как она еле-еле передвигалась, но при этом все еще интересовалась нашей жизнью и успехами, как она тихо плакала, когда никто не должен был ее видеть… Наблюдая все это, я не могла понять: в чем справедливость? Почему она несет такое страшное наказание?

На фоне общего американского благополучия ее болезнь воспринималась как божественная насмешка над всеми ценностями, которые Америка возвела в культ: красоту, молодость и материальный успех. Я задавала себе вопросы: почему у такого хорошего человека такие большие проблемы? Но ответов не находила. Их поиск привел меня к моему первому Мастеру.