С Томасом на руках Патрик направился к дверям клуба «Онслоу»; Роберт вышагивал рядом. Где-то неподалеку Николас Пратт неразборчиво, но громогласно выплескивал свои мнения на тротуар.

– В наши дни знаменитости – никому не ведомые особы, – басовито гудел он, – наглые хамы, как официанты в парижских кафе, которые заявляют j’arrive и тут же исчезают без следа. Нет, слава Марго – продукт совсем иной эпохи. Ее все знали. Хотя, безусловно, пять автобиографий – это чересчур. Жизнь есть жизнь, а писательский талант – это писательский талант, а Марго пишет, будто льет воду в стакан под дождем, размывает все то, что когда-то у нее прекрасно получалось.

– Ты невыносим! – послышался восхищенный голос Нэнси.

Патрик оглянулся и увидел Нэнси под руку с Николасом. Генри как-то расстроенно шел по другую сторону от нее.

– А кто этот смешной дядя? – спросил Томас.

– Его зовут Николас Пратт, – ответил Патрик.

– Он похож на Жаба, только в очень брюзгливом настроении, – сказал Томас.

Патрик с Робертом смеялись до тех пор, пока Николас не подошел поближе.

– А она мне говорит, – продолжал Николас и перешел на жеманный писк: – «Да, это моя пятая книга, но ведь нужно столько всего сказать». А, Патрик! – произнес он нормальным голосом. – Как восхитительно в мои преклонные лета обнаружить в Лондоне новый клуб. – Он с преувеличенным любопытством склонился к медной табличке на оштукатуренной колонне. – Гм, клуб «Онслоу». Никогда о нем не слышал.

Патрик с холодной отстраненностью наблюдал за кривляньями Николаса и думал: «Последний. Последний живой приятель моих родителей, последний из тех, кто гостил в „Сен-Назере“ в мои детские годы. И Джордж Уотфорд, и Виктор Айзен, и Анна Айзен уже умерли. Умерла и Бриджит, а ведь она была намного моложе Николаса. Вот бы и он поскорее умер!»

Он лениво изучил свое кровожадное желание избавиться от Николаса. Смерть, как разбушевавшегося себялюбца, не стоило поощрять. Вдобавок свобода, что бы она ни означала, не зависела от смерти Николаса и тем более от смерти Элинор.

Однако же ее смерть открывала дорогу в послеродительский мир, которую присутствие Николаса преграждало. Его заученная снисходительность обтрепанным канатом связывала Патрика с атмосферой его детства. Анна, жена Виктора Айзена и единственный союзник Патрика в те трудные годы, глубоко презирала Николаса. Она считала порочность Дэвида Мелроуза в некотором роде предопределенной, поскольку ее окружал ореол безумия, а вот распущенность Николаса представлялась ей сознательным выбором, манерничаньем.

Николас выпрямился и посмотрел на детей:

– Это твои сыновья?

– Роберт и Томас, – ответил Патрик, продолжая держать довольно-таки тяжелого Томаса на руках; ему очень не хотелось, чтобы сын стоял рядом с последним живым другом отца.

– Какая жалость, что Дэвид не дождался внуков, – сказал Николас. – Уж он-то не позволил бы им весь день торчать перед телевизором. Его всегда беспокоило излучение катодной трубки. Как сейчас помню, однажды он увидел детей, облепивших телевизор так, словно они его рожали, и сказал мне: «Боюсь даже представить, что сделает радиация с их гениталиями».

Патрик молчал, не в силах найти слов.

– Пойдемте, – твердо сказал Генри, улыбнулся мальчикам и повел всех в клуб. – Я ваш двоюродный дядя Генри, – сказал он Роберту на ходу. – Пару лет назад вы гостили у меня в Мэне.

– Да, на острове, – кивнул Роберт. – Я помню. Мне там очень понравилось.

– Вы обязательно приедете к нам еще.

Патрик с Томасом ушли вперед, а Николас, как хромой пойнтер, преследующий подстреленную птицу, заковылял следом по черно-белым плиткам вестибюля. Он чувствовал, что чем-то задел Патрика, и не хотел упускать шанса закрепить достигнутое.

– Ты даже не представляешь, как Дэвиду понравилась бы вся эта затея, – задыхаясь, произнес он. – Возможно, он был не самым лучшим отцом, зато никогда не терял чувства юмора.

– Нельзя потерять то, чего никогда не было, – ответил Патрик; обрадованный возвращением дара речи, он не сразу сообразил, что не следовало продолжать разговор с Николасом.

– Отнюдь нет, – возразил Николас. – Он видел смешные стороны во всем.

– Он видел смешные стороны только в том, где их не было, – сказал Патрик. – А это не чувство юмора, а разновидность жестокости.

– Ну, смех и жестокость всегда были близкими соседями, – заявил Николас, неловко снимая пальто у вешалки с медными крючками в дальнем конце вестибюля.

– Близкими, но не кровосмесительными, – сказал Патрик. – Между прочим, пока ты безутешно скорбишь об утрате моего изумительного родителя, мне надо бы заняться теми, кто пришел сюда выразить соболезнования по случаю смерти моей матери.

Воспользовавшись тем, что Николас умудрился превратить свое пальто в подобие смирительной рубашки, Патрик поспешно вернулся к входной двери.

– А вот и мама, – сказал он, опуская Томаса на шахматные клетки пола.

Мальчик бросился навстречу Мэри, и Патрик последовал за ним.

– Терпеть не могу изображать из себя Грету Гарбо, но «я хочу побыть один», – сказал Патрик с утрированным шведским акцентом.

– Опять? – вздохнула Мэри. – Ну почему у тебя не возникает такого желания, когда ты в самом деле один? Тогда ты звонишь и жалуешься, что тебя больше не приглашают на вечеринки.

– Твоя правда. Но под словом «вечеринка» я подразумеваю нечто большее, чем бутерброды после похорон. Слушай, я просто прогуляюсь по окрестностям, будто вышел покурить, а потом, честное слово, вернусь и буду принимать соболезнования.

– Ну-ну, – с понимающей улыбкой сказала Мэри.

За спиной Мэри Патрик увидел Джулию, Эразма и Анетту и ощутил железную хватку приличий и светских обязательств. Ему еще сильнее захотелось сбежать, но он знал, что не сможет. Анетта заметила Николаса в дальнем конце вестибюля.

– Ох, бедный Ник совсем запутался в пальто! – воскликнула она и бросилась на выручку. – Дайте-ка я вам помогу. – Она потянула рукав и высвободила застрявшую в нем руку Николаса.

– Спасибо, – сказал Николас. – Патрик, мерзавец этакий, сбежал. А ведь видел же, что я тут застрял, как в силках.

– Нет-нет, он не нарочно, – бодрым голосом отозвалась Анетта.

Джонни припарковал машину и направился в клуб, усугубив гнетущую обязанность Патрика по отношению к гостям. С неохотой поддавшись коллективному давлению, Патрик двинулся к входу, но у самых дверей заметил смутно знакомую седовласую женщину, которая громогласно осведомилась у привратника, не тут ли проходит прощальный банкет в честь Элинор Мелроуз.

Внезапно Патрик сообразил, где видел ее раньше: они в одно и то же время проходили курс лечения в реабилитационной клинике «Прайори», там и встретились, когда он собирался сбежать к Бекки. Особа в темно-зеленом свитере и твидовой юбке решительно преградила ему дорогу и торопливо, с излишней фамильярностью осведомилась:

– Ты уже сматываешься? – Не дожидаясь ответа, она продолжила: – Вообще-то, я тебе нисколечко не завидую. Мне здесь очень нравится. Я сюда ложусь на месяц каждый год, получаю огромное удовольствие. Все-таки передышка от дома. Понимаешь, я ненавижу своих отпрысков. Это не дети, а монстры. Их отец, которого я презираю до печенок, никогда их не наказывал, так что можешь себе представить, в какой ужас они превратились. Нет, конечно, я тоже виновата, не без этого. Проваляюсь десять месяцев в кровати, молча, без единого слова, а потом из меня все слова, что за это время накопились, льются сплошным потоком. Уж не знаю, под каким официальным предлогом ты здесь, но кое-что подозреваю. Нет, ты послушай. Я тебе дам один-единственный совет, всего одно слово – амитриптилин. Чудесное средство. Примешь – и абсолютно счастлив. Я прошу, чтобы мне его прописали, только эти сволочи не хотят.

– Дело в том, что я не хочу больше ничего принимать, – сказал Патрик.

– Глупости! Говорю же, это чудесное средство.

Когда приехало такси, она вышла с Патриком на лестницу и воскликнула, как будто это он рассказал ей о чудо-препарате:

– Амитриптилин! Ну и повезло же тебе!

Он не последовал ее настойчивому совету и не стал принимать амитриптилин, да и вообще забыл об оксазепаме, антидепрессантах и алкоголе.

– Слушай, так странно, – сказал Патрик Джонни, поднимаясь по лестнице в банкетный зал. – Только что заявилась дама, которая в прошлом году вместе со мной лежала в клинике. Совершенно безумная особа.

– Ну, на то она и клиника, – сказал Джонни.

– Но я-то вполне нормальный, – сказал Патрик.

– Даже слишком нормальный, – сказал Джонни.

– Чересчур нормальный! – воскликнул Патрик, ударив кулаком по ладони.

– Благо мы готовы помочь вам с этим справиться, – начал Джонни вкрадчивым голосом мудрого врача-американца. – У нас есть новейшее чудодейственное средство – абаваг, знаменитое тем, что в его названии всего четыре первые буквы алфавита.

– Невероятно! – картинно изумился Патрик.

Джонни стремительно оттарабанил поток оговорок:

– Не принимайте абаваг, если употребляете воду или иные гидратирующие препараты. Среди побочных эффектов – слепота, недержание мочи, расширение сосудов, печеночная недостаточность, головокружение, зуд и сыпь, депрессия, внутренние кровоизлияния и внезапная смерть.

– Мне все равно, – заныл Патрик. – Мне нужен чудо-препарат! Пропишите!

Приятели умолкли. Подобные комические сценки они разыгрывали уже много лет, еще со школы, когда на переменках забирались на пожарную лестницу, чтобы без помех выкурить на двоих сигаретку, а потом и косячок.

– Она спрашивала швейцара о банкете, – сказал Патрик на лестничной площадке.

– Может быть, они с твоей матерью были знакомы.

– Да, иногда все объясняется просто, – согласился Патрик. – Но может быть, она одержима манией присутствия на похоронах.

Звук открываемых бутылок напомнил Патрику, что всего лишь год назад Гордон, мудрый модератор-шотландец, провел с ним собеседование перед тем, как он начал посещать ежедневные собрания «депрессивной группы». Гордон подчеркнул необходимость «помнить не только об алкоголизме, но и об алкоголике». «Можно лишить кекс коньячной пропитки, – сказал он, – но это будет еще тот кекс».

Патрик, который перед этим провел ночь в безумных галлюцинациях и космической тревоге, не собирался ни с чем соглашаться.

– По-моему, кекс нельзя лишить коньячной пропитки, точно так же как нельзя лишить суфле – яиц или море – соли, – заявил он.

– Это просто метафора, – сказал Гордон.

– Ах, просто метафора?! – взвыл Патрик. – В метафоре как раз и заключается проблема. Она расплавляет кошмары, и в их расплавленном ядре все становится похожим друг на друга, в этом-то и весь ужас.

Гордон взглянул на Патрикову историю болезни, чтобы проверить, принял ли тот положенную дозу оксазепама, и невозмутимо продолжил:

– Я просто пытаюсь понять, зачем вы самостоятельно принимали всевозможные медикаменты. Чтобы избавиться от депрессии?

– И от депрессии, и от пограничной психопатии, и от нарциссической ярости, и от шизоидно-психопатических симптомов… – расширил Патрик практически возможный диапазон.

Гордон захохотал терапевтическим смехом:

– Отлично! Похоже, вы начали разбираться в себе.

Патрик опасливо оглянулся, проверяя, нет ли на лестнице амитриптилиновой особы.

– Я ее всего два раза видел, – объяснил он Джонни. – В самом начале, когда только лег в клинику, и позже, когда мне стало лучше. При первой встрече она мне прочитала лекцию о пользе амитриптилина, а во второй раз мы даже не разговаривали, она кому-то из «депрессивной группы» то же самое рассказывала, слово в слово.

– Значит, она носится с этим своим амитриптилином, как Старый мореход с альбатросом?

– Совершенно верно.

Вторую встречу Патрик помнил очень хорошо, потому что она произошла в поворотный момент его пребывания в клинике. Ломка и горячечный бред первых двух недель сменились резкой ясностью восприятия. Он много времени проводил в одиночестве и гулял по саду, чтобы не сидеть в опротивевшей комнате и не принимать участия в бессмысленной болтовне за обедом. Однажды, сидя на скамье в самом глухом уголке сада, он разрыдался, не в силах объяснить себе, отчего его внезапно накрыла волна эстетического наслаждения: сквозь кроны деревьев виднелся пустынный клочок неба, рыхлого, как тесто; не было ни горлиц на ветвях, ни дрожащих крокусов у корней, ни далеких звуков оперной арии. Нечто невидимое и незваное вторглось в его унылый взгляд и золотой лихорадкой пронеслось по руинам измученного мозга. Неожиданное облегчение пришло без его ведома. Он не переосмыслил свою депрессию, не отдалился от нее; она просто приняла иную форму существования. Он плакал благодарными слезами, но в то же время досадовал на то, что не в состоянии запастись впрок этим драгоценным материалом. Осознав всю глубину своего психологического материализма, Патрик смутно понял, что тот и представляет основную помеху, но привычка хвататься за все, что могло умерить его страдания, была слишком сильна, поэтому трепетавшее в нем ощущение безвозмездной красоты исчезло, едва лишь он начал придумывать, как его задержать и приспособить для своих нужд.

И тут появилась амитриптилиновая особа, все в том же зеленом свитере и твидовой юбке. Помнится, он тогда еще подумал, что она, наверное, взяла с собой очень маленький чемодан.

– …Только эти сволочи не хотят… – говорила она заплаканной Джилл из «депрессивной группы».

В то утро Джилл, обливаясь слезами, убежала с собрания группы после того, как ее предложение рассматривать слово «Бог» как акроним выражения «благодатное отчаяние горя» было встречено язвительным замечанием Терри: «Прошу прощения, меня сейчас стошнит».

Патрик, не желая привлекать к себе внимание, поспешно спрятался за темными ветвями раскидистого кедра.

Амитриптилиновая речь продолжалась без изменений.

– Ну и повезло же тебе…

– Но мне его не прописывали, – робко возразила Джилл, и, будто по велению Всевышнего, ее глаза снова наполнились слезами.

– …И я торчал за этим кедром минут двадцать, – объяснил Патрик Джонни, входя в бледно-голубой зал с высокими балконными дверями, из которых открывался вид на притихший сад. – Как только я ее заметил, то спрятался за дерево, а они заняли мою скамью.

– Ну и поделом тебе. В следующий раз не станешь бросать товарищей по депрессии на произвол судьбы, – сказал Джонни.

– Мне было прозрение.

– А, ну, если так…

– А теперь все кажется таким далеким…

– Прозрение или клиника?

– И то и другое, – ответил Патрик. – То есть казалось, пока эта сумасшедшая не заявилась.

– Наверное, понимание приходит в тот миг, когда осознаёшь, что надо бежать из психушки. А вдруг эта особа – катализатор?

– Все, что угодно, может быть катализатором, – сказал Патрик. – Все, что угодно, может быть уликой, все, что угодно, может быть подсказкой. Ни в коем случае нельзя терять бдительность.

– Благо мы готовы помочь вам с этим справиться, – заявил Джонни, снова заговорив голосом врача-американца. – У нас есть новейшее чудодейственное средство – бдитин. Бдитин, испытанный на летчиках-испытателях, терроризирует террористов, осеняет сенат и делает Америку деловой. Бдитин – лидирующий препарат для круглосуточного лидерства наших лидеров. – Джонни понизил голос и зачастил: – Бдитин противопоказан при высоком давлении, низком давлении и нормальном давлении. Немедленно обратитесь к врачу за оказанием скорой медицинской помощи при болях в груди, отеке глаз и удлинении ушей…

Не дослушав Джонни, Патрик оглядел почти пустой зал. В дальнем конце длинного стола, ломящегося от яств, излишне изобильных для небольшого числа приглашенных, Нэнси уже поглощала бутерброды. Рядом с ней Генри беседовал с Робертом. Хорошенькая официантка – коротко стриженная брюнетка с лебединой шеей и высокими, резко очерченными скулами – дружелюбно улыбнулась Патрику. Наверное, начинающая актриса, до невозможности привлекательная, решил он. Ему тут же захотелось сбежать с ней отсюда. Что его в ней соблазняло? Может быть, на фоне еще не тронутой еды она выглядела не только прелестной, но и щедрой? И как положено вести себя в такой ситуации? «Я только что похоронил мать, и меня надо утешить»; «Мать держала меня впроголодь, а вот вы этого делать не станете». Внезапно Патрик осознал, как нелепы его тиранические побуждения, как глубока зависимость, как смешны фантазии о том, что его спасут и будут холить и лелеять. Громада прошлого тяжким грузом наваливалась на его внимание, погружала в вязкую трясину примитивных, довербальных позывов. Он представил, что отряхивается от бессознательного, как пес, выбравшийся из моря на берег. Он подошел к столу, попросил минеральной воды, подарил официантке улыбку – скромную, без намека на будущее, – поблагодарил и отвернулся. Впрочем, его поведение было наигранным; он все еще находил ее совершенно очаровательной, но понимал, что чары вызваны его собственным голодом, в них нет межличностного подтекста.

Он вспомнил, как Джилл из «депрессивной группы» однажды пожаловалась, что у нее «проблема с взаимоотношениями – точнее, тот, с кем у меня отношения, не знает, что у нас с ним отношения». Это признание вызвало у Терри приступ ехидного хихиканья.

– Ничего удивительного, что ты уже девятый раз ложишься в клинику, – сказал он.

Джилл всхлипнула и выбежала из комнаты.

– Тебе придется перед ней извиниться, – сказал Гордон.

– Но я же правду сказал!

– Вот поэтому и извинишься.

– Но тогда мои извинения будут неискренними, – возразил Терри.

– А ты симулируй, – посоветовал ему американец Гэри, чей рассказ о матери вызвал такое бурное обсуждение на собрании «депрессивной группы», где впервые присутствовал Патрик.

Патрик задумался, симулирует ли он – это слово всегда вызывало в нем отвращение, – демонстративно отворачиваясь от женщины, которую хотел соблазнить. Нет, симуляцией было само соблазнение, комплекс Казановы, заставлявший его придавать младенческим желаниям видимость поведения зрелого мужчины: куртуазные комплименты, копуляция и комментарий – изощренные фокусы, которые помогали ему отстраниться от беспомощного младенца, чьего крика он не выносил. Но, слава богу, мать умерла, и теперь ее гипотетическое материнское присутствие не будет мешать его собственным материнским инстинктам, требующим, чтобы он попытался утешить рожденного ею несчастного страдальца.