P.S

Отпевание Веры проходит в узком кругу и в отсутствие прессы. Девочка, в одночасье ставшая знаменитой, находит свое упокоение на одном из мюнхенских кладбищ. С тех пор Яновские недоступны. Они не подходят к телефону и не отвечают на письма. Когда упоминания о них прочно соединяются со словом исчезновение, они внезапно появляются на публике.

Это происходит 15 ноября 2014 года на благотворительном концерте в лондонском Альберт-холле, где планировалось выступление Глеба и Веры. Дирижирует великий Санторини. Глеб выходит на сцену, и зал в молчании встает. Один за другим начинают зажигаться огни мобильных телефонов. Через минуту зал становится мерцающим морем. Санторини (над дирижерской палочкой – электрическая дуга) вопросительно смотрит на Глеба. И зал смотрит. Глеб одними глазами показывает, что готов. Санторини подходит к Глебу и, обняв его, что-то говорит ему на ухо.

Взмах палочки. Оркестр. У Глеба перехватывает горло, вступить он не может. Даже издали видно, как трясется его рука. Оркестр начинает играть еще раз, и дирижер в нужном месте дает Глебу знак. Бесполезно: Глеб не вступает и в этот раз. Из полуоткрытого его рта не раздается ни звука, по щекам текут слёзы. Оркестр играет Верину песню, по большому экрану скользят ее слова. Глеб молчит.

На следующее утро газеты пишут исключительно о нем. Под заголовком Две четверти молчания выходит интервью с Санторини.

Вопрос: Перед выступлением вы обняли Яновского и что-то ему сказали. Что именно?

Ответ: Ничего особенного. У нас не было репетиций, и я лишь обозначил манеру исполнения: andante cantabile – медленно и певуче.

Вопрос: Получилось – взволнованно и молча?

Ответ: Может ли быть лучшее окончание музыкальной карьеры?

Вопрос: Вы шутите?

Ответ: Я не шучу уже много лет. Идеальная музыка – это молчание.

Имя Глеба Яновского еще раз всплывает в 2018 году. На этот раз он появляется в Киеве на судебных слушаниях по знаменитому делу таксистов. Таксисты передавали криминальной группировке одиноких пассажиров, ехавших в аэропорт и из аэропорта. Ограбленных пассажиров убивали – в этом причина того, что поиски бандитов затянулись. В показаниях одного из таксистов упоминается имя Ирины Яновской. На его вопрос о том, куда она летит, Ирина ответила: в Брисбен. Когда же он поинтересовался, отчего ее никто не провожает, она засмеялась и сказала, что проводы – это разведение сырости.

Покончив с заготовленными вопросами, таксист спросил из чистого любопытства, чего она ждет от Брисбена. Счастья, коротко ответила Ирина. Но почему именно в Брисбене, удивился тот. Потому, сказала Ирина, что он на другой стороне земного шара. Этот город она описывала всю дорогу. Таксист до сих пор дословно помнит ее рассказ, ее сияющие глаза в зеркале заднего вида. Ничего сравнимого по полноте сведений и накалу этот человек о Брисбене с тех пор не слышал. Продолжая по требованию прокурора давать показания, он сообщает, что перед аэропортом свернул в назначенном месте в лес и оставил машину на полчаса. Когда вернулся, Ирины в ней уже не было.

В ходе судебного разбирательства выясняется также, что сразу после исчезновения матери Глеб приехал в Киев и с тех пор летал сюда регулярно. Став состоятельным, нанимал частных сыщиков, обещал вознаграждение милиции, но результат оказался нулевым. Ирины так и не нашли. На последнем заседании Глеб встает и говорит, что не считает свою мать умершей. Это его единственная фраза на процессе.

Зная, что готовится книга о нем, Глеб передает издателям дневник, который вел на протяжении трех лет. Эти записи будут опубликованы в книге. Глеба спрашивают, не хотел ли бы он добавить нечто такое, что было бы существенно для рассказа о его жизни и творчестве. Он задумывается и отвечает, что, пожалуй, мог бы добавить.

Ему вспоминается обрыв. На самом краю шевелятся высокие травы. Тревожно. Где-то за травами – дорожка вниз. За травами – пропасть. Оттуда поднимаются клубы дыма, как если бы там, внизу, жгли прошлогодние листья. Глеб, двухлетний, на руках у незнакомой женщины. Ощущает ее холодные ладони. Мать боится – ей тут самой страшно спускаться, а уж с ребенком на руках… Мальчик хочет сказать, что, может быть, не надо вниз, но словесный его запас ничтожно мал, да и выясняется, что нужно, в общем, именно туда, других путей не предвидится. Я снесу ребенка, говорит женщина, а ты спускайся себе, Ирина. Похоже, эта женщина своя здесь и как бы привыкла к спускам, но Глебу от этого еще страшнее. В его глазах – ужас. Мать протягивает к нему руки, и вот он уже в ее объятиях. В слезах они начинают свое движение вниз. Ирина спускается боком, медленными приставными шагами. Напоминает усталого краба. Звучит музыка, рожденная ритмом этого нелепого и грозного спуска, – слышна ли она кому-нибудь, кроме Глеба? Мать тяжело дышит. Ладонью закрывает от ребенка пропасть. Раз за разом их окутывает дым, а неизвестная стоит над обрывом как впередсмотрящий.