01.07.14, Мюнхен

Концерт был для Веры сильнейшим потрясением. Концерт, собственно, не был: в ее душе он продолжается. Каждый день она садится за инструмент и проигрывает всю программу от начала до конца. Катя говорит, что девочке нужно эмоционально освоить произошедшее. Происходящее, потому что Вера не просто играет весь репертуар раз за разом – всякий раз она проживает его заново.

Мрак зала и прожектора сцены. За последним аккордом Токкаты следует пауза, а потом – цунами. Только это не цунами, потому что накрывшая нас волна оваций не опрокидывает – наполняет. Вера ждет, пока волна схлынет, и, бросив взгляд на меня в круге света, вступает с Ноктюрном. Пою резким немузыкальным голосом.

Я вхожу в комнату, Вера оборачивается. Говорит, что концерт бы начала с Ноктюрна. Я соглашаюсь. Обещаю, что в следующий раз начнем с Ноктюрна. Или, допустим, с Адажио. Объясняю, что помимо композиции классика – фольклор – эстрада есть внутренний ритм концерта. Так, после Токкаты нужно было попросту отдохнуть. Вера рассеянно кивает, она всё это уже слышала.

Я знаю, что она думает о следующем разе. Когда он состоится – и состоится ли? За последние дни ее состояние ухудшилось – об этом говорят анализы. Исподволь смотрю на нее: вялая, желтая. Всё ясно и без анализов. Продолжаю говорить, чтобы не молчать. Чувствую неловкость, даже стыд. Вера переходит к Адажио. Все, кто вручал ей цветы после Адажио, были с мокрыми глазами. Жалели меня, жалели ее – двух то есть больных, – что тут удивительного? Ну, и музыка, конечно, просветленная и трагическая.

Вот на Временах года никто не плачет. Лето. При исполнении этой вещи Вере видятся два водопада. Выходя утром из-за скалы, их янтарно подсвечивает солнце, а мелкие брызги образуют радугу. Водопады несутся вниз в непосредственной близости друг от друга – есть в этом что-то человеческое. Неводопадное. Никогда не звучат в унисон, всегда один за другим, и поют совсем не одно и то же. Пока Вера эти водопады видит, она не чувствует своей болезни и не думает о ней, хотя печень с каждым днем болит всё сильнее. Не отходит от рояля, потому что рояль служит ей чем-то вроде обезболивающего.

Сообщаю ей, что звонил Майер. 15 ноября в Альберт-холле состоится благотворительный концерт в поддержку детей с онкологией. Участвуют Пол Маккартни, Элтон Джон, Мик Джаггер, Шинейд О’Коннор – недурная в целом компания. Да, приглашается и еще кое-кто. Кто же, спрашивает Вера одними губами. Мы с тобой. И знаешь, чтó просят исполнить? Вера, конечно, знает, но спешит пожать плечами: мол, откуда же мне… Одним пальцем наигрываю мелодию ее песни: вот это. (Раздается звонок в дверь, слышны торопливые шаги Геральдины.) На концерте эта песня звучит удивительно хорошо. На большом экране плывут слова немецкого перевода. А теперь в Альберт-холле эти слова поплывут по-английски. Я смотрю, как скользят по клавишам Верины пальцы, тонкие и белые. Легко представить их замершими, более не гнущимися. Сложенными на груди.

В прихожей – Катина сестра Барбара. Сдавленные рыдания Кати. Вера слышит их, но не подает вида. Катя на пределе, и от нее постоянно пахнет мускатным орехом. Им Катя заедает алкоголь, считает почему-то, что после ореха алкоголя не слышно. А еще считает, что мы с ней виноваты в ухудшении Вериного состояния, что Верочка перенапряглась на концерте.

Вера говорит Кате, что это совсем не так. Нет никакого перенапряжения. Во-первых, иногда она отдыхает, когда играет оркестр. Во-вторых, есть несложные для фортепианной партии вещи – на них она тоже отдыхает. Вже сонце низенько, медленная и очень грустная. Моя любимая песня. Теперь, когда понятно, что к Кате обращаться нельзя, о болях Вера рассказывает мне. Я обещаю, что всё будет хорошо, и ей передается мое спокойствие. Которого нет.

Еще Верочка общается с Барбарой. Помимо всех приглашенных врачей, Барбара приходит к нам почти ежедневно и осматривает Веру. Умная, немного пьющая, с прокуренным голосом. С ней можно говорить о чем угодно, в том числе о музыке. Это Барбара в свое время предложила включить в репертуар хачатуряновский Вальс из Маскарада – теперь один из главных наших хитов.

Вера берет первые ноты Вальса. Играет его с той же страстью, что на концерте. Но в Вальсе доминирует не она и не я – здесь раскрывается вся мощь оркестра. Мелодия делает разворот над залом, как над аэропортом делает разворот авиалайнер. Он совершает круг, второй, третий и всё не садится – не потому, что не может, а от нежелания покидать небо.

Перед Верой – бушующий океан. На зал обрушивается волна за волной, и от их ударов (барабаны) сотрясаются ряды кресел, и пена на гребнях волн (тарелки) повергает зрителей в трепет. В центре шторма – дирижер Хубер. Его отчаянное стремление справиться со стихией повторяют вскочившие с мест зрители, их движения синхронны с дирижерскими. Совместными усилиями им удается несколько стихию укротить. По залу проносится вздох облегчения. И в это мгновение, на фоне отступившего ужаса, возникают (фортиссимо) Верин рояль и мой голос – как две стрелы одной ослепительной молнии. Кто-то в партере вскрикивает.

В покоренных мной залах я разбрасывал, бывало, снопы искр, по электрической части я был большим умельцем, но молнии с небес не сводил прежде никогда. И вот уже два человека в белых халатах выводят кого-то под руки по центральному проходу. Над проходом дают освещение, и видно, как ноги пострадавшего, в начале пути безжизненные и забывшие вроде бы радость ходьбы, постепенно нащупывают почву. Они пока заметно разъезжаются, и группа все еще напоминает занимающихся на катке, но благоприятный исход не вызывает сомнений. Скользи, скользи, конькобежец, шепчет Вера, и вспоминай Арама Ильича Хачатуряна.

Перед Верой с радостными лицами стоят Катя и Барбара. Девочка понимает, что дела ее хуже некуда. Врачи сказали (Катин голос немыслимо бодр), что требуется пересадка печени. Я сейчас отправляюсь в клинику обсуждать детали. Барбара берет ноту до. Поворачивается к Вере: пересадка – это хорошо, потому что свидетельствует об отсутствии метастазов. Иначе они не пошли бы на пересадку. Молчание. Еще одно до Барбары. Только – до. Будет ли после?

Вера берет первые ноты Адажио. Под эту музыку я сажусь в такси. Она звучит во время моего разговора с главврачом клиники. Проблема состоит в трансплантате. Не будучи немецкой гражданкой, Верочка не имеет права ни на какие медицинские программы, финансируемые Германией.

Оторвав глаза от клавиш, Вера видит, как многотысячный зал встает. Обняв друг друга за плечи, зрители раскачиваются. Главврач кладет мне руку на плечо: знаете, я ведь был на этом концерте, и внимал этой музыке, и раскачивался вместе со всеми. Феноменально, Вера же совсем еще девочка. Можно, конечно, поставить ее в лист ожидания на родине, но не все, как показывает практика, доживают до подхода своей очереди. Есть, вообще говоря, разные пути приобретения трансплантата, но вопрос опять-таки упирается в деньги. Когда я сообщаю, что вопрос о деньгах не стоит (уважительный взгляд собеседника), мы переходим к обсуждению медицинских проблем: совместимость трансплантата с организмом оперируемой (она определяется общей группой крови), подготовка ее к операции и т. д. Трансплантат может появиться через месяц-другой, а может завтра, и в любой момент надо быть готовым.

Главврач высоко ценит талант пациентки. Он надеется, что искусство здешних врачей будет ему соответствовать. По его просьбе мы с ним поем завершающую часть бессмертной музыки Джадзотто. В исполнении врача она выглядит не такой уж бессмертной, но я этого деликатно не замечаю. Издалека, с улицы Ам Блютенринг, доносится партия рояля.