16.06.14, Мюнхен

За неделю до концерта Вера, Катя и я прилетаем в Мюнхен. В аэропорту нас встречает Майер. До этого он уже прилетал в Петербург. Прослушивал нас с Верой, несколько раз менял концепцию концерта и его представления в прессе. Теперь, когда планы Майера окончательно сложились, он приступает к их воплощению.

Чтобы обратиться к новому, мы, с его точки зрения, должны громко проститься со старым. Первое, о чем он просит меня в аэропорту, это рассказать о моей болезни журналистам. Я изображаю сомнение, но скорее для порядка. Еще в самолете я сам сказал Кате, что пора колоться. Катя знает: колоться значит признаваться. Она согласна: пора, иначе это приобретет характер охраняемой тайны. Что глупо.

Рассказать о своей болезни продюсер просит также Веру. Здесь я готов с ним поспорить, но, к моему удивлению, просьба воспринимается Верой как само собой разумеющееся. Майер говорит ей, что выступление больной девочки на сцене способно поддержать тысячи больных, заставить их бороться за выздоровление – потому-де и нужно публично рассказать о своем недуге. Вера соглашается сделать это при случае. Случай, как выясняется, запланирован Майером на сегодня, и уже через четыре часа состоится встреча с корреспондентами.

Мой взгляд на план продюсера менее романтичен. Я понимаю, что Майер не уверен ни в Вере, ни даже во мне. Медицинскую тему он выдвигает как оправдание при возможной неудаче. К больным ведь подходят с другими мерками. Тут смотрят не столько на качество, сколько на сам факт пения. Больные, а поют. Как бы мы ни выступили, требовать деньги обратно никто не будет, и Майеру это известно.

Главное его открытие – Вера и ее талант. У нее прекрасная техника игры и природный шарм. Особое впечатление Майера связано с Вериной песней, которую он сам отдавал в перевод. Вера будет петь ее по-английски. В меру детская и эмоциональная, эта песня – в точности то, что ему хотелось видеть.

После обеда мы с Майером едем в Олимпия-Халле. Здесь нам предстоит всю неделю репетировать с симфоническим оркестром и детским хором. Пока тут только журналисты. Они расселись в партере неровным полукругом. У первого ряда установлен стол с табличками. В центре – Вера, по бокам – я и Майер.

Волнуюсь. Ничего подобного со мной раньше не происходило. На самых ответственных концертах я легко справлялся с волнением, а сегодня как-то не получается. Мне предстоит сказать об окончании карьеры музыканта – после стольких лет успеха.

Майер произносит вступительное слово. При здешнем освещении он похож на Лютера. Толстый, задумчивый, излагает свои тезисы – их совсем немного. Закончив, предлагает журналистам задавать вопросы. Кто-то подходит к сцене с букетом, кричит, что это для меня. Приняв букет, я не возвращаюсь на свое место, а сажусь на край стола. Смотрю на Катю – та кивает: да, муж мой, именно так и стоит сидеть. Торжественность в подобных случаях губительна. Майер подносит мне микрофон, почему-то на цыпочках. В вытянутой руке.

Вопрос задает молодая журналистка – из полумрака, с нимбом контрового света над головой.

– Господин Майер уже намекнул на какие-то медицинские обстоятельства… – Трение блокнота о микрофон рождает громкий скрежет. – Можете ли вы подробнее сказать об этих загадочных обстоятельствах, поскольку…

Микрофон с грохотом падает и закатывается под кресло.

– Я понял ваш вопрос. Собственно, это то, ради чего я сегодня пришел. – Отжавшись на руках, полноценно сажусь на стол. – Я хочу объявить, что мою гитарную карьеру заканчиваю. – По залу проносится вздох. Несколько неразборчивых возгласов. – Причина – болезнь.

– Какая? – крик из-под кресла и (микрофон найден) шуршание. – Какая болезнь?

Невидимой журналистке машет Майер.

– Ау-у… Возвращайтесь, фройляйн!

В зале смех. Фройляйн, пыхтя, поднимается с колен.

– У меня болезнь Паркинсона, правая рука вышла из строя. – Поднимаю правую руку и трясу ею, как в цыганском танце. – На подходе – левая. Тремор… Почти тремоло. Такое себе нескончаемое тремоло.

Шум в зале – этого не ждали. Микрофон переносят на противоположный фланг.

– Я смотрю, вы не падаете духом.

– Не падаю.

Защищаясь от света софитов, пытаюсь разглядеть спросившего. Парень лет двадцати пяти. Джинсы, джемпер. Рукава закатаны до локтя.

– Респект. Но. Если не ошибаюсь, при Паркинсоне страдает и голос.

– Это не медицинская конференция. – Майер встает. – Вопрос будет?

Парень спокойно показывает, что, конечно же, будет.

– Стоит ли при таких делах начинать карьеру певца? Простите, но это естественный вопрос.

– Главное – гуманный, – комментирует Майер. – Иногда не замечаешь, как журналист превращается в мясника.

– Всё нормально, – отвечаю. – Буду петь, пока не исчезнет голос. Дочь буду воспитывать… – Показываю на Веру. – Знаками.

Никто не смеется. По сигналу Майера микрофон передают пожилой даме.

– Можно сказать, что дочь – новый смысл вашей жизни?

Протягиваю Вере руку ладонью вверх. Вера звонко по ней шлепает.

– Можно.

Приходит очередь Веры. Майер говорит о ее болезни. Просят рассказать, как она с ней борется. Вера разводит руками. К врачам ходит, это понятно. Еще они с Глебом репетируют. Репетиции – настоящее лекарство, без них она бы уже… Иногда ничего настроение, а иногда боится умереть. Тогда ведь ни музыки, ни репетиций – ничего. Вообще ничего. Она не знает, зачем всё это рассказывает, – совсем ведь не то хотела сказать. Да, вот Глеб и Катя ее недавно крестили.

Майер просит нас с Верой спеть. Вера садится за фортепьяно, и мы исполняем Уток. С последней нотой – взрыв аплодисментов. Нам аплодируют журналисты и рабочие сцены. Подняв руки с инструментами, приветствуют музыканты симфонического оркестра, начинающие уже съезжаться на репетицию. Выходя на сцену в организованном порядке, разноцветными лентами машут участники детского хора. Овациями охвачены пустые пока ряды кресел Олимпия-Халле, но об этом знает лишь Майер. Ликованием многотысячного зала наслаждается пока только он. Ему свойственно слышать то, что до времени не слышно другим.