24.02.14, Петербург – Киев
Рано утром из Киева звонит Олесь. К телефону подходит Катя, но Олесь требует меня. Я беру трубку, хотя мне уже всё ясно. Никогда Олесь не звонил так рано. Если быть точным, то никогда не звонил.
– Батько помер, – говорит Олесь. – Ховаємо пiслязавтра.
– Я прилечу ближайшим рейсом.
– Слухай, братику… В Києвi неспокiйно, будь обережний.
Я обещаю. Никак не могу поверить, что отца нет. Больно.
Билет удается взять на вечерний рейс. Со мной хочет лететь Катя, но я запрещаю: в конце концов, кто-то должен остаться с Верой. Катя в сомнениях. Она помнит события 1991 года и боится, что я во что-то ввяжусь.
– Знаешь, я еду хоронить отца, и мне нет никакого дела до их заварухи. Даже до нашей не было бы.
– У нее к тебе может быть дело.
– Катюша…
За сборами и спором с Катей я чуть было не пропускаю самолет. В Пулково приезжаю за несколько минут до завершения посадки… Нет, все-таки после завершения: меня ждали. Незадолго до полуночи приземляюсь в Борисполе. Пограничники вежливо улыбаются – узнали.
– Цiль вашого вiзиту?
По произношению слышно, что рiдну мову они знают еще нетвердо. Я владею языком гораздо лучше.
– Батька ховаю.
– Нашi спiвчуття…
Пограничники по очереди пожимают мне руку. Почему я перешел с ними на украинский? С отцом ведь не переходил. Не потому ли, что наши отношения были глубже вежливости?
Отец. Свидетель прошлой моей жизни. Он ушел, но прошлое осталось – ему, прошлому, очевидно, не нужны свидетельства. Когда из музея похищают античную скульптуру, это не отменяет историю античности. Просто античность становится на одну скульптуру беднее.
Если исходить из обычного порядка вещей, то между мной и смертью стоял отец. Был той первой шеренгой, которая гибнет в бою. Теперь эта шеренга – я. А бой, понятное дело, заведомо проигранный, никто его еще не выигрывал.
Такси везет меня в гостиницу. Переезжая через Днепр, крещусь на Лавру – всегда здесь крещусь, в каждый приезд. Днепровская вода черна, по ней скользят грязно-белые льдины. Я не сообщил Олесю о времени прилета, чтобы он меня не встречал. Иначе пришлось бы ночевать у них с Галиной, а мне этого не хочется.
Гостиница находится на Владимирской. Меня встречают у входа, просят разрешения со мной сфотографироваться. Оставив сумку в номере, отправляюсь немного пройтись. Еще несколько часов назад был дома, а сейчас – в совершенно другом месте. Точнее, в обоих местах одновременно. Радость от исчезновения пространства, острое чувство. Спешу им насладиться, потому что на второй день оно исчезает.
– Погуляю немного, – говорю, проходя мимо портье.
– Позволю себе дать совет: не ходите на Крещатик, там сейчас опасно.
– Конечно…
Дохожу по Владимирской до Прорезной и поворачиваю в сторону Крещатика. В душе спокойствие. Я – часть ночного города. Провел здесь свое детство, оно служит мне защитой. Иду, невидим для всех, в облаке воспоминаний. Касаюсь ладонью домов, потому что каждый мне знаком: в них я когда-то входил или просто шел мимо. Беседовал с кем-то, остановившись, – когда, с кем? Поставив ногу на каменную тумбу. Слова в памяти цепляются не за собеседника – за место. Являешься через десятки лет, а слова здесь, пожалуйста, висят по-прежнему – на домах, на деревьях – как новенькие. А тумбы нет. Не говоря уже о собеседнике.
Начинается мелкий дождь, и я захожу в ближайшую подворотню. Капли по-зимнему смешаны со снежинками. Вот, тоже из незабываемого: прятался от дождя в подворотнях. Под сводом – лампочка на проводе. Качалась, двигала тени. (Дождь постепенно стихает.) Теперь здесь энергосберегающий светильник, весь неподвижность. А лампочка детства моего ничего не сберегала, просто качалась, и всё.
Майдан освещен кострами. Они горят перед палатками, на бывшей проезжей части. Одна из палаток окружена плетнем, за ним – дед и баба. Валенки да тулупы, котелок на огне. Привязанный за ногу петух. Всё уже когда-то видел, и не один раз. Что это было – лето в деревне? Музей под открытым небом? Пожалуй, если бы не гора автопокрышек за палаткой.
Замедляю шаг. Здороваюсь.
– Чаю вип’єте? – спрашивает баба.
– Вип’ю, спасибi.
Дед (сигаретка в заскорузлых пальцах) пододвигает мне ящик. Баба кладет в кружку чайный пакет, набирает черпаком из котелка воды и подает мне.
– А це що? – показываю на странную конструкцию в отдалении.
– Та катапульта, – отвечает баба.
Удивляется, наверное, что не знаю самых простых вещей. Ощущаю прилив веселья, потому что понимаю: это сон. Или нет, декорация к какой-нибудь пьесе. Конец истории: Крещатик, плетень, катапульта. Но эти двое – настоящие, от них исходит тепло. Кружка с чаем греет ладонь. Спрашиваю:
– Як воно, тут жити? Нелегко?
Дед тушит сигарету о ящик.
– Та нелегко ж…
– Нема чого робити, ми так не звикли. – Баба достает из-за спины метлу без черенка. – Я от мiтли в’яжу, та де ж тут мести? Що менi з ними робити?
– Лiтай! – Рот деда растягивается в улыбке, лицо – гармошка.
– Так чого ж ви тут сидитé?
Дед с бабой переглядываются. Из мрака выступает фигура в шинели.
– То хто тут такий цiкавий? – Пришедший хмур. – Документи!
Достаю паспорт. У меня их два – немецкий и российский, но немецкий остался дома. Начинаю понимать, что это плохо. Рассматриваю ладную шинель комиссара. Обычно шинели бесформенные, а эта сидит как влитая. И сапоги такие же. Пижон.
Баба вступается:
– Миколо, не чiпай його, вiн українською говорить.
– Украïнською, кажеш? Тим гiрше. – Он показывает обложку моего паспорта. – Матушка Расея. Ви тут губи розвiсили, а це провокатор i шпигун. Мне: – Встав. За мною.
Я встаю и кланяюсь старикам.
– До побачення, – говорят они.
Микола смотрит на них насмешливо:
– Побачення на тому свiтi. – Он достает из кармана пистолет и сует его мне в бок. – Крок убiк – стрiляю.
– Миколо…
Он поворачивается к старикам:
– А з вами ще розберемося. Контра…
Я иду вдоль палаток, чувствуя приставленный пистолет. Слышу, как полы шинели хлопают о сапоги. Нет, это не лето в деревне. И даже не август 91-го – кажется, всё гораздо серьезнее. Микола приводит меня в большую палатку с желто-голубым флагом. Начинается допрос. Сознание отказывается верить в происходящее и предлагает свои варианты. Сон. Кино во сне. Сон в кино.
Но происходящее – происходит, это его свойство, и я стою в центре палатки, и передо мной, развалясь, сидит Микола. Напоминает какую-то картину – чей-то, как и в моем случае, допрос. Злой и чернявый. За що полюбилá за що полюбилá чорнявого Iванка? И в самом деле, за что? Вроде не за что. Интересно, состоится ли концерт с Верой? Если да, нужно будет эту песню обязательно включить.
– На кого ти працюєш? Знаю, що на Москву – на кого конкретно? – Речь четкая, интонация безупречна.
Хочется, чтобы это был сон. Чтобы утро, начавшееся сегодня в Петербурге, продолжалось, а я все еще был в постели. Бывают такие затяжные сны, когда кажется, что проснулся, встал уже, поехал, допустим, в аэропорт, куда-то улетел… Меня охватывает апатия. Если пристрелит меня Микола, то избавит, в общем, от многих неприятностей. ТТ как средство от Паркинсона.
– Мовчиш? – Он поднимает пистолет.
Пожимаю плечами.
– Я тебе питаю, ти, сука московська, нащо ти нашу мову вивчив, нащо тих дурнiв розпитував? Зрадниками хотiв їх зробити?
– Нет, конечно.
– На нервах граєш? Я знаю точно, що ти шпигун, але до суду не поведу, бо суд тебе не розстрiляє. А я розстрiляю.
Микола краснеет. А заодно как-то даже чернеет, хотя больше, кажется, некуда. Грозный ангел революции.
– Послушайте, мы ведь один народ…
– Справдi? – Микола вдруг переходит на спокойный тон. – Адин народ? – он задумчиво продувает дуло. – Нi, не адин народ. Тут ти сильно помиляєшся. Ви – вороги мого народу. А тепер слухай мене уважно. – Он взводит курок. – Даю тобi хвилину для вiдповiдi на моє питання. Через хвилину – стрiляю.
Театрально отвернул с часов рукав. Так же эффектно он меня, думаю, и застрелит. Жалею об отсутствии Клещука – он бы наконец увидел, как падают по-настоящему. В буквальном смысле последняя попытка преподавателя.
Признаться? В чем? В чем угодно? И дать основание для выстрела? Если сейчас он хоть немного сомневается… Но Микола не похож на того, кто сомневается. Он уверен в своей правоте.
Шаги и шелест брезента. Микола смотрит на вошедшего.
– Дивлюся, напружена тут у вас атмосфера… – вошедший показывает на пистолет в руке Миколы.
Оборачивается ко мне. Похож на Егора, которого я после окончания школы не видел. Егор? Смотрит на меня. Подмигивает. Егор… Вот он, оказывается, где.
– Шпигуна пiймав.
Голос у Миколы недовольный. Оторвали от дела.
– Та який же це шпигун! – хохочет Егор. – Це гiтарист-вiртуоз Глiб Яновський, мiй однофамiлець.
– Бачив я, який вiн вiртуоз… Закликає до зради.
– Не было такого, – возражаю.
– Мовчати!!! – неожиданно орет Микола. Встает. – Пане Єгоре, ви знаєте, як я вас поважаю…
– То добре, що поважаєш. Тож опусти цю штуку.
– Так от, я прошу вас: не втручайтеся.
Пан Егор по-прежнему весел. Достает сигарету, подносит к ней зажигалку. Всё внезапно: движение ноги, пистолет ударяется о натянутый верх палатки и падает рядом со мной.
– Як ти зi мною розмовляєш, гнiда?
Егор уже не смеется. Взгляд его спокоен и зол. Понятно, что он и до этого не смеялся. Микола встает, но как-то нерешительно.
– А тепер пiднiмiть пiстолета, – губы Миколы дрожат, – i дати його менi.
– Дати? А чого ж i не дати?
Ударом в лицо Егор сбивает Миколу с ног. Тот вяло шарит руками по полу, и я вспоминаю эти движения. Лысый водитель. Пепельница… Егор поднимает Миколу за шиворот, чтобы ударить еще, но в последнее мгновение останавливается. Лицо Миколы в крови. Егор швыряет его на пол.
– Ще дати?
– Нi, – хрипит Микола.
Егор выводит меня из палатки. Мы идем мимо костров, которых теперь вроде бы меньше. Крещатик тоже когда-то засыпает. Пахнет весной.
– Ты как здесь оказался? – Егор переходит на русский.
– Приехал на похороны отца.
– Умер, значит… Жаль. На похороны не пойду, извини. – Подмигивает, но как-то неестественно. – Да меня и не известили.
Еще раз подмигивает, и до меня доходит, что у него нервный тик.
– Столько лет ничего о тебе не слышал…
– И слава богу. Этого, честное слово, лучше не слышать. – Егор хлопает меня по спине. – А я все эти годы за тобой, виртуозом, издали следил.
Возле поворота на бульвар Шевченко Егор останавливается.
– Ладно, прощаемся.
– Спасибо, брат. – Обнимаю Егора, точнее, пытаюсь обнять, поскольку Егор стоит не шелохнувшись. – Мне кажется, он бы меня пристрелил.
– Ну, это вряд ли. Микола – бывший артист, существо безобидное. Ему только и нужно было, что эффектная сцена.
– Жаль, что он не воспользовался катапультой. Не догадался, что ли?
– Выходит, не догадался. Глеб, братан… – Егор смотрит на темные громады каштанов. – Уходи подальше, иначе я сам тебя пристрелю. Кто не спрятался – я не виноват, помнишь? – Закуривает. – Матери привет. Она всё мечтала куда-то уехать… Уехала?
– В Австралию.
– Страна каторжников… Передай, что навещу ее.
– Собираешься в Брисбен?
Глубоко затянувшись, он выстреливает сигаретой вверх. В голых ветвях каштана вспыхивают искры.
– Так точно. – Егор делает несколько шагов в темноту. Оборачивается. – По этапу. У нас теперь вместо Сибири – Австралия.
