31.12.13, Петербург
Мы с Катей приземляемся в аэропорту Пулково. Нас встречает петербургская метель. Машина, оставляя за собой снежные вихри, несется в направлении города. Чувствую Катин взгляд.
– Может, ты мне уже скажешь, куда мы едем, а?
Поворачиваюсь. Выражение лица – туда, где были счастливы. Отвечаю:
– Мы едем туда, где были… Где были, одним словом.
Катя пропускает свои пальцы сквозь мои.
– Знаешь, Глеб, я ведь звонила в наше бывшее общежитие. Оно разрушено. Потом, правда, построено заново, но это уже что-то другое.
– Ты, Катюша, многое успела.
– Просто мы давно уже мыслим одинаково. Я ведь сразу поняла, куда ты меня хочешь отвезти. Думаю, ты знаешь: общежития в этом здании больше нет. Его перевели в Петергоф.
– Знаю.
– Есть элитные квартиры на продажу, и снять их невозможно – даже такой звезде, как ты. Когда я звонила продавцам от твоего имени, они, представь себе, были очень холодны.
– Мы им это припомним.
Катя держит паузу.
– Ты что, действительно снял там квартиру?
– Нет, Катюш. Я ее купил.
Подъехавшую машину встречает консьерж. Он берет чемоданы и несет их к лифту. В холле – представители городских властей в приподнятом настроении. Цветы, корзина с шампанским. Французское, отмечаю, две бутылки: новгородские студенты встали на ноги. С возвращением (крепкое гражданское рукопожатие). И с наступающим (объятия). С наступающим возвращением, шучу, и все смеются.
Квартира оказывается четырехкомнатной, великолепно отделанной, и окна ее выходят на Неву. Она, вообще говоря, мало напоминает комнаты общежития, в которых нам довелось в свое время жить. Катя сравнивает их с залами Эрмитажа, раскинувшегося на противоположном берегу Невы. Гримасничаю (выражение легкого недоверия) и открыто выражаю несогласие.
Главным отличием от Эрмитажа считаю больший аскетизм в подборе мебели. Три комнаты пусты, а в четвертой (гостиной) находятся две панцирные кровати, две тумбочки, два письменных стола, книжный шкаф и холодильник, в который тут же ставлю подаренные бутылки. На стене висит эбонитовое радио – почти такое же, как 30 лет назад. Катя включает его, и оттуда раздается песня Полюшко-поле. Нажимает одну из кнопок. Из щели на корпусе выезжает диск: радио оказывается плеером.
– Давно не слышала советских песен. И хоров…
– Краснознаменный, – откликаюсь. – Crème de la crème.
Привлекаю Катю к себе и касаюсь губами ее лба.
– Тридцать лет назад ты целовал меня в губы…
– Я решился на это не сразу, разве ты не помнишь?
Катя помнит. Подходит к книжному шкафу и берет наугад книгу. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского.
– И полифония твоя здесь. У тебя неплохо с этим получалось.
– Теперь могу продолжить.
Катя ставит книгу на полку.
– Почему бы нет?
За окном вспыхивает подсветка Эрмитажа. Метель размывает его контуры, и окно превращается в картину. Теперь импрессионисты выставлены по обе стороны Невы: в Эрмитаже – на третьем этаже, у нас – на четвертом.
Около десяти вечера раздается звонок в дверь. В сопровождении консьержа два официанта вносят корзины с новогодним угощением. Без малейших признаков удивления расстилают скатерть на сдвинутых письменных столах и зажигают свечи. Из корзин извлекаются соленые огурцы и помидоры, грибы, черемша. Черная икра. Маленький, словно игрушечный поросенок на овальном блюде. Остальное до поры оставлено нераспакованным. Прикусив указательный палец, Катя следит за происходящим.
– А где салат оливье? Где мандарины?
Как по команде тут же возникает нечто в фольге, под фольгой – салатница с оливье. В привезенную вазу горкой насыпаются мандарины.
– Теперь всё напоминает Новый год в общежитии. – Катины глаза блестят. – Особенно черная икра и поросенок.
В одиннадцать доставляют перевязанный лентой пакет и вручают Кате. Развязав ленту, она его распечатывает: там платье. Точно такое же, как тогда, легкое и просвечивающее. Катя молча зарывается в платье лицом.
– Должен же я что-то обливать, – поясняю.
Катя надевает платье.
– Не понимаю, как ты угадал с размерами. Ты ведь не знаешь даже своих собственных.
– Мне помогала Геральдина.
За пять минут до полуночи из динамика несется фирменное брежневское чмоканье, сопровождаемое новогодним поздравлением. Кажется, в 1983-м Брежнев уже не чмокал, так что представлена, скорее всего, запись образца 1981 года. Анахронизм. В алюминиевые кружки наливаю шампанское, и мы провожаем прошедшее тридцатилетие. С последним ударом курантов пьем за новое тридцатилетие. Катя выражает надежду, что тридцатью годами дело не ограничится. Я молча киваю. В четверть второго Катино платье со всей тщательностью обливается шампанским. Волей-неволей ей приходится его снять. Мы сдвигаем кровати. По степени накала ночь не уступает тому, что происходило здесь тридцать лет назад. Почти не уступает.
