В центре повествования

Роман “У Германтов” (или “Сторона Германтов” – “Le Côté de Guermantes”) занимает в семитомной эпопее Марселя Пруста “В поисках утраченного времени” центральное место. Он подхватывает сюжетные нити, намеченные в предыдущих двух томах, и сплетает новые, которые найдут разрешение в последующих. Здесь, в этом романе, по существу заканчивается детство и ранняя юность героя, он входит в жизнь повзрослевшим и уже умудренным некоторым опытом, как в области чувств, так и общественных связей. В этом романе Пруст подходит к одной из основных тем эпопеи – изображению аристократического общества, что неизбежно приводит к резкому перелому в жизненной судьбе героя, в его взглядах, настроениях, суждениях, оценках. Наступает пора утраты иллюзий. Если до этой части герой двигался в познании сложных закономерностей жизни в основном “по направлению к Свану”, то есть к раскрытию “жизни сердца”, к искусству, к красотам природы, то теперь наступает черед совсем иных, если угодно, социальных оценок, что связано с движением “по направлению к Германтам”. Это “направление” существовало и раньше, в первых томах, но там оно было несбыточным и неосуществленным. Там герой делал на этом “направлении” лишь первые шаги, так и не совершая этот путь до конца. Там, в первых книгах, герой смотрел на общество все-таки со стороны, теперь же он знакомился с ним “изнутри”.

Фамилия “Германты” возникает на страницах прустовской эпопеи едва ли не с первых глав первого же тома. Это и важнейший “блок” персонажей, с которыми герою предстоит в дальнейшем постоянно общаться, и всеохватный символ, обозначение многовековой культурной и мировоззренческой традиции, истоки которой уходят чуть ли не в долетописное Средневековье. Для Пруста была очень важна вот эта “медиевальность” этой группы персонажей, что резко отличает их от большинства других действующих лиц книги.

Пруст долго искал подходящую аристократическую фамилию, колебался, перебирал возможные варианты. В незавершенном романе “Жав Сантей” (этом “первом подходе” к “Поискам утраченного времени”) будущим Германтам соответствует знатное семейство Ревейонов, в черновых вариантах встречаются Ломы, Вилльебоны, Гарманты. О своих поисках он писал друзьям, советовался с ними, торопил и понуждал ему помочь. Друзья медлили, Пруст раздражался; так, он писал Жоржу де Лорису, литератору и светскому человеку, в декабре 1910 года: “Я все еще не знаю, сказал ли вам Франсуа де Парис вполне определенно, что я могу совершенно свободно воспользоваться именем Германтов, которых я хочу одновременно прославить и облить грязью” (последнее замечание запомним). Как видим, фамилию эту Пруст не выдумал, он нашел ее в каких-то старых справочниках типа “Готского альманаха” или где-то еще (но не в знаменитых “Мемуарах” Сен-Симона, как можно было бы предположить). Его знакомый виконт, затем маркиз, Франсуа де Парис (1875–1958) был в близком родстве с владельцами замка недалеко от Парижа, в департаменте Сена-и-Марна, что в старинной французской “земле” Бри, знаменитой своим несравненным сыром. Замок назывался “Германт”. Он известен с начала XVII века, когда его стал обустраивать некий Клод Виоль, королевский советник. Его потомки продали замок в 1693 году крупному чиновнику Полену Прондру, сын которого получил титул маркиза Германтского. Владение (и титул) переходили от отца к сыну, пока мужская линия семьи не пресеклась со смертью Луи Прондра, графа Германтского (1775–1800). Его юная жена снова вышла замуж, и замком стали владеть новые хозяева. Мария де Пюисегюр, баронесса де Лоренти (1830–1913), владела замком во времена Пруста. Что касается титула, то он к ней не перешел, как и к ее внуку Франсуа де Парису. Существует замок и в наши дни, но посетить его нельзя: на воротах висит табличка: “Частное владение. Вход запрещен”.

Вот откуда Германты появились в книгах Пруста. Но многие исследователи творчества писателя полагают, что на имя “Германты” навело Пруста не знакомство с Франсуа де Парисом и долетевшие слухи о красивом замке в парижских окрестностях, а опера Рихарда Вагнера “Парсифаль” (1882). Пруст Вагнером увлекался и, видимо, хорошо знал все его оперы, в том числе и эту. В отличие от немецкого средневекового куртуазного романа, автором которого был миннезингер Вольфрам фон Эшенбах (ок.1170 – после 1220), в опере едва ли не главным персонажем является старый рыцарь Гурнеманц; он во многом направляет действия других персонажей, в частности заботится о тяжело больном короле Грааля Амфортасе, наставляет юношу Парсифаля, старается противостоять злым козням волшебника Клингсора и т. д. Он олицетворяет собой традиции истинной рыцарственности, поэтому он знает старинные предания, это, собственно, он вводит в “курс дела” и слушателей вагнеровской оперы, и ее более молодых персонажей. Не приходится удивляться, что некоторые из них упомянуты в книгах Пруста.

Писатель неоднократно заявлял, что он не пишет “книгу с ключом”, что не следует искать прототипов его героев, так как каждый из них соединил в своем облике черты многих его знакомых или просто известных людей того времени. Лишь для одного он делал исключение – для Шарля Свана (центральный персонаж первого тома). Но здесь Пруст явно лукавил: еще один герой его повествования имел несомненного, легко узнаваемого прототипа. Это герцогиня Германтская Ориана. Ею была графиня Элизабет Греффюль (1860–1952), признанная светская красавица и меценатка. Она коллекционировала живопись и обожала музыку. Так, она способствовала знакомству французской публики с пением Шаляпина и Карузо, она была организатором первых концертов в Париже Вагнера и Рихарда Штрауса, поддерживала балетные начинания Сергея Дягилева. Пруст был представлен графине Греффюль, но еще до этого он увидел ее как-то в Опере и затем, как вспоминали современники, ездил часто в театр, чтобы перед началом спектакля увидеть, как графиня со своей царственной осанкой неизменно в изысканных нарядах неторопливо поднимается по длинной широкой лестнице парижского оперного театра.

На страницах прустовских книг читатель знакомится с очень многими представителями семьи Германтов. Назовем основных. Прежде всего это Базен, герцог Германтский, его жена (и кузина, то есть тоже из Германтов) Ориана, его брат Паламед, барон де Шарлю, их сестра графиня де Марсант, мать приятеля героя Робера де Сен-Лy. Рядом с ними – их двоюродный брат Жильбер, принц Германтский, и его жена Мари, урожденная герцогиня Баварская. Все они имеют племянников и племянниц, более дальних родственников. Назовем здесь маркизу де Вильпаризи, тетку “основных” Германтов. И все они имеют очень знатных предков. Пруст придумывает им блестящую родословную, протягивая фамильные нити чуть ли не к французскому королевскому дому, в частности к королю Людовику VI Толстому (XII век), а также к прославленному феодальному роду Лузиньянов, с которым связаны романтические сказания о прекрасной женщине-змее Мелюзине. Воображаемый предок семейства, Жильбер Дурной, сир Германт, изображен на витраже в церкви Святого Илария в Комбре, где проходят детские годы героя прустовских романов. Среди предков Германтов Пруст числит военачальников, государственных деятелей, придворных, членов Французской академии и т. д. Вспоминать их всех страстно любит барон де Шарлю, это олицетворение сословной спеси, увлеченно погружающийся в генеалогические рассуждения, но и герцог, и особенно принц Германтский не чужды откровенной гордости за своих прославленных предков.

На страницах прустовских книг происходит постепенное измельчание, если не полный упадок семьи Германтов. Процесс этот в нашем романе только начинается. Сначала лишь герой все более и более разочаровывается в Германтах, открывает для себя и их обыденность, и мелкость побуждений, и их черствость. В этом отношении очень красноречив конец романа: герцог и герцогиня собираются на званый вечер, но в этот момент узнают, что умирает их кузен маркиз д’Осмонд; они делают вид, что не получили этого печального известия и отправляются на прием. Сцена эта разработана Прустом поистине с толстовским мастерством и силой (недаром русский писатель не раз упоминается в романе).

Собственно говоря, это измельчание аристократического семейства показано на первых порах только через восприятие героя; это он утрачивает иллюзии, вынужден распрощаться с былыми мифами, забыть свои юношеские мечты. Он осознает простоватость герцога и принца, грубоватость герцогини, чья речь напоминает ему говор французских крестьянок, комическую ничтожность маркизы де Вильпаризи, он начинает догадываться о сексуальной извращенности Шарлю. Вместе с тем, герой сознает, что нередко это просто человеческие слабости, вот почему ему искренне жаль г-жу де Марсант, которую в грош не ставят другие Германты и к которой так невнимателен сын. Жаль ему и принцессу Германтскую, не нашедшую счастья в семейной жизни и ненароком влюбившуюся в Шарлю, не отдавая себе отчет о его предпочтениях. Тема развенчания Германтов будет продолжена в следующих томах и найдет гротескное завершение в последнем (“Обретенное время”), где Шарлю предстает опустившимся настолько, что в свете его уже никто не принимает, где овдовевший принц Германтский женится на вульгарной буржуазке г-же Вердюрен, где дряхлый герцог Германтский отталкивающе волочится за второй раз овдовевшей Одеттой и т. д.

В романе “У Германтов” заметно меняется структура повествования. Раньше, особенно в первом томе, господствовала ретроспекция: это были картины детства и ранней юности героя, рассказ о которых был медлителен, иногда сбивчив, не бывал выстроен в хронологической последовательности и уж никак не был привязан к конкретным событиям общественной жизни Франции и Европы. Именно первые тома эпопей Пруста способствовали возникновению предвзятой и неверной их оценки как типичного “потока сознания”, когда описываемые события личной жизни героя и его узенького домашнего окружения следуют вне логичной последовательности и тем самым не вытекают одно из другого. Но в первых томах именно такой подход, к описываемому должен был подчеркнуть удаленность, “первоначальность” уже уходящего в прошлое детства героя, которое, как представлялось, было утрачено навсегда. Теперь – иначе. Дело не только в том, что теперь сфера общения героя необъятно расширяется, но он оказывается вовлеченным в самые яркие политические события того времени. Среди них первое место занимает бесспорно так называемое “Дело Дрейфуса” (1896–1899), основные обстоятельства которого не просто живо затрагивают всех персонажей книги Пруста, но во многом определяют и их жизненные позиции, и даже черты их характера. Отзвуки “Дела” пронизывают всю книгу (как и непосредственно следующий за нею роман “Содом и Гоморра”, тесно с нею состыкованный), становясь не только темой заинтересованных разговоров и ожесточенных споров персонажей, но и все более явного размежевания в разных кругах общества, разламывающегося на противоборствующие группы, причем, такое размежевания может вторгаться и в отдельные семьи и даже вносить смятение и тревогу в души отдельных персонажей. Здесь Пруст показывает себя не просто блестящим характерологом, но и тонким психологом, далеким от упрощенных, лобовых оценок: у него “дрейфусарами” и “антидрейфусарами” оказываются персонажи одной социальной (и национальной) принадлежности, одного круга и даже одной семьи. Так, если Шарль Сван, буржуа с прогрессивными взглядами и еврей, безоговорочно становится на сторону несправедливо осужденного офицера Альфреда Дрейфуса, то герцог Германтский, аристократ чистых кровей, сторонник твердых патриотических традиций, осуждает за это своего друга, а вот его кузен принц Германтский, антисемит и не меньший аристократ, начинает испытывать колебания, внутренний душевный разлад и в конце концов приходит к осознанию невиновности Дрейфуса, пусть это осознание и не превращает принца в активного борца за справедливость.

Итак, прошлое в этом романе все в большей мере оттесняется современностью. С этим связана и повествовательная структура книги. Роман делится на повествовательные блоки, на, если угодно, сцены и эпизоды, завершенность и замкнутость которых, однако, не исключает их перекличку между собой. Эти блоки имеют либо достаточно большую временную протяженность, либо, напротив, соответствуют одному событию, одной сцене. Так, книга начинается с рассказа о том, как семья героя переезжает на новую квартиру, расположившуюся ни больше, ни меньше как в боковом крыле парижского особняка Германтов. Это наполняет героя ожиданием новых открытий и новых встреч, но одновременно несколько приземляет Германтов, в глазах рассказчика, делает их более обыденными, будничными и, в частности, лишает их жилище поэтического ореола, это уже не средневековый рыцарский замок, как представлялось еще совсем недавно юному герою-повествователю в навязчивых и увлекательных мечтах. Теперь герой часто встречает герцогиню на улице, выясняет распорядок ее жизни и т. д. Он на первых порах продолжает мечтать о проникновении в их салон, в их круг, в их мир. Познакомившись в Бальбеке (придуманный Прустом нормандский курорт) с племянником герцогов Германтских Робером де Сен-Лу, Марсель навещает его в Донсьере, где тот несет гарнизонную службу. Поэтично и трогательно описан провинциальный французский городок с его тишиной и покоем, с его простоватыми жителями, с интересом наблюдающими, как по их улицам торжественно и шумно двигаются шеренги кавалеристов, как солнце играет на их киверах и на крупах лошадей. В таких сценах Пруст видит своеобразную красоту, и этого не может не почувствовать герой книги.

Но рядом с провинцией теперь – Париж, его улицы, площади, бульвары и парки, пригородные леса – места светских прогулок и увеселений. Впрочем, поэтических зарисовок столицы, пожалуй, здесь даже меньше, чем в первых томах; там, напомним, на Елисейских полях герой гулял подростком, встречался и играл с Жильбертой, дочерью Свана, в Булонском лесу прохаживалась Одетта, в Ботаническом саду – чета Сванов. В новом романе герой проникает через заветные стены, он допущен в особняки. Германтов (и герцогов, и принцев), маркизы де Вильпаризи, барона Шарлю. В аристократических салонах он постепенно становится своим человеком. Находим мы в книге и иные зарисовки, например, чисто бытовые, вроде трепатни смотрительницы общественных туалетов на Елисейских полях.

Отметим, что эта жанровая сценка вплетена контрапунктом в напряженный трагический рассказ о смерти бабушки героя. Рассказ этот подготовлен исподволь – в восприятии повествователя. Сначала он говорит с бабушкой по телефону из Донсьера и обращает внимание на то, как изменился ее голос. По возвращении в Париж он мысленно отмечает, как же она постарела. Еще с большей очевидностью приближение трагической развязки герой ощущает, гуляя с бабушкой по Парижу. А затем следует печальный рассказ о ее кончине, о неизбывном горе матери героя, о безучастности дедушки, о назойливых визитах писателя Бергота, тоже больного и заботящегося только о себе. И рядом с этим – сатирическое изображение лечащих бабушку докторов, вполне в духе “Мнимого больного” Мольера. Смертью бабушки открывается вторая часть романа (это ее первая глава). Полный еще плохо осознаваемой печали (это придет позже, в следующем томе), герой окунается в светскую жизнь, посещает приемы у маркизы де Вильпаризи, приглашен на ужин к герцогине Германтской, наносит визит Шарлю. Но не забывает и о жизни личной – добивается близости с Альбертиной, с которой познакомился в Бальбеке (роман “Под сенью девушек в цвету”), ухаживает, не очень успешно, за некоей г-жой де Стермарья и т. д.

Совершенно замечательна последняя сцена романа – короткий визит героя к герцогам Германтским, которых он видит в нарочито сниженной, будничной обстановке. Здесь он встречает также зашедшего к ним Свана, с которым говорит и о человеческих характерах, и о Дрейфусе, и об искусстве. Герой поражен болезненным видом этого, пожалуй, самого симпатичного персонажа Пруста. Сван прекрасно понимает, что жить ему осталось недолго, и его не могут ободрить слова герцога, который лицемерно кричит ему вдогонку: “Этих чертовых докторов вы не слушайте! Вы здоровы как бык. Вы еще всех нас переживете!”.

Искусство и природа продолжают быть для героя твердой опорой в жизни, противостоя призрачной красоте высшего света, его скрытой порочности и фальшивости. Герой продолжает интересоваться картинами придуманного Прустом художника Эльстира, в чьей живописной манере можно увидеть черты творческого метода символиста Гюстава Моро (1826–1898), импрессионистов, в том числе Клода Моне, а также английского художника Вильяма Тернера (1775–1851) и американца Джеймса Уистлера (1834–1903). Но наслаждается он живописью и реально существовавших художников итальянского Возрождения, прежде всего венецианцев Карпаччо и Беллини.

Как и сам Пруст, его герой особенно чувствителен к красотам природы. Писатель страдал тяжелейшей астмой, что и свело его в могилу, запах цветов был для него губителен. Тем не менее весной он часто ездил в такси посмотреть на цветущие яблони или груши, которыми любовался, не опуская в машине стекол. И герой его также наслаждается весенним цветением плодовых деревьев. Вот он едет с Сен-Лу загород: “Когда мы сошли с поезда, то так и ахнули от восторга при виде цветущих плодовых деревьев, огромными белыми престолами расставленных в каждом садике. Как будто мы попали на один из тех особых, поэтичных, коротких местных праздников, на которые в установленные дни стекаются издалека, но только праздник, устроенный природой. Лепившиеся один к другому белые футлярчики цвета на вишнях издали, среди других деревьев, почти без цветов и без листьев, можно было принять в этот солнечный, но холодный день за снег, который всюду растаял, но в кустах пока лежал. А высокие груши окутывали каждый дом, каждый скромный двор еще более широкой, более ровной, более ослепительной белизной, так что казалось, будто все постройки и все участки поселка нарядились сегодня ради первого причастия”.