С Лотье я познакомился в Вильнёв-Сен-Жорж, где мы ловили щук. На веслах сидел наш общий друг Поль Мату. Лотье же держал леску, на конце которой болталась ложка: своим блеском она должна была привлечь рыбу.

Сколько раз я слышал, как о Лотье говорили: «Какой обаятельный человек!» В самом деле, в нем было нечто такое, что действовало на вас при первом же знакомстве. Когда я рассказал о нем Ренуару, живописец попросил: «Познакомьте меня с вашим другом Лотье».

Последний, в свою очередь, казалось, был польщен тем, что его представят великому художнику. И я организовал их встречу за обедом в Подвале. Лотье, обычно весьма непринужденный, чувствовал смущение в присутствии Ренуара. С его языка сорвалось слово «мэтр», которое заставило художника нахмурить брови, что не ускользнуло от внимания собеседника. С другой стороны, он не осмеливался говорить о живописи при Ренуаре, и разговор не клеился. Взгляд Ренуара упал на помятый кусочек железа, прикрепленный к цепочке, которой Лотье небрежно поигрывал.

– Вы смотрите на эту исковерканную монету, которую я использую в качестве брелока? – спросил он у Ренуара. – Это целая история. У меня была дуэль с ревнивым мужем. Прибыв на место дуэли, я расплатился с кучером двухфранковой монетой (дело было до войны), а он дал мне сдачи пять су. Я оставил ему четыре и одно су положил в карман; в эту-то монету и угодила пуля моего противника, но мне все же не удалось избежать ранения. – И, достав из жилетного кармана сплющенную пулю, Лотье передал ее нам. – В клинике, куда я был доставлен, – продолжал он, – однажды мне сообщили, что ко мне кто-то пришел. В палату вошла весьма красивая дама, не пожелавшая назваться. Подойдя ко мне, она извлекла из своего корсажа ленту, положила ее на мою постель и удалилась, так и не произнеся ни слова.

Лотье взял бумажник, достал из него ленту и развернул ее…

Ренуар, уже некоторое время проявлявший признаки раздражения, встал и откланялся. Когда я снова увиделся с ним, он сказал:

– Так вот, вашего Лотье с его монетой, пулей и лентой можете оставить для себя.

Иногда в Лотье обнаруживалось простодушие, что ускользнуло от Ренуара. Но Лотье был в то же время человеком решительным. Он это доказал, не побоявшись помериться силами с весьма грозным человеком Жаном Гальмо, Наполеоном Гвианы.

Обладая кипучей энергией, Гальмо обогатил колонию за счет промышленности, которую создал практически заново; и тут произошло чудо: ему удалось приучить к труду туземцев, до тех пор обладавших тем, что там зовется «татан». Гальмо, лишь однажды избранный депутатом, впоследствии имел неприятности с судебными властями, из-за чего лишился права быть избранным. Тогда он представил своим избирателям кандидата, который был одинаково неугоден как для меньшинства, так и для большинства в парламенте.

Поэтому министр колоний вызвал Лотье (обаяние этого человека было ему известно) и направил его в колонию, чтобы покорить гвианцев. Лотье ни минуты не колебался. Он отправился в путь с улыбкой на устах. Но гвианцы не те люди, которых можно подкупить лучезарной улыбкой. Они боготворили «папу» Гальмо и по его приказу проголосовали бы за самого дьявола. Чтобы получить побольше голосов за Лотье, администрация была вынуждена использовать всех «свиноматок» колонии – так называются большие избирательные бюллетени, которые, будучи сложенными вдвое, дают огромное количество маленьких бюллетеней. Разумеется, председатели избирательных участков принимали «свиноматок» лишь из рук «добропорядочных» избирателей. Но дело приняло скверный оборот. Сторонники Лотье и «папы» Гальмо пустили в ход кулаки, и последние прибегли к таким решительным действиям, что колониальные власти не нашли убежища более надежного, чем тюрьма, для защиты от народного гнева активистов партии Лотье. Впрочем, все было тщетно, тюрьму взяли штурмом, а ее случайных «заключенных» зверски убили. Что касается Лотье, то он ждал исхода событий за более надежными решетками в подвалах колониального банка. После его «избрания» под охраной жандармов он был посажен на судно целым и невредимым. Но кто знает, возможно, Лотье принял уличные выступления за взрыв воодушевления со стороны своих избирателей?

Как только его избрание было признано законным, Лотье стал заместителем начальника департамента изящных искусств. В этом новом качестве он проявил себя на редкость блестяще. Совет министров поручил ему также представлять правительство на официальных церемониях (Лотье называл это в шутку «своей ежедневной речью»). Он демонстрировал одинаковую компетентность в любой области, шла ли речь о музыке, литературе, истории. Помню, в частности, как вдохновенно говорил он на торжественном открытии памятника Жанне д’Арк.

Лотье обладал потрясающей памятью, это была какая-то лошадиная память (замечено, что это животное, если с ним плохо обращались в полку, непременно выказывает враждебность к любому, кто носит военную форму).

И самое удивительное, хотя он все прочитал и все запомнил, в выступлениях Лотье не было ничего книжного: он сохранил критический взгляд на вещи и непосредственность суждений. После одной из его речей люди говорили, что, когда слушаешь его, в голову приходит мысль о кристально чистом роднике, способном утолить жажду одним своим журчанием.

За свою долгую журналистскую карьеру Лотье ни разу не поверил в небылицы, которые использовались государствами после окончания войны якобы ради их безопасности. Лотье не принимал «словесную шелуху за суть вещей».

– Чего ты ждешь от парламента? – спрашивал он у Тардье. – Мне просто смешно, когда ты говоришь о своей группе.

Лотье больше уже не принадлежал к Бурбонскому дворцу. Пока он заседал там, слова «группа», «партия» еще имели для него значение. Кто-то высказал удивление по поводу того, что Пуанкаре отдал пост министра иностранных дел Бриану, хотя не скрывал своего малопочтительного к нему отношения.

– Дело в том, что Бриан пользуется доверием всех партий, – отрезал Лотье.

– Скажите, мсье Лотье, – спросил я, – не объясняется ли влияние Бриана тем, что он убедил своих коллег в наличии у него чудодейственного порошка, с помощью которого ему удастся изменить тысячелетние инстинкты немцев и превратить волков в блеющих агнцев? Пуанкаре, конечно, не захотел восстановить палаты против себя. Депутаты могли бы заявить: «Министерство иностранных дел без Бриана? Значит, вы отказываетесь от сближения с Германией? Значит, вы хотите войны?»

Лотье ничего не ответил. Он впал в сонное состояние, которое наваливалось на него внезапно.