Я сказал Ропсу, что мечтаю стать торговцем картинами, в надежде, что он порекомендует меня директору какой-нибудь галереи, где я мог бы овладеть азами этой профессии.

– Я сам веду дела с покупателями, – ответил он, – поэтому у меня нет, так сказать, отношений с торговцами.

Потом, немного подумав, он произнес:

– И все же я могу вам помочь.

Достав из ящика фотографию – на ней Ропс был запечатлен молодым, – он дал ее мне, предварительно написав на ней: «Завтрашнему Жоржу Пти, Амбруазу Воллару» – и поставив свою подпись.

Польщенный и в то же время смущенный подобной характеристикой, я не решился воспользоваться ею, но тем не менее рискнул обратиться в галерею Жоржа Пти, к которому у меня, к счастью, было рекомендательное письмо от одного банкира. Однако, не осмеливаясь предстать перед самим патроном, я заметил человека, который, как мне показалось, занимал в фирме важное положение, и вручил ему свое письмо.

– Сколькими иностранными языками вы владеете? – спросил он, бросив на меня испытующий взгляд.

– Ни одним. Но я человек нетребовательный; для начала я ничего не прошу.

– Но у меня хватает сотрудников, поэтому я нуждаюсь в людях, которые ничего не просят и вдобавок говорят на иностранных языках.

Это был господин Жорж Пти собственной персоной.

К тому времени я познакомился с господином Альфонсом Дюма, рантье, который занимался живописью как любитель. Дюма был учеником Деба-Понсана, рисовавшего исключительно коров на лугах и портреты министров, в основном тулузцев. У него я и нашел оплачиваемую работу.

Альфонс Дюма открыл картинную галерею. Но он не ставил перед собой цель обогатиться, а лишь хотел с помощью доходов, получаемых от продажи произведений других художников, окупить затраты на собственные занятия живописью. Возможно, в глубине души он тешил себя вполне понятной надеждой увидеть однажды, как прохожие останавливаются перед витриной, в которой выставлены «Женские торсы» или «Застигнутые нимфы», подписанные Альфонсом Дюма.

Но меньше всего он хотел прослыть торговцем.

– Вы понимаете, – объяснил он мне, – я принадлежу к семье художников. Я открыл не магазин, а салон: я светский человек, выполняющий роль посредника между художником и покупателем. Деба-Понсан оставляет для меня свои полотна; мой друг Жийу пообещал, что приведет ко мне членов своего клуба.

Скажу сразу, что последние отнюдь не были поддержкой для «Художественного союза». Эти господа иногда заходили к нам, оставив свой клуб, чтобы в лучшем случае поболтать с шести до семи часов. Как-то вечером Дюма, вынужденный из-за одного из таких гостей закрыть свой магазин на четверть часа позже положенного срока, сказал:

– Ясно одно: я понапрасну жгу газ. Но что делают все эти люди? – И он показал на террасу соседнего кафе, переполненного посетителями.

– Они пьют аперитив.

– Вместо того, чтобы думать о том, как украсить свой очаг. Ах, видите ли, мсье Воллар, сегодня люди слишком много времени проводят вне дома!

Дело в том, что покупатели к нам не спешили. Но однажды на горизонте забрезжила перспектива крупной сделки с работами Деба-Понсана. Вошел американец. В этот момент я был один в магазине. Не располагая временем (он должен был вскоре сесть на пароход), американец спросил, не можем ли мы предложить ему дюжину пейзажей и картин с изображениями лошадей.

– Видите ли, – объяснил посетитель, – я просиживаю в конторе с утра до вечера, и, когда возвращаюсь домой, мне хочется смотреть на картины, которые отвлекали бы меня от толпы людей, которую я вижу в течение дня. Я уезжаю завтра вечером. Покажите мне образцы, и я оставлю у вас заказ.

Как вы убедились, Деба-Понсан специализировался на коровах, но он сказал нам, что по желанию клиентов может с таким же успехом рисовать и лошадей, ослов, баранов, даже птиц.

Когда пришел Альфонс Дюма, я ввел его в курс дела.

– Скорее бегите к Деба-Понсану и передайте ему эту хорошую новость!.. Соединенные Штаты! Какой рынок!

Ему уже виделись суда, нагруженные работами Деба-Понсана и плывущие к берегам Америки. Но в этот день, как назло, у Деба-Понсана не нашлось ни одной законченной картины с коровами.

– А этот великолепный бык?! – воскликнул Дюма, заметив полотно, приставленное к стене.

– Ах нет! Это всего лишь подмалевок.

– Ну и что! Разве он не может дать представление о жанре?

– Я дал слово, что из моей мастерской никогда не выйдет неоконченной работы. В ее теперешнем виде картина позволит художнику распознать мои приемы, и меня обкрадут. Кто может поручиться, что ваш покупатель на самом деле не художник?

Мы с Дюма вздрогнули от этого предположения и дали американцу сесть на корабль, так и не заключив сделки.

Убытки отчасти компенсировал один клиент, заказавший на другой день два холста, сюжет которых он предложил сам. Ему хотелось иметь изображения военных.

– Я не знаю имен художников, пишущих на военные темы, – сказал нам покупатель. – Я хочу одного – чтобы мой заказ был выполнен «вне конкурса». Кроме того, для меня важно, чтобы один из военных был зуавом. Другой может быть кем угодно, при условии, что он не будет принадлежать к отборным частям. Дело в том, что я сам был зуавом… Если бы у меня было время позировать…

По правде сказать, он, с его солидным брюшком и отвислыми щеками, вряд ли был способен изобразить того далекого зуава, каким когда-то, возможно, был… Когда он сказал, что только занятость мешает ему позировать художнику, сопровождавшая его молодая дама – очень красивая женщина – не смогла сдержать улыбки, и я подумал, что если он когда-то и был зуавом, то теперь у него есть все шансы стать рогоносцем. Что до Альфонса Дюма, то он из кожи вон лез, желая потрафить клиенту.

– А если парой зуаву будет падающий из седла всадник?

– Я не хочу людям несчастья, – сказал толстяк, у которого решительно было доброе сердце. – Внизу должно находиться оружие.

– Так, – произнес Альфонс Дюма, – а если мы дадим ему в придачу пехотинца?

– Окопника? Годится.

Альфонс Дюма тут же назвал имя Деба-Понсана, и тот сотворил настоящее чудо в новом для него жанре: его зуав был великолепен; что касается пехотинца, то у него был такой вид, будто он наложил в штаны.

Между тем художник закончил своего быка. Полотно, сразу же выставленное у нас, заинтересовало одного прохожего, в котором я учуял торговца скобяным товаром. Я слышал, что люди в конце концов в чем-то становятся похожими на ту среду, в которой они живут, а у этого человека были заостренные локти и колени!.. В общем, вся его наружность выдавала торговца напильниками и гвоздями. Он разглядывал работу Деба-Понсана со все возрастающим восхищением.

– Этот могучий бык и эти хрупкие цветы… Какой восхитительный контраст!

Я подумал: «Этот скобяных дел мастер еще и поэт».

– А как называется картина? – полюбопытствовал он.

– «Мужественность», – произнес я и уже собирался добавить, что название картине дал сам мэтр, но осекся, увидев, какое глубокое разочарование отразилось на лице собеседника. Деба-Понсан позволил мне менять названия его холстов в зависимости от обстоятельств. Поэтому я продолжил:

– Так, по крайней мере, мог бы назвать картину человек, восприимчивый к поэзии, которой проникнуто это полотно.

– Так как же называется картина?

– «Апрель», – уверенно произнес я. – Апрель – это месяц, когда распускаются цветы, когда природа, источающая весенний аромат…

Лицо «скобянщика» просияло. Значит, он мог взять холст с собой, повесить его у себя дома, не краснея за покупку перед своей, возможно, сварливой супругой и не шокируя дочерей.

– «Апрель» – какой восхитительный символ!.. Мсье, я преподаю эстетику на факультете литературы в N. Я расскажу студентам о Деба-Понсане. Апрель! Сколько образов рождает магия этого слова! Я покупаю картину. Однако… – И лицо преподавателя вдруг омрачилось. – Вон то голубое пятно на вершине дерева, среди веток, что это такое? Похоже на незабудку, но незабудка – это же растение-паразит!..

Тут мне было нечего возразить клиенту. Я еще раньше обратил на эту деталь внимание самого художника.

– Можно подумать, что на ветвях вашего дуба растут незабудки, – сказал я.

– Ах, черт! Ну надо же! – воскликнул художник, а затем как ни в чем не бывало произнес: – Ну и что! Это повтор тонов. – И снисходительно добавил: – Знаете, все это дело художника.

Вспомнив, с какой уверенностью говорил тогда мэтр, я заявил клиенту:

– Это голубое пятно? Но это же повтор тона! Знаете, ведь это дело художника!

– Какая удивительная штука – искусство! – воскликнул преподаватель. – Глядя на эту картину, профан сказал бы: «Как это на дубе оказались незабудки?» А мы говорим: «Повтор тона». Повтор тона!

И его лицо озарила лукавая улыбка.

– На этой незабудке я подловлю своего коллегу, учителя ботаники…

Жизнь в «Художественном союзе» протекала очень спокойно. Честно говоря, работы Деба-Понсана начинали приедаться. Один клиент, проявивший сперва большой энтузиазм и купивший одну из наиболее удачных картин мэтра, «Корова и теленок», зашел в магазин и попросил Дюма забрать холст обратно.

Но были у нас и удачные дни. Так, один за другим были приобретены три холста Деба-Понсана. Помню также, что один любитель искусства купил у нас картину бордолезского художника Кенсака: на ней была изображена девушка, которая согревала горлицу на своих прелестных грудях.

– Можно ли подарить такое своей невесте? – робко спросил наш новый клиент.

Мы заверили его, что в этом нет ничего предосудительного.

– По дороге в свою контору, – признался он, – я уже несколько дней делаю небольшой крюк, чтобы полюбоваться этой сочной плотью. Не правда ли, приятны только те подарки, которые и тебе самому доставляют удовольствие?

Когда он покинул магазин, я сказал Дюма:

– С такими представлениями о подарках ему вполне могла бы прийти в голову мысль подарить своей жене на именины охотничье ружье!

Кажется, мое замечание не привело в восторг друга семьи Дюма, присутствовавшего при этом. Позднее я узнал, что он имел обыкновение преподносить своей жене полезные подарки, то есть делать их самому себе. Так, на годовщину свадьбы он подарил своей половине великолепную пенковую трубку. «Ты разве ничего не замечаешь? – спросил он, увидев изумление на лице супруги, и показал на головку трубки, выполненную в виде головы седобородого старика. – Это же вылитый твой отец».

После десятой проданной картины Деба-Понсана Дюма устроил в своем особняке в Нейи прием для близких друзей, на который был приглашен и я. В конце дня, когда гости, сидя в саду, любовались солнцем, лучи которого пробивались сквозь облака, один из них воскликнул:

– Ах, посмотрите же! Небо ну в точности как на картинах Моне.

– А что думает мэтр? – спросил Дюма у Деба-Понсана, устремившего взгляд к небу.

– Вероятно… Вероятно… Но… в любом заходе солнца… как и вообще в природе, есть хорошее и плохое…

В ту же секунду раздались раскаты грома.

– Вы видите! – вскричал один из гостей. – В этом небе было что-то не совсем нормальное.

– Что касается меня, – продолжил другой, – то, когда небо начинает превращаться в картины Моне, я поступаю следующим образом.

И он встал и ушел в дом.

– Но разве искусство не должно подражать природе? – спросил третий.

– Мне известно только одно, – заметил господин Деба-Понсан, – то, что я имею золотую медаль. Когда ваш Моне сможет сказать о себе то же самое, тогда и поспорим… Природа! Если сейчас она принимает сторону художников, которые занимаются живописью, не умея рисовать, тем хуже для природы! Вы ведь не станете утверждать, что Коро бездарь? Так вот, он сказал, что художник должен уметь исправлять природу. У древних есть изречение: «Ars addit Naturae».

– Я чуть было не вляпался в этих чертовых импрессионистов, – заявил другой собеседник. – Однажды, не придав значения подписи на холсте, я купил картину, на которой был изображен уголок Уазы, где мы любили гулять с женой. Заметив картину в витрине, мы почувствовали, что это выше наших сил, и сразу же унесли ее с собой. И вот кто-то сказал нам: «Как? У вас дома висит Писсарро?» Я тут же поспешил от нее избавиться. Во-первых, живопись импрессионистов идет вразрез с моими убеждениями, а во-вторых, жена считает, что, когда в доме растут дочери, надо иметь пристойный интерьер.

Эти слова повергли господина Дюма в состояние задумчивости, ведь у него было четыре дочери на выданье.

На другой день он принес в «Художественный союз» большую папку с рисунками.

– Я должен сознаться вам в грехе молодости, – сказал он мне. – Я познакомился с папашей Нуази в самом начале его карьеры, когда он занимался в основном книгами романтиков, от которых я был без ума. Однажды он зашел ко мне и сказал: «Я отведу вас к художнику, о котором начинают говорить». Я сразу же подумал: «Нуази знает мои вкусы, вероятно, там есть что-то интересное для меня». И вот он привел меня в мастерскую, где был сплошной модернизм!.. Пока другие люди разговаривали с художником, Нуази подошел ко мне и произнес: «Знаете, я сказал художнику, что вам очень нравится то, что он делает». И прежде чем я успел вставить хотя бы слово, эта скотина Нуази обратился к мэтру с такими словами: «Господин Альфонс Дюма не осмеливается просить вас об этом, но нельзя ли ему унести с собой что-нибудь из ваших работ?..» Деваться было некуда. И художник отобрал несколько рисунков, снял со стены акварель в рамке и все это вручил мне. Проделка обошлась мне в целых десять луидоров. В тот момент мне было не до шуток, уверяю вас. В наши дни, кажется, это искусство начинает приобретать ценность. Еще один довод в пользу того, чтобы эти вещи ликвидировать. Вот уже пятнадцать лет в них дремлют мои луидоры.

Дюма взял папку, которую вначале положил на пол, и извлек из нее несколько произведений Мане: акварель «Олимпия»; оригинальный рисунок литографии «Черный кот и белый кот»; промежуточный оттиск цветной литографии «Полишинель»; несколько изумительных сангин; наконец, дюжину набросков кошек.

– Кажется, это все, – сказал Дюма.

Но когда он встряхнул папку, из нее выпал восхитительный женский этюд, нарисованный на пергаменте.

– Вот бы посмеялись надо мной знакомые, если бы увидели все эти вещи! Но я надеюсь на то, что вы избавите меня от них. И главное, ничего для показа, договорились? Не приведи бог, если Деба-Понсан, случайно заглянув к нам, увидит, что его выставляют рядом с Мане!

Надо думать, что прекрасные произведения обладают какой-то загадочной силой. И хотя я, следуя инструкциям патрона, показывал работы Мане лишь исподтишка, через несколько дней все было распродано. Дюма не мог прийти в себя от удивления. Но одна вещь его возмущала: человек, купивший рисунок «Черный кот и белый кот», настоял на том, чтобы у него взяли «сислея».

– И это случилось со мной, давшим зарок никогда больше не иметь здесь произведения импрессионистов! – кипятился Дюма. – Вам следует найти способ сплавить этого «сислея» какому-нибудь случайному клиенту. Словом, приложите все старания! И, как никогда, надо продавать все только внутри, ясно? Не будем отпугивать покупателей.

Действительно, торговля в магазине пошла бойко. Накануне мы сбыли два натюрморта с цветами Жанена, и если бы у нас имелись холсты с изображением фруктов, то почти наверняка сумели бы продать еще и третью работу. Кроме того, один из наших постоянных клиентов вел с нами переговоры, намереваясь заказать портрет у Кенсака и купить этюд Деба-Понсана, на котором были изображены бараны.

Во второй половине дня, собираясь выйти, Дюма сказал мне: «Я вернусь через пару часов, у меня встреча в клубе». Убедившись в том, что я располагаю свободой действий в течение этого времени, я убрал с витрины картину Деба-Понсана и выставил на ее месте работу Сислея. Через пять минут она была продана. И дело вовсе не в том, что импрессионисты пользовались большим уважением (шел 1892 год), просто так получилось.

Первыми словами Дюма по его возвращении были:

– Этого «сислея» определенно надо… Послушайте, Воллар, сходите к покупателю, который сплавил нам эту вещь, и попросите взять ее назад за небольшую сумму.

– Так я же ее продал.

– Невероятно! Кому-то из наших постоянных клиентов?

– Нет, незнакомому человеку. Он пообещал зайти к нам еще раз, чтобы посмотреть, не найдется ли у нас чего-нибудь в том же духе.

– Вы, конечно, сказали ему, что фирма не держит живопись подобного рода и что это чистейшая случайность?..

Я начал тяготиться жизнью в галерее Дюма. И вот однажды, когда, будучи свободным от дел, я облокотился о подоконник антресольного окна, он осел, и я должен был рухнуть вниз, если бы меня что-то не удержало, словно чья-то рука. Это был металлический стержень, вбитый в стену. Через несколько секунд явился слесарь и сказал: «Я пришел снять железный кронштейн на антресольном окне. Я обещал зайти вчера, но мой малыш сломал ногу». – «Что ж, – произнес я, – мне страшно повезло; если бы ваш сынишка не сломал ногу…» И я рассказал ему о том, что со мной случилось. Человек, кажется, пришел в ярость; можно было не сомневаться, что он принял меня за гнусного эгоиста.

Ничего дурного, напротив, не произошло с девушкой, которая, так никогда и не узнав об этом, спасла меня от смертельной опасности. Правда, незнакомец, оказавшийся на моем месте, попал в переплет, но я смею утверждать, что он был наказан за свое любопытство.

В тот день я сидел на империале омнибуса, следующего по маршруту Пигаль – Винный рынок, и ждал отправления, когда заметил на тротуаре восхитительную девушку, вылитую героиню Ж.-А. Рони-старшего. «Возможно, эта девушка не знает, что она прелестна», – подумал я и, встав с места, собрался выйти из экипажа.

– Простите, мсье, – сказал пассажир, которого я задел, проходя мимо, – я часто, как и вы, занимаю в омнибусе передние места. Позвольте полюбопытствовать, какое преимущество дает вам место справа от кучера, которое предпочитаете вы?

– Очень большое, – ответил я, – но простите, я слишком спешу сегодня утром. Я расскажу вам об этом в другой раз, ведь мы еще непременно увидимся.

У меня в самом деле не было времени объяснять ему, что я левша и что, сидя там, я мог опереться левой рукой о сиденье кучера. Не дожидаясь дальнейших объяснений, мой собеседник поднялся, чтобы пересесть на покинутое мной место. И омнибус тронулся в путь, унося пассажира навстречу его судьбе.

Я же подошел к девушке. Прежде всего я с удовольствием отметил, что имею дело с весьма порядочной особой, так как она не стала говорить мне, что она «серьезная», как это обычно делают девушки, позволяющие заговаривать с ними на улице. Через минуту к остановке подъехал трамвай, и девушка сказала, что должна со мной проститься. На мой вопрос, смогу ли я увидеться с ней еще раз, она ответила:

– Это уже невозможно. Завтра из Стокгольма приезжает мой жених. Но он, конечно же, будет очень доволен тем, что в его отсутствие я добилась успехов в изучении французского языка благодаря всем тем любезным господам, которых я повстречала за это время…

Так вот, эта девушка никогда не узнает, что спасла мне жизнь. В самом деле, на другой день, садясь в омнибус, которым управлял тот же кучер, я узнал от него, что в прошлый раз, вскоре после того, как я вышел, как раз тогда, когда экипаж проезжал мимо дома, предназначенного на слом, со стены сорвался кирпич и угодил прямо в голову пассажира, пересевшего на мое место…

Рассказывая о том, что случилось со мной, я обратил внимание на озабоченный вид директора «Художественного союза».

– Я полон сомнений, – признался он после паузы. – Я должен потратить триста тысяч франков. Мне предлагают две одинаково выгодные сделки, между которыми я колеблюсь, как тот осел… ну, вы помните историю с двумя вязанками сена.

– Будь я на вашем месте, я бы не сомневался, а употребил бы эти триста тысяч на покупку полотен Ренуара, Сезанна, Дега… словом, всех этих великих импрессионистов.

На другой день, когда я увидел Дюма, он имел странный вид.

– Жена, которой я передал наш разговор, не спала потом всю ночь, – произнес он. – Она сказала: «Твой Воллар меня пугает. Я знаю, что ты серьезный человек, не способный оставить своих детей без куска хлеба. Однако, зная, что рядом с тобой находится человек с подобными мыслями, я больше не смогу жить спокойно. Уже не говоря о том, что он несет ужасный вздор, вроде последнего предложения, сделанного в присутствии клиентов; за твоим „Художественным союзом“ утвердится дурная репутация…» Послушайте, Воллар, – продолжал Дюма, – вы должны пообещать мне, что никогда больше слово «импрессионист» не сорвется с ваших уст ни здесь, ни вне стен магазина…

Все больше существование, которое я вел в галерее Дюма, меня тяготило. И я заявил ему, что готов с ним расстаться.

– Вы откажетесь от такого жалованья?

Я знал, что место, за которое платят сто двадцать пять франков в месяц, как говорится, на дороге не валяется; но атмосфера в «Художественном союзе» становилась день ото дня все более невыносимой.

Когда Дюма понял, что избавится от меня, не особенно обременяя свою совесть, он обронил такую реплику:

– Вот обрадуется моя жена!

Но тут же я увидел, как нахмурился его лоб.

– Послушайте, мой дорогой Воллар, ведь мы расстаемся хорошими друзьями, не так ли? Я рассчитываю на вашу порядочность и не сомневаюсь, что, когда речь зайдет об импрессионистах, вы будете говорить всем, что я не переношу такое искусство.

– Я не только обещаю говорить, но если представится такой случай, то и написать об этом, – ответил я.

И свое слово я сдержал.

Меня часто спрашивают о том, как я начинал свою карьеру. Мой дебют относится к тому времени, когда я был вынужден питаться сухарями, имевшими перед хлебом то преимущество, что они стоили дешевле. Однако мои средства подходили к концу, и мне пришлось искать возможность подзаработать на нескольких рисунках и гравюрах – небольшой коллекции, которую я составил на студенческие сбережения.

Я слышал об одном торговце вином из Берси, который иногда покупал рисунки современных художников. Жил я в нижней части проспекта Сент-Уан. Расстояние меня не пугало; из экономии я проделал весь путь пешком, прихватив с собой рисунок Форена.

– Сколько стоит ваш рисунок? – спросил «мой покупатель».

– Сто двадцать франков.

– Я предлагаю вам сто.

И он извлек из бумажника банкноту. Сто франков! Это было весьма заманчиво. Тем не менее я не сдался. Некоторое время назад на меня произвела большое впечатление тактика одного «коллеги», с которым в моем присутствии стали торговаться о цене рисунка Ропса.

– Сколько стоит ваш «ропс»?

– Сорок франков.

– Ну нет! Если хотите, тридцать.

– Как! Вы торгуетесь?! Ну что ж, тогда я прошу пятьдесят.

И покупатель отдал пятьдесят франков.

Я тоже решил рискнуть.

– Вы торгуетесь о цене моего «форена», – сказал я клиенту. – Ладно! Тогда я прошу не сто двадцать франков, а сто пятьдесят.

– Помилуйте, вы просто нахал! – возмутился покупатель. – Ну хорошо… Я беру.

Положив деньги в карман, я подумал, что неплохо бы отпраздновать эту удачу, и позволил себе потратиться на билет в театр и скромный ужин в большом ресторане. Я выбрал постановку «Михаил Строгов» в Шатле. Какой прекрасный вечер я провел там! Заплатив полтора франка, я занял отличное место на самой верхотуре. Рядом со мной сидела семья, состоявшая из отца, матери и ребенка лет двенадцати. Последний, кажется, был увлечен перипетиями пьесы. Начался праздник эмира, и в тот момент, когда палач принялся водить перед глазами Михаила Строгова саблей, раскаленной добела, мальчик не выдержал и сказал:

– Если бы тот, другой, победил его в начале, пристрелив из пистолета, такого бы с ним не случилось.

– Глупышка, – отозвался отец, – будь он убит сразу, на этом все бы и кончилось и ты бы не увидел роскошного праздника эмира.

– А теперь… что же будет? – спросил ребенок.

Чувствовалось, что это «а теперь» означает: мальчуган охотно согласился бы на то, чтобы выжгли еще несколько пар глаз ради продолжения необычных приключений.

Покинув Шатле, я отправился в ресторан Вебера, где в те благословенные времена всего за два с половиной франка можно было получить тарелку йоркской ветчины, кружку темного пива, сколько угодно хлеба и большой кусок сыра. Когда я устроился за столом среди всех этих сияющих огней, элегантных вечерних платьев, официантов, которые предупредительно усаживали за соседний столик две молодые пары – я слышал, как их приветствовали: «Добрый вечер, Ренье! Добрый вечер, Мендрон!» – мне показалось, что я приобщился к большой жизни. Мысленно я представил, как все вокруг обращаются и ко мне со словами: «Добрый вечер, Воллар!» И, попивая свое темное пиво, я дал себе слово, что после каждой удачной сделки буду ходить в театр Шатле и ресторан Вебера. Но, вернувшись домой, я с грустью подумал: «Однако я обеднел на четыре франка».

Итак, я стал деловым человеком. Все, что составляло в то время мое «дело», обошлось мне не более чем в пятьсот франков. Если я сумел продержаться, то лишь благодаря одному «банкиру». Это был славный человек. Он одалживал мне мизерные суммы, требуя около ста процентов. Занимался он всем, чем угодно.

Мой запас состоял почти исключительно из рисунков и гравюр (их цены показались бы сегодня невероятными), вроде монотипии Дега, купленной мной за десять франков, или великолепных работ Гиса, которые можно было приобрести на набережных начиная от двух франков. Так же и со всем остальным.

Поскольку настоящие жемчужины приобретались по столь низким ценам, я не мог рассчитывать на выгодные сделки, продавая их торговцам: надо было выходить непосредственно на коллекционера.

Однажды «коллега» рассказал мне об одном из своих клиентов, который искал произведения Форена, Вийетта, Ропса, Стейнлена – словом, все то, что считалось тогда «передовым» искусством. «Я знаю, что такие вещи у вас есть», – сказал он. Я ответил что-то неопределенное. А сам подумал: «Как бы узнать фамилию этого покупателя!»

Позднее это мне удалось, и, что самое интересное, благодаря тому же самому торговцу. Как-то он заявил: «Лично я поступаю следующим образом: когда кто-нибудь говорит со мной о деле намеками, чуть позже я повторяю ему слово в слово все, о чем он мне поведал, и очень редко бывает, чтобы он не обронил замечания, которое способно вывести меня на верный след».

По отношению к нему я воспользовался его же собственной хитростью. Снова увидевшись со своим знакомым через какое-то время, я сказал:

– У меня есть клиент, который покупает Форена, Ропса, Стейнлена – словом, всю современную школу.

– Я, кажется, знаю, кто этот ваш клиент, – произнес он.

– Известно, что вам нет равных, но все же…

– Вашего человека зовут Морис И.

– Ну и ну! Верно! Вы меня просто потрясаете!

Фамилию я узнал, но как быть с адресом?

Я продолжил:

– Мне как раз нужно написать господину Морису И., не хотите ли вы передать ему что-нибудь?

– Да вроде бы нет.

На бланке, который он мне любезно предложил, я написал господину Морису И., что у меня есть произведения Форена, Ропса и т. д.

Надписав его имя на конверте, я воскликнул:

– Ах, черт! Я забыл его адрес.

– Неужели вы не держите все ваши адреса в голове?

И, взяв письмо из моих рук, он дописал название улицы и номер дома.

Через день в дверь ко мне постучали. Это был господин Морис И.

Я разложил перед ним свою коллекцию. Он ушел от меня, прихватив с собой работ на тысячу франков.

Каково же было мое удивление, когда на следующей неделе, проходя мимо лавки одного торговца, я увидел в витрине одну из вещей, проданных мной господину Морису И. Я вошел в магазин, где мне предложили всю приобретенную им партию.

– Такой товар не валяется где угодно, – сказал мне продавец. – Его принес нам посредник, светский человек. Те, у кого есть что продать, всегда думают, что лучше иметь дело с частными лицами…

Выходит, меня провели…