Глава 1
Разрешите представиться…
Все мы учились понемногу…
Я родился 16 декабря 1959 года в Москве, в роддоме на Пролетарской. Жили мы в коммуналке на Автозаводской, а чуть позже жилищные условия семьи улучшились до отдельной квартирки в 36 квадратных метров. Мне тогда исполнилось три года.
Вряд ли мои родители могли в то время хотя бы представить себе, какую карьеру сделает их младший сын. Евгений Николаевич, доктор технических наук, профессор с преподавательской кафедры П-2 Московского высшего технического училища им. Н. Э. Баумана (ныне Московский государственный технический университет), ковал инженерную элиту страны победившего социализма, Мария Сергеевна учила подрастающее поколение советских людей истории, а позже – языку «наиболее вероятного противника», т. е. английскому. Они не знали, что такое ПГУ КГБ СССР, а уж о миллионах долларов могли лишь читать в романах Голсуорси и Драйзера.
Средним (очень точное определение) образованием я обязан школе № 17 с «углубленным изучением английского языка», или, как их тогда называли, спецшколе. Мне посчастливилось застать осколок той системы, которая существовала в советских спецшколах в разгар «застоя». У нас были шикарные учителя, в том числе по английскому и литературе, читать и учить Шекспира и Бернса в оригинале было делом обычным. Много позже, уже во взрослой жизни, я пару раз удивлял знакомых англичан монологом Гамлета. Учился я неплохо, но по поведению имел стабильный «неуд», и родителей вызывали в школу регулярно. В том числе из-за наших совместных выходок с Сашей Мамутом, с которым я дружил с первого класса. Дошло до того, что его перевели в другой класс – в «В» из «Б».
По гуманитарным предметам мои отметки были отличными, а вот по физике, химии и математике – не вполне. Полагаю, дело было в не слишком симпатичных учителях. Так оскомина и осталась на всю жизнь, при том что на полках в нашей квартире стояли десятки книг, написанных моим отцом, сплошная математика и техника – оптическая инженерия, в том числе военного профиля. Но для меня это была terra incognita! С мамой – другое дело: английский язык, история, литература… Читать труды Гиббона о Древнем Риме или Себага-Монтефиоре о Романовых для меня и сегодня самое большое удовольствие. Отец, думаю, немного ревниво относился к этому.
Как и положено семье советских интеллигентов, жили мы без особых (по тогдашним нормам) материальных проблем, но скромно. Как-то в Instagram моего уже взрослого сына Евгения я увидел фото, которое меня поразило. Это был холодильник в его доме в Лондоне, где стояло как минимум 60 бутылок разных марок водки. А ведь у него есть еще и отличный винный погреб на добрых 100 тысяч бутылок! Представить себе такое в нашей с родителями и братом «двушке» было решительно невозможно. Даже появись у меня алкоголь в таких количествах – две дюжины моих друзей помогли бы мне опустошить бутылки за пару дней («Сюда! У меня флэт свободен – старики свалили!»), а потом мы с Мамутом пошли бы сдавать стеклотару и собачиться с толстыми тетками в пункте приема из-за каждого якобы большого скола на горлышке «пузыря».
Среднюю школу я окончил с «хорошистским» аттестатом. Я не был «блатным мальчиком», хотя моя мама преподавала в МГИМО и была там членом парткома. Перед поступлением я год занимался с репетитором, даже бросил водное поло, которым занимался с детства. У меня стало садиться зрение – видел я уже плохо, а линз тогда не было.
В те времена «блат» был еще весьма условным, тем более в МГИМО. Со мной на одном потоке обучалось много отпрысков членов Политбюро ЦК КПСС. Например, Андрей Брежнев, внук генсека. Или Ильхам Алиев, сын члена Политбюро и будущего президента Азербайджана, ныне сам возглавляющий республику. Владимир Потанин, владелец «Норильского никеля», учился курсом младше. Помню скандал: мама, принципиальный человек, поставила Брежневу «кол» по английскому. Другие преподаватели стали ее сторониться – даже в коридоре обходили. И вот где-то через месяц идет она по коридору, а ей навстречу Андрей: «Мария Сергеевна! А знаете – мне уже «четыре» поставили!» Оказывается, ректор МГИМО Лебедев, наш однофамилец, представил все дело так, будто мама – его родственница. Ему позвонила супруга Брежнева и попросила, чтобы Андрея не выгоняли и забрали от Марии Сергеевны в другую группу к другому преподавателю. Так ректор стал вхож в семью генсека. То есть серьезные «разводняки» практиковались и в СССР, причем на самом высоком уровне.
Два раза в неделю я ходил в магазин, где приходилось выстаивать в пяти-шести очередях, причем очереди в отдел и в кассу были разные. Кончались то яйца, то молоко, то сыр, то колбаса. Да и этих продуктов было от силы пара наименований – сыр «Советский» или «Российский», яйца «Экстра», колбаса «Любительская»… Нередко дома я доставал из кастрюли, где хранился хлеб, заплесневевший батон за 13 копеек, срезал корки, обливал хлеб водой и ставил в духовку. Варил извлеченные из морозильника полпачки пельменей месячной давности и заливал майонезом. Проросшая мягкая картошка, яйца, мороженый минтай или треска… Вот и все меню. И так примерно лет двадцать.
Как я попал в Ясенево, во внешнюю разведку, отчасти остается загадкой. Собирался заниматься академической деятельностью, писать диссертацию в Институте экономики мировой социалистической системы. Даже выбрал тему: «Долговые проблемы и вызовы глобализации». Но еще на старших курсах ко мне стали присматриваться «хедхантеры» из Первого главного управления КГБ СССР. Хотя, во-первых, я чурался всякой комсомольской, партийной и вообще общественной работы. Во-вторых, скептически относился к марксизму-ленинизму, читал (с оглядкой) Солженицына и Шаламова, рассказывал политические анекдоты. Короче, проявлял все признаки инакомыслия. Из-за этих диссидентских наклонностей в самом начале моей шпионской карьеры случился прокол, о котором я сейчас расскажу. С другой стороны, если абстрагироваться от идеологии и оценивать профессиональные качества, то я, пожалуй, вполне подходил – помимо английского у меня был неплохой испанский; я был женат, у меня был ребенок. Возможно, в те времена разведка была тайным антисоветским «Союзом меча и орала»? Ведь там служили образованные люди, и они знали, как на самом деле живут за границей. Им невозможно было навешать на уши пропагандистскую лапшу – они сами готовили рецепты.
На четвертом курсе я попал на стажировку в Ливию. Понадобились переводчики из вузов, которым больше всех доверяли. Контракт заключался на полгода, причем платили так, будто ты уже «по-взрослому» работаешь во внешнеторговом объединении. Мечта советского человека! СССР тогда подписал с Ливийской Джамахирией контракт на строительство в Таджуре, в 40 минутах езды от Триполи, научно-исследовательского ядерного центра с легководным реактором мощностью 10 мегаватт. Там должны были обучаться будущие специалисты для работы на АЭС, которую Каддафи планировал построить в районе залива Сидра (Большой Сирт). Правда, в роли этих местных специалистов оказались сплошь бездельники из богатых семей, которые учиться не хотели и мечтали поскорее уехать в Америку или в Англию.
Накануне нашего приезда, в июне 1981 года, Израиль провел в Ираке операцию «Вавилон», разбомбив под Багдадом ядерный реактор класса «Осирис», который Саддаму Хусейну продали французы. Премьер-министр Израиля Менахем Бегин публично пригрозил разбомбить и Таджуру, поэтому ситуация была напряженная. На территории центра находилось много ливийских военных – очень молодых людей (порой казалось, что это вообще подростки в огромных сапогах и с автоматами), размещались зенитные установки. В случае налета авиации надо было прятаться в бункер, сохранившийся еще со времен Второй мировой войны, – наследие командующего Африканским корпусом Третьего рейха генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля.
В Таджуре действовал сухой закон, причем довольно суровый – за пьянку можно было запросто угодить в зиндан. Но мы все равно его нарушали – гнали самогон. Один раз все отравились, некоторые попали в больницу. Но наше начальство не считало такие нарушения серьезными. Другое дело – политическая неблагонадежность. Как-то раз я в компании рассказал такой анекдот.
Представляете, идет в Кремлевском дворце съездов торжественный вечер в честь юбилея Октябрьской революции. Руководство партии и правительства, герои труда, пионеры, космонавты… Ведущий Иосиф Кобзон объявляет:
– А сейчас на трибуну поднимется легендарный Сидор Кузьмич, который два раза видел Ленина.
Все замерли. На трибуну поднимается дряхлый старичок. Кобзон спрашивает:
– Расскажите, Сидор Кузьмич, как вы встретились с вождем мирового пролетариата.
– Припоминаю, – скрипит Сидор Кузьмич. – Было это в 17-м году, в Разливе. Прихожу я в баньку у нас в деревне. У меня там шаечка под одной ногой с горячей водой, под другой – с холодной водой. Веничек отличный, люди вокруг все такие приятные! Еще бы водочки, да сухой закон! И вдруг входит неприятный голый мужичонка. Такой маленький, лысый. Шасть в баню, а дверь не закрыл. И прямо ко мне: «Слышь, – говорит, – мужик, ты шаечкой не поделишься?» А я ему говорю: «Да иди ты на х…!» Вот так я увидел Ленина в первый раз.
В зале, конечно шок, ропот. Кобзон пытается всех успокоить:
– Товарищи! Вы все неправильно поняли. Сидор Кузьмич – человек пожилой, память у него уже не та… Сидор Кузьмич! А как вы во второй раз Ленина видели?
– А! – отвечает старик. – Во второй раз дело было на заводе Михельсона. Стою, деталь на станке точу. Вдруг дверь в цех открывается и заходит толпа – человек 20 в кожанках, с наганами и маузерами. А с ними вот тот лысый, которого я в бане видел. Я стою ни жив ни мертв. А они прямо ко мне. Подходят, окружили. А лысый из-за спины такого высокого, с козлиной бородкой – Дзержинский, кажется, – выглядывает и говорит: «Слышь, мужик, а не ты ли мне в 17-м году в Разливе в бане шаечку не дал?» Я думаю: «Сейчас признаюсь – сразу расстреляют. Скажу «не я» – все равно расстреляют. И я ему говорю: «Слышь, мужик, да иди ты на х…!» Вот так я увидел Ленина во второй раз.
Все тогда посмеялись, а мой друг Алексей рассказал этот анекдот своему отцу, который работал во Втором управлении контрразведки КГБ и возглавлял отдел въезда и выезда. Папа рассказал анекдот еще кому-то. Там тоже посмеялись, но кто-то задался вопросом: «Кого вы там вербуете на работу в разведку?» К тому же моя мама была пару раз в командировках в США и переписывалась с американцами. В результате после МГИМО меня не аттестовали как положено, а сослали вольнонаемным в бюро переводов, где я три года занимался какой-то рутиной. Мои коллеги – а у нас с курса человек 15 попало в разведку – получали зарплату в четыре раза больше и вечером в автобусе, везущем нас из штаб-квартиры ПГУ в Ясенево, покровительственно похлопывали меня по плечу: «Ничего, старикан, у тебя еще все получится!»
Как ни странно, перевод – тоже важная штука, хотя и нетворческая. Я старался, брал внеурочную работу, не спал по ночам и за службу получил грамоту от председателя КГБ СССР Владимира Крючкова. Вдобавок подучил португальский и итальянский.
Без плаща и кинжала
В тот момент на высшем политическом уровне нашего руководства – полагаю, у Андропова, – возникло мнение, что мы плохо понимаем загнивающую капиталистическую систему Запада. Уже которое десятилетие она загнивала, но все как-то не рушилась, а даже наоборот. У СССР в этом соревновании проблемы только накапливались, но власть занималась аутотренингом, убеждая себя, что болезни нет, потому что теоретически ее быть не должно. Генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Андропов стал задавать вопросы. Позвал наиболее близких к себе людей, ответственных за борьбу с капитализмом, и спросил: «Вы твердите, что уже наступил третий этап общего кризиса капитализма. И на этом этапе он точно погибнет. Но у меня такое впечатление, что все не так однозначно. Вы можете мне объяснить, почему растет внешний долг СССР, а мы ничего про это не знаем? Почему цены на зерно высокие, а на нефть – низкие? Почему зерно мы покупаем в Штатах и Канаде? Почему валютные курсы не в нашу пользу? Почему мы технологически сильно отстаем? Почему наши расчеты со странами социалистического лагеря невыгодны для нас?» Но товарищи ответов либо не знали, либо не готовы были отвечать.
Вопросы свалились на Академию наук. Академики поджали хвосты, понимая, что за правду их по голове не погладят, к тому же это секретные темы и трогать их нельзя. Андропов обратился в разведку. Разведка – ни в зуб ногой. В результате родилась идея создать маленький отдел в информационно-аналитическом управлении КГБ, которое раньше обрабатывало экономические данные. Под это меня и сманили из АН СССР, потом отправили в ссылку, но в итоге взяли на работу. В какой-то момент молодого сотрудника заметил начальник управления Николай Сергеевич Леонов. К нему попали мои переводы на финансовую тему, и он оценил уровень моего владения предметом: «Так вы экономист? Нам нужны экономисты в отдел». С опозданием в три года я был аттестован.
Задача аналитика в управлении заключалась в том, чтобы сортировать тонны информации, которую добывают и приносят оперативники, выбрасывать мусор, а из полезного материала составлять короткие записки. Это и есть тот продукт, который поступает к руководству разведки, а оттуда, в свою очередь, – к руководству страны, если руководители разведки сочтут нужным о чем-то конкретном доложить. Как любило говорить руководство, «надо писать так, чтобы и дураку было понятно». Формат «доклада дуракам» нередко доходил до половины страницы, но обычно позволялось развернуть тему на 2–3 страницы. «Без отрыва от производства» я окончил Краснознаменный институт КГБ, получив капитанские погоны.
Начальник ПГУ Леонид Шебаршин одобрил мою кандидатуру для работы в резидентуре. Как положено, меня устроили в МИД, где я на полном серьезе проработал почти год. Народ на Смоленской площади сначала не прочухал, кто я такой. Общительный парень, дружески треплется с сотрудниками… Но месяца через три кто-то им стукнул, что я из «конторы глубинного бурения». В один прекрасный день прихожу на работу, а там какие-то каменные рожи сидят и каждый думает: «Мать-перемать, я ему ничего такого не сказал?..» Они же не знали, по какой я линии – разведки или контрразведки. С внедрением под крышу МИДа я явно перестарался. Но потом отношения наладились.
После работы в МИДе меня, как дипломата, отправили в должности атташе в посольство в Лондоне. Уже истекало время империи, бушевала перестройка, страна менялась на глазах. Моя семья жила по месту службы, но я каждый год прилетал на месяц в Москву в отпуск, тем более что билеты оплачивались. По вечерам мы смотрели программу «Взгляд», читали новости в газетах, которые тогда начали писать правду.
Я специализировался на финансовой и экономической информации и завел неплохие связи не по профилю в лондонском Сити, познакомился со многими руководителями банков и компаний. В то время в Союзе как раз нарождался предпринимательский класс. Товарищи, заработавшие первые шальные деньги, почувствовали тягу к поездкам в столицу финансового мира. Как сотрудник посольства, курирующий экономические вопросы, я их опекал. Кто-то сам приходил на улицу Кенсингтон-Пэлас-Гарденс, кого-то я встречал в Хитроу, кого-то возил на своем маленьком «фордике», а кто-то даже жил у меня дома.
Я познакомился с Михаилом Прохоровым, щеголявшим немыслимой для простого советского служащего пачкой 50-фунтовых банкнот, с Владимиром Потаниным, с покойным Владимиром Виноградовым, хозяином Инкомбанка, с владельцами только появившихся первых коммерческих банков «Империал» и «Российский кредит» Сергеем Родионовым и Виталием Малкиным, с Олегом Бойко, который торговал компьютерами и оперировал валютой. Мой школьный друг Мамут оказался в водовороте бизнеса – он, как юрист, обслуживал почти всех, включая Ходорковского, и прилетал открывать ему счета. Мне, с моей зарплатой в несколько сотен фунтов, было довольно непривычно смотреть на то, как «новые русские» гуляли по ночам в клубах и ресторанах.
В апреле 1989 года, еще при Маргарет Тэтчер, в Лондон со вторым официальным визитом приехал генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев (первый раз он приезжал в 1984-м, еще будучи одним из членов Политбюро). По моим прикидкам, у СССР намечался дефолт по внешним долгам – ситуация достигла критического уровня. В посольстве были свои интриги, и меня допустили до Горбачева только в два часа ночи. Замятин, Чрезвычайный и Полномочный Посол, сам не хотел докладывать о моем, как он понял, вполне корректном научном открытии. «Пойдешь сам – доложишь», – сказал Леонид Митрофанович.
Генсек сидел за столом посла в закрытом помещении, где работали «шумелки», забивавшие любой эфир. Там находилось человек 20, а накурено было так, что ничего не видно. Представил посол меня так: «Это, Михаил Сергеевич, человек от ближних соседей (зловещая пауза…), но у него есть что рассказать». Таким образом Замятин «проложился» – мол, если доклад не понравится, он тут ни при чем.
Я сказал Горбачеву, что вскоре будет невозможно обслуживать государственный долг, объяснил, почему и как. Кто-то стал возражать. Меня, что называется, засвистали. В тот момент никто не мог поверить, что такое возможно – казалось, что советский колосс прочно стоит на ногах. Через каких-то полтора года Горбачев направил новому премьер-министру Соединенного Королевства Джону Мейджору следующую телеграмму:
«Дорогой Джон!
Обращаюсь к Вам как к координатору «большой семерки» со срочной просьбой о финансовой помощи.
Несмотря на все принятые меры, валютная ситуация грозит обвалом. До середины ноября нехватка ликвидных валютных ресурсов для выполнения обязательств по внешнему долгу СССР составляет около 320 миллионов долларов и до конца текущего года может достичь 3,6 миллиарда. Все основные расчеты были представлены экспертам «группы семи» в Москве 27–28 октября.
Во избежание нежелательного оборота дела, Джон, прошу о предоставлении нам ликвидных ресурсов в любой приемлемой для Вас форме в сумме 1,5 миллиарда долларов, в том числе 320 миллионов до середины ноября.
Михаил Горбачев, 2 ноября 1991 года».
Дефолт СССР, о котором я предупреждал, вскоре случился. Это произошло 28 ноября 1991 года, когда Внешэкономбанк прекратил операции и фактически объявил себя банкротом. Еще через неделю в Беловежской Пуще руководители России, Украины и Белоруссии объявили о роспуске Советского Союза, а 25 декабря Горбачев выступил по центральному телевидению с прощальным обращением президента СССР к согражданам.
Как заработать миллиард и остаться честным человеком
В начале 1992 года, будучи уже подполковником, я вернулся из, как принято говорить, продолжительной загранкомандировки. Точнее, не вернулся, а отозвали: высокопоставленный «чистый», но тесно связанный с нашей службой дипломат безосновательно приревновал ко мне свою жену, сообщил, что я потерял какую-то бессмысленную несекретную бумагу, и по моему поводу началась проверка. Бумагу он отдал мне сам с разрешением ссылаться на нее на открытой конференции, где я ее… прочитал.
Перед отъездом я за два дня написал огромную телеграмму, страниц на 15, – о том, как строить экономическую разведку, какие в ней должны быть направления, какие подразделения, какие вопросы она должна решать, как готовить кадры и т. д. Это был ответ на запрос. Как выяснилось, записка попала к вновь назначенному директору Службы внешней разведки Евгению Примакову. Он, как человек внеклановый, попросил меня разыскать. Через три дня после возвращения я был в его кабинете.
Примаков немного знал меня по прошлой жизни – я дружил с его дочкой и бывал у них дома. «Здравствуйте, Саша! Вот я вашу телеграмму читаю, – перед ним действительно лежит моя телеграмма, вся исчерканная, обклеенная стикерами, помеченная разными фломастерами. – Мы два часа вчера эту телеграмму обсуждали. А чего вы грустный такой?» Я объясняю, что меня подозревают в абсурде. Примаков час обсуждает тему и в конце беседы звонит начальнику управления: «У вас там недоразумение по Лебедеву? Просьба доверять ему, он толковый и дисциплинированный сотрудник». Предлагает мне либо генеральскую должность – возглавить службу внешней экономической разведки, либо возврат в Лондон. «Знаете, Евгений Максимович, – говорю. – Я с вашей легкой руки попаду в очень сложную интригу. Если какой-то подполковник получит генеральскую должность в новом управлении, меня тут же начнут гнобить. И вы меня не прикроете. Я уеду еще месяца на три, а потом уйду со службы – в бизнес». Примаков резюмировал: «Воля ваша».
Собрал я вещи и уволился со службы. На тот момент у меня были честно накопленные 500 фунтов и машина «Вольво» 1977 года выпуска с левым рулем. Родная столица, превратившаяся в огромную барахолку, представляла собой унылое зрелище. Но я смотрел на жизнь сквозь розовые очки. У меня не было опыта жизни и выживания в условиях капитализма с советским лицом. Мне казалось, что каждый может стать успешным бизнесменом. Реальность оказалась куда печальнее.
Фирма, которую мы организовали с Андреем Костиным, советником посольства в Лондоне, называлась «Русская инвестиционно-финансовая компания» (РИФК). Мы брались за все, что только приплывало. Занимались, как было принято на заре капитализма, всем подряд – недвижимостью, консалтингом, торговлей. В основном неудачно. Например, купили вагон женской обуви из Южной Кореи, а она вся оказалась на одну ногу и 34-го размера. В другой раз взяли партию телевизоров, которые не работали. Хотели поставлять колючую проволоку из наших мест лишения свободы для войск ООН в Могадишо, но она не подошла – как выяснилось, советская колючая проволока не соответствует современным стандартам. Но небольшие деньги, десятки тысяч долларов в год, мы все-таки зарабатывали.
РИФК тогда арендовала офис у медицинского управления МВД в подвале полуразрушенного исторического особняка архитектора Казакова на Петровке, 23, – через дорогу от столичного милицейского главка. Все свои скудные доходы, что-то порядка 40 тысяч долларов, мы потратили на ремонт особняка. Пока шел ремонт, сидели в подвале, без туалета и отопления – зимой обогревали помещение тепловой пушкой. Когда же наконец модный евроремонт был закончен и мы переехали во флигель, пришли бандиты в татуировках и сказали: «Нас прислали менты, чтобы вы отсюда валили». За ними приехал замминистра внутренних дел с говорящей фамилией Страшко и лично проследил за тем, как нас будут оттуда выселять. Ни копейки, конечно, не вернули.
Черная полоса растянулась на несколько лет. В какой-то момент у меня опустились руки, и даже учение Фрейда о мучениях души по пути к счастью не помогало. Я садился на диван и смотрел в одну точку, остро ощущая собственную бесполезность. Ничего не хотелось, только исчезнуть… «Ничего не хочется? А курить?» До этого бросить курить у меня не получалось, в день уходило по паре пачек. «Ничего не хотения» хватило, чтобы избавиться от вредной привычки. До сих пор стараюсь использовать свои депрессивные состояния (а они случаются) для мобилизации скрытых резервов и самосовершенствования.
В конце концов в 1995 году госпожа Удача повернулась ко мне лицом. Мы тогда консультировали Сергея Родионова в банке «Империал». Я много кому предлагал заняться откупом суверенных долгов на внешних рынках, но никто не знал, что это за зверь, и не верил, что там можно неплохо заработать. А Родионов заинтересовался предложенной мною сделкой по покупке так называемых Brady bonds – облигаций, названных по имени Николаса Брейди, министра финансов США. Это были долги Мексики, Венесуэлы, Нигерии и Польши, подверженные весьма серьезным колебаниям.
По моему совету «Империал» купил этих бумаг на семь миллионов долларов и за полгода заработал три миллиона (потом они уже без меня пытались играть в эти игры, но крупно «влетели»). Мы получили неплохую комиссию – примерно полмиллиона баксов. Что делать с таким баснословным, как мне казалось, гонораром? Часть потратили на поездку на яхте в Греции, состряпали пару офшоров… Больше всего тогда зарабатывали банкиры, и я решил купить за 300 тысяч долларов у Олега Бойко один из его многочисленных карликовых «банчков». Название было красивое – «Национальный резервный банк» (НРБ). Фактически это была просто лицензия, никаких реальных активов или пассивов у НРБ на тот момент не имелось.
То, каким образом эта пустышка за два года превратилась в один из ведущих банков страны, для многих остается непостижимым. Они ищут «золото партии» и «деньги КГБ». На деле – никакой тайны, все вполне прозрачно. В те времена самым влиятельным человеком в российской экономике был не президент Ельцин и даже не премьер-министр Черномырдин, а скромный 34-летний заместитель министра финансов Андрей Вавилов, который носил в Госдуму проекты бюджета в хозяйственной сумке-авоське. Именно он управлял государственными финансами, контролировал всю банковскую систему страны и дергал за ниточки, распределяя депозиты Минфина по частным банкам. Вавилов держал остатки в «Менатепе» Ходорковского, в «Национальном кредите» Бойко, в «Столичном банке сбережений» Смоленского и еще в десятке основных банков. Именно в них крутились все деньги. Нынешние всемогущие госбанки, «Сбер» и ВТБ, тогда не играли никакой роли, а Центральный банк вообще сидел тихо и ни во что не вмешивался.
При Минвнешторге заседала секретная комиссия во главе с Вавиловым, туда входили все спецслужбы, занимавшиеся проблемами внешнего долга. Тогда как раз начал формироваться российский вторичный рынок валютных долговых обязательств. Во-первых, это были выпущенные в конце 1993 года Минфином по обязательствам обанкротившегося Внешэкономбанка СССР облигации государственного внутреннего валютного займа (ОГВВЗ, также их называли Taiga bonds или «вэбовки») – эти бумаги находились на балансе у внешнеторговых объединений, и те не знали, что с ними делать. Во-вторых – долговые требования России и ее внешнеторговых объединений к третьим странам и компаниям.
Я предложил схему: допустим, у тысячи западных компаний перед нами есть долг на миллиарды долларов – они кого-то подкупали, и им гасили за откаты. Моя идея заключалась в том, чтобы сделать консорциум банков, которые будут откупать эти долги со скидкой 50 %. Уговорил «Империал», «Национальный кредит», «Столичный банк сбережений» и «Менатеп». Таким образом мне удалось привести в свой банк солидных клиентов из числа государственных внешнеторговых объединений и получить деньги Минфина на счета НРБ.
Следующая удача – «Газпром», вокруг которого в те времена крутилась львиная доля бизнеса. Причем «крутилась» в буквальном смысле слова: в приемной у председателя правления монополии Рэма Ивановича Вяхирева буквально дневали и ночевали многие будущие олигархи. Однако, в отличие от тех, кто хотел облапошить «национальное достояние» или урвать от него кусок пожирнее, я увидел реальную проблему «Газпрома» и предложил ее решение. У Украины был огромный долг перед Россией по поставкам газа. Незалежная тогда брала из советской экспортной трубы голубое топливо на собственное потребление, но рассчитывалась не деньгами, которых у нее не было, а долговыми обязательствами – так называемыми «газпромовками». В 1995 году было выпущено 10 серий облигаций в объеме 280 тысяч штук, на общую сумму 1,4 миллиарда долларов. Тогда я предложил, чтобы украинцы конвертировали эти облигации в суверенный долг. То есть Украина эмитирует облигации, они выставляются в Брюсселе на бирже, их покупают на рынке, и «Газпром» получает деньги. Но украинцы их выпустили не в электронной форме, а напечатали в виде бумажек и сложили в подвале банка «Национальный кредит» в Киеве. Ну и кому они, спрашивается, нужны? Это же вообще позапрошлый век! А потом мне же и говорят: «Ну вот, братец, навыпускал…»
Я обещал что-нибудь придумать. Прихожу через день в кабинет к Вяхиреву, где сидит он сам и его заместитель Вячеслав Шеремет, и предлагаю: мы вам сейчас бенчмарк цены сделаем. НРБ у вас в двухстороннем порядке покупает эти облигации за 75 % стоимости, а вы эти деньги вносите мне в капитал. Денег как таковых не надо – только банковская проводка. В итоге всемогущая газовая монополия стала акционером НРБ, не заплатив за это ни копейки. Один нынешний олигарх, которого я в те времена часто встречал все в той же заветной приемной на улице Наметкина, провожал меня словами: «Наш Моцарт от финансов!»
