Подписание Пиренейского мирного договора, конечно, не положило конец противостоянию великих держав в Европе, как и не искоренило привычку разрешать все споры между собой с помощью войны. Однако полуторавековая мировая история борьбы начиная с 1660-х годов имеет свои существенные отличия от того, что происходило в течение предыдущего столетия, и изменения эти были отражением очередного этапа эволюционного развития международной политики.

Наиболее важной особенностью политического мира после 1660-х годов стало формирование по-настоящему многополярной системы европейских государств, каждое из которых все чаще принимало решение о войне или мире исходя из «национальных интересов», а не межнациональных или религиозных. Но нельзя сказать, что изменилось все и сразу. Еще до 1660-х годов, вне всякого сомнения, европейские страны лавировали меж двух огней — собственных мирских интересов и религиозных предубеждений, которые даже в XVIII веке еще подогревали многие международные споры. Вместе с тем главного характерного фактора 1519–1659 годов — австро-испанского альянса Габсбургов, воюющего с коалицией протестантских государств и Францией, — больше не было, а на смену ему пришла менее крепкая система краткосрочных и постоянно меняющихся союзов. Страны, являвшиеся врагами в одной войне, зачастую становились союзниками в другой. Это говорит о том, что во главу угла теперь ставили «реальную политику» (Realpolitik), а не религиозные убеждения.

Изменение векторов как в дипломатии, так и в войне, естественное для этой волатильной многополярной системы, осложнялось и привычным для любой эпохи взлетом одних государств и закатом других. В течение рассматриваемых в данной главе полутора столетий мирового соперничества, начиная с обретения единоличной власти во Франции Людовиком XIV в 1660–1661 годах и заканчивая сдачей Наполеона Бонапарта англичанам после поражения под Ватерлоо в 1815 году, отдельные, прежде могущественные государства (такие, как Османская империя, Испания, Нидерланды, Швеция) отступили на второй план, а Польша вообще исчезла с политической арены. Австрийским Габсбургам, благодаря разного рода территориальным и структурным перестройкам на наследуемых землях, удалось остаться в высшей лиге, а на севере Германии из разряда неперспективных новичков достигло этого высокого статуса княжество Бранденбург-Пруссия. На Западе же Франция после 1660 года быстро нарастила свою военную мощь и стала обладателем самой сильной армии в Европе, такой же сокрушительной, по мнению наблюдателей, какой были войска Габсбургов полвека назад. Реализации возможности доминирования в западной и центральной части Европы Франции мешал альянс, состоящий из континентальных и морских соседей, с которыми ей приходилось постоянно воевать (1689–1697, 1702–1714, 1739–1748, 1756–1763), но в эпоху Наполеона эта идея приобрела новое звучание, и Францию ждала длинная череда военных побед, которую смогло прервать лишь объединение против нее четырех других великих держав. Но даже после своего поражения в 1815 году она оставалась одним из ведущих государств мира. Таким образом, на протяжении XVIII века между Францией на западе, двумя германскими государствами Пруссии и Габсбургской империей на востоке медленно формировался шаткий трехсторонний центр равновесия в Европе.

Но по-настоящему значительные перемены в системе великих держав в течение рассматриваемого века произошли на окраинах Европы и даже несколько дальше. Ряд западноевропейских государств упорно продолжал заниматься превращением своих небольших анклавов в тропиках с сомнительными перспективами в обширные владения (особенно в Индии, но также и в Ост-Индии, в южной части Африки и в Австралии). Самой успешной среди колониальных стран стала Великобритания, которая обрела внутреннее равновесие после свержения Якова II и восхождения на престол Вильгельма III и Марии II в 1688 году, продолживших курс Елизаветы I на создание крупнейшей европейской морской империи.

Даже потеря в 1770-х годах процветающих североамериканских колоний, на основе которых образовались независимые Соединенные Штаты (сильное как в военном, так и в экономическом отношении государство), лишь на время ослабила темпы роста мирового влияния Великобритании. Не менее внушительными были и достижения Российского государства, расширившего в XVII веке свои владения на востоке и на юге за счет азиатских степей. Кроме того, несмотря на то что одно государство располагалось на западных границах Европы, а другое — на восточных, и Великобританию и Россию активно интересовала судьба центра этой части света. Англичане, после того как в 1714 году их королем стал Георг I, представитель династии Ганноверов, оказались вовлечены в обстановку на германских землях. Россия же играла первую скрипку в судьбе соседней Польши. Таким образом, официальный Лондон и Санкт-Петербург стремились сохранить баланс сил в Европе и время от времени вмешивались в дела других государств, отстаивая собственные интересы. Другими словами, система европейских государств состояла из пяти великих держав (Франция, Габсбургская империя, Пруссия, Великобритания и Россия), а также более мелких стран типа Савойи и таких переживавших упадок государств, как Испания.

Почему именно эти пять держав, на первый взгляд даже не равных по силе, смогли остаться (илй вдруг оказаться) в «высшей лиге»? Это нельзя объяснить чисто военно-техническим превосходством. Трудно поверить, что взлет и падение той или иной великой державы в этот период зависели главным образом, к примеру, от изменения технологий, применяемых в военном и морском деле, которые могли бы в большей степени усилить одну страну на фоне других. Разумеется, происходили многочисленные усовершенствования вооружения: стрелок с кремневым ружьем (с «кольцевым» штыком) заменил на поле боя пикинера, артиллерия стала более мобильной, особенно с появлением новых типов пушек, разработанных Грибовалем во Франции в 1760-х годах, а короткие морские пушки с небольшой дальностью, известные также как карронады (в конце 1770-х годов их начали производить в Шотландии на заводе «Каррон»), повысили разрушительную мощь военных кораблей. Претерпела изменения и военная тактическая мысль. К концу XVIII века рост численности населения и увеличение выпуска сельхозпродукции позволяли формировать более крупные военные подразделения (дивизии, корпуса) и облегчали организацию их довольствия. Тем не менее справедливости ради стоит отметить, что армия Веллингтона в 1815 году не многим отличалась от войск герцога Мальборо в 1710 году, а флот адмирала Нельсона не столь уж сильно технически превосходил военную флотилию Людовика XIV.

Самые серьезные изменения в военно-технической сфере и на флоте в XVIII веке, возможно, носили в основном организационный характер, и в первую очередь это было связано с повышенной активностью государств. Образчиком подобных перемен, безусловно, является Франция времен Людовика XIV (1661–1715), где Кольбер, Ле Телье и другие министры были полны решимости расширить полномочия короля и его влияние за рубежом. Создание во Франции военного министерства с чиновниками, контролировавшими все, что связано с финансированием, обеспечением и формированием армии, в то время как Жан Мартине на посту генерального инспектора внедрял новые стандарты подготовки солдат и требования к дисциплине; возведение казарм, госпиталей, плацов и всевозможных наземных складов для поддержки огромной армии «короля-солнце», формирование гигантского морского флота с централизованным управлением — все это мотивировало другие державы следовать французскому примеру, если они не желали безнадежно отстать. Монополизация прав и бюрократизация военной системы государством, безусловно, занимает одно из главных мест в истории формирования национальных государств. Процесс этот был двусторонним, так как усиление власти и расширение ресурсной базы государства, в свою очередь, позволяло его армии обрести статус «постоянно действующей», чего практически не было во многих странах еще век назад. Мало того, что появилось такое понятие, как «профессиональная», «регулярная» армия и «королевский» флот, но также увеличилось число и улучшилось оснащение военных академий, казарм, судоремонтных верфей и прочих нововведений, которые находились под надзором военных чиновников. Силу страны теперь являла мощь государственной машины — выражалась ли она в виде просвещенного деспотизма в Восточной Европе, или жесткого парламентского контроля в Великобритании, или, позднее, демагогии революционной Франции. С другой стороны, подобные организационные улучшения могли быть скопированы другими государствами (самый грандиозный пример — реформа российской армии Петром I всего за два десятилетия с 1698 года), но сами по себе они не гарантировали стране положение великой державы.

В становлении великих держав в 1660–1815 годах гораздо более важную роль в сравнении с любым из этих сугубо военных новшеств играли финансы и географический фактор. Рассматривая их в совокупности (очень часто они идут бок о бок), можно взглянуть шире на то, что на первый взгляд представляется достаточно противоречивым сочетанием успехов и провалов, обеспеченных многочисленными войнами этого периода.

Как мы уже выяснили в предыдущей главе, даже правителям эпохи Возрождения была отчетливо видна важность финансовой составляющей и хорошей экономической базы, гарантировавшей государству стабильное получение доходов. Усиление старорежимных монархий XVIII века с их многочисленными войсками и грозными флотилиями просто заставило правительства холить и лелеять свою экономику и заниматься созданием финансовых институтов, которые могли бы в нужный момент мобилизовать капиталы и управлять ими. Кроме того, как и Первая мировая война, межгосударственные конфликты вроде семи крупных англо-французских войн в период 1689–1815 годов требовали от противоборствующих сторон готовности в течение долгого времени нести тяжкое бремя больших расходов. В результате победа оказывалась на стороне той великой державы (а лучше сказать — коалиции, поскольку и у Великобритании, и у Франции всегда были союзники), у которой было больше возможностей взять требуемые для финансирования войны средства в кредит, а также не прекращать обеспечивать армию всем необходимым. Сам факт того, что это были коалиционные войны, увеличивал продолжительность противостояния, так как одна из воющих сторон, исчерпав весь свой запас ресурсов, могла обратиться за финансовой помощью или подкреплением к своему более сильному союзнику и, таким образом, продолжить борьбу. Учитывая, насколько дорогим и изматывающим «удовольствием» были эти военные конфликты, каждому их участнику, используя старый афоризм, нужны были «деньги, деньги и еще раз деньги». Именно это и создало предпосылки того, что называют «финансовой революцией» конца XVII — начала XVIII века, когда в отдельных западноевропейских странах сформировалась относительно развитая банковская и кредитная система, призванная финансировать войны, в которых они участвуют.

Следует также отметить, что была и другая, не связанная с войной причина изменений в финансовой сфере того времени. Речь идет о нехватке золотых и серебряных монет, особенно в годы, предшествовавшие открытию залежей золота в португальской Бразилии (1693). Чем активнее Европа торговала с Востоком в XVII–XVIII веках, тем значительнее становился отток серебра с Запада для выравнивания торгового баланса. В итоге коммерсанты повсюду начали жаловаться на нехватку металлических денег. Вдобавок ко всему устойчивый рост торговли в Европе, в первую очередь такими товарами первой необходимости, как ткани и кораблестроительные материалы, а также пришедшие на смену средневековым сезонным ярмаркам постоянные рынки сделали денежные расчеты более регулярными и предсказуемыми, что привело к более активному использованию векселей и кредитовых авизо. Особенно в Амстердаме, но также в Лондоне, Лионе, Франкфурте и ряде других городов появилась целая группа ростовщиков, торговцев товарами, ювелиров (у которых часто можно было также взять взаймы), коммерсантов, занимавшихся куплей-продажей векселей, а также джобберов, торговавших бумагами все умножавшихся акционерных компаний. Взяв на вооружение практику итальянских банкиров эпохи Возрождения, эти одиночки и целые финансовые фирмы создали устойчивую систему государственного и международного кредитования и тем самым поддержали нарождавшуюся мировую экономику.

Вместе с тем, безусловно, самым мощным и продолжительным стимулятором «финансовой революции» в Европе была война. Финансовое бремя страны эпохи Филиппа II и времен Наполеона различалось на порядок, и это была достаточно существенная разница. Расходы на войну в XVI веке могли исчисляться миллионами фунтов стерлингов, тогда как к концу XVII века это уже были десятки миллионов, а к концу войны с Наполеоном главные ее участники тратили на нее до ста миллионов фунтов стерлингов в год. Вопрос о том, были ли эти частые и затяжные столкновения великих держав, говоря экономическим языком, стимулом или тормозом для коммерции и промышленного развития Запада, не имеет однозначного ответа. Все зависит в основном от того, пытаемся ли мы оценить рост показателей страны в абсолютных величинах либо относительное благосостояние и мощь до и после продолжительного военного конфликта. Очевидно, что даже самые процветающие и «современные» государства XVIII века были не способны финансировать свое участие в войне из одних лишь текущих доходов. Кроме того, резкое повышение налогов, даже при отлаженном механизме их сбора, могло спровоцировать внутренние волнения в стране, чего опасались все режимы без исключения (особенно при наличии одновременно еще и внешней угрозы).

Следовательно, единственно возможным для правительства вариантом полноценного финансирования войны были заимствования. Это включало в себя продажу облигаций, должностей, а еще лучше — свободно обращающихся долгосрочных процентных ценных бумаг всем, кто готов был одолжить государству денег. Имея гарантированный приток средств, чиновники могли вовремя платить военным подрядчикам, поставщикам продовольствия, кораблестроителям, а также выплачивать денежное довольствие солдатам, матросам и офицерам. Во многих отношениях такого рода двусторонняя система привлечения и одновременного расходования огромных сумм действовала подобно кузнечным мехам, раздувавшим огонь, в котором выплавлялся западный капитализм и самое понятие «национальное государство».

Но каким бы естественным это ни казалось сейчас, важно еще раз подчеркнуть, что успех всей описанной выше системы зависел от двух главных факторов: достаточно эффективного механизма организации займов и поддержания правительством своего «кредитного рейтинга» на финансовых рынках. И в том и в другом отношении Соединенным провинциям не было равных. Это неудивительно, учитывая, что в правительстве сидели коммерсанты, которые желали, чтобы государство функционировало на тех же принципах финансового здравомыслия, какими руководствуются, скажем, акционерные компании. Поэтому Генеральные штаты Нидерландов, эффективно и регулярно повышавшие налоги, чтобы покрыть растущие расходы правительства, могли удерживать очень низкие ставки по займам, не позволяя таким образом выплатам по долгам стать чрезмерно обременительными. Выстроенную систему усиливала и активная финансовая политика Амстердама. В результате у Соединенных провинций вскоре сложилась репутация международного расчетного, валютного и кредитного центра, что естественно привело к формированию соответствующей структуры и атмосферы, где долгосрочные государственные долговые обязательства воспринимались как абсолютно нормальное явление. Превратившись в голландский центр «избыточного капитала», Амстердам вскоре смог начать инвестировать в акции зарубежных компаний и, что еще важнее, принимать участие в операциях с облигациями, выпускаемыми правительствами других государств, особенно в военное время.

Нет нужды разбирать здесь влияние всего происходившего на экономику Соединенных провинций, хотя очевидно, что Амстердам не стал бы финансовой столицей континента, не имея поддержки в первую очередь в виде растущей коммерческой и производственной базы. Более того, долгосрочные последствия были, возможно, не самыми благоприятными, так как устойчивый доход, получаемый правительством от выдачи государственных кредитов, все больше и больше превращал страну из производителя в рантье, чьи банкиры к концу XVIII века уже неохотно вкладывали свои деньги в рискованные масштабные промышленные проекты. В то же время легкость привлечения займов в конечном счете привела к образованию у голландского правительства огромного долга, выплачиваемого из собираемых акцизов, которые, в свою очередь, взвинтили зарплаты и цены до неконкурентоспособного уровня.

Что еще важнее, подписываясь на займы того или иного иностранного государства, голландцы в меньшей степени беспокоились о конфессии и идеологии своего клиента, чем о его финансовом состоянии и надежности как заемщика. Соответственно условия кредитов для таких европейских держав, как Россия, Испания, Австрия, Польша и Швеция, могут рассматриваться как оценка их экономического потенциала, имущественного залога, предложенного банкирам в обеспечение, статистики выплат процентов и премий по предыдущим займам, и, в конечном счете, их потенциальных возможностей с наименьшими потерями пережить очередную войну между великими державами. Таким образом, резкое падение курса польских государственных ценных бумаг в конце XVIII века и, наоборот, из года в год значительное укрепление (на что зачастую мало кто обращает внимание) кредита доверия к австрийским бумагам отражали относительный уровень живучести данных государств.

Но лучшим примером взаимосвязи финансовых возможностей и политического могущества являются два непримиримых противника того времени — Великобритания и Франция. Исход их конфликта влиял на баланс сил в Европе, поэтому следует поговорить об этом немного подробнее. Устоявшееся представление о том, что в XVIII веке Великобритания демонстрировала небывалые темпы роста как в сфере коммерции, так и промышленного производства, непоколебимый уровень доверия к себе как к заемщику, а также наличие гибкой системы «социальных лифтов», в отличие от старорежимной Франции со своим сомнительным военным превосходством, экономической отсталостью и закоснелой классовой системой, больше не кажется достоверным. В какой-то степени французская система налогообложения была менее регрессивной, чем британская. Французская экономика в XVIII веке также демонстрировала все признаки движения в сторону промышленной революции, даже несмотря на ограниченные запасы таких стратегически важных ресурсов, как уголь. В стране производилось значительное количество различного вооружения. Здесь трудилось множество искусных ремесленников. Были во Франции и свои яркие личности среди предпринимателей. Имея превосходство в численности населения и более обширные сельхозугодия, Франция была намного богаче своего островного соседа. Ни одно из западноевропейских государств не могло тягаться с ней и по объему государственных доходов и размеру армии. Государственный дирижизм, царствовавший тогда во Франции, в сравнении с политикой Вестминстера, основанной на принципах многопартийности, представлял собой более последовательную и предсказуемую систему. В итоге, глядя на противоположный берег Ла-Манша, британцы больше думали о слабых, чем о сильных сторонах своей страны.

При всем при этом английская система обладала рядом значительных преимуществ в финансовой сфере, которые увеличивали возможности страны во время войны, а в мирное время способствовали поддержанию политической стабильности и экономическому росту в государстве. Несмотря на то что в общем и целом система налогообложения в Англии действительно выглядела более регрессивной, чем во Франции (она в большей степени опиралась на косвенные, чем на прямые налоги), некоторые особенности делали ее более привлекательной в глазах общественности. К примеру, в Великобритании не было ничего похожего на французские орды налоговых откупщиков, сборщиков и прочих посредников; многие английские сборы были «невидимыми» (акцизы на некоторые основные товары) или касались иностранцев (таможенные пошлины); отсутствовали также и какие-либо внутристрановые сборы, так раздражавшие торговцев во Франции и препятствовавшие развитию местной коммерции; британский земельный налог (основной прямой налог на протяжении почти всего XVIII века), не предполагавший никаких исключений, был также «невидим» для большей части общества; и все эти налоги обсуждались и утверждались выборным собранием, которое, несмотря на все свои недостатки, казалось более представительным, чем старый режим во Франции. Если к этому добавить еще такой важный момент, как более высокий уровень дохода на душу населения к началу XVIII века в Великобритании по сравнению с Францией, то в целом неудивительно, что население островного государства не противилось и было способно платить даже соразмерно более высокие налоги. Наконец, можно утверждать (хотя это трудно доказать с помощью статистики), что сравнительно необременительные налоги в Великобритании не только породили у представителей состоятельной части общества склонность к сбережению денежных средств (что позволяло накапливать инвестиционный капитал в мирное время), но и создали резерв для введения дополнительных налогов во время войны, когда в 1799 году ввиду чрезвычайного положения в стране были повышены земельный и подоходный налоги. К началу войны с Наполеоном, несмотря на вдвое меньшую численность населения, чем во Франции, Великобритания впервые начала получать доходы в виде ежегодных налоговых сборов (в абсолютном выражении) больше, чем ее сосед, который был значительно крупнее.

Однако сколь бы поразительном ни казалось такое достижение, его затмевают еще более значительные различия между британской и французской системами государственного кредитования. Исходя из того что во время большинства военных конфликтов XVIII века почти 75% всех дополнительно привлеченных денег для финансирования военных расходов составляли заемные средства, то здесь, как никогда, преимущества Великобритании были решающими. Прежде всего сыграло свою роль эволюционное развитие системы институтов, позволявшей эффективно привлекать долгосрочные займы и одновременно регулярно выплачивать проценты и основную сумму по старым долгам. Создание в 1694 году Банка Англии (что сначала рассматривалось лишь как временная необходимость военной ситуации), а чуть позже упорядочение государственного долга, с одной стороны, и процветание фондовой биржи и рост «провинциальных банков», с другой, повысили доступность денежных средств как для правительства, так и для предпринимателей. Рост объема бумажных денег без сильного разгона инфляции или снижения кредитного доверия стал большим благом для страны в эпоху нехватки металлических денег. И все же сама по себе «финансовая революция» едва ли была бы успешной, если бы не готовность парламента гарантировать исполнение государством своих обязательств. В его власти было при необходимости ввести дополнительные налоги. Кроме того, большую роль здесь сыграли и министры (начиная с Уолпола и заканчивая молодым Питтом), которые работали не покладая рук, убеждая как банкиров, так и всю общественность в целом, что они руководствуются принципами финансового здравомыслия и «экономической» направленности правительства. И безусловно, не было бы никакой «финансовой революции», если бы не устойчивый, а на ряде рынков существенный рост производства и торговли, сопровождаемый увеличением доходов от таможенных пошлин и акцизных сборов. Даже начавшаяся война не смогла скорректировать этот рост — королевский флот надежно защищал государственную внешнюю торговлю от посягательств врага. Именно на этой прочной основе и зиждилось «кредитное доверие» к Великобритании, несмотря на первоначальную неопределенность, существенную политическую оппозицию и схлопывание в 1720 году известного «мыльного пузыря» — Компании Южных морей, чуть не обернувшееся крахом всего финансового рынка. Исследователи того периода отмечают, что «английская система управления государственными финансами, при всех своих недостатках, на протяжении всего столетия оставалась более честной и эффективной, чем какая-либо другая система в Европе».

Проведение такой политики не только сформировало устойчивую тенденцию к снижению процентных ставок, но и привело к повышению привлекательности британских государственных ценных бумаг среди иностранных, особенно голландских, инвесторов. Регулярные операции с этими бумагами на амстердамском рынке стали важным связующим звеном во взаимоотношениях между Англией и Нидерландами в сфере коммерции и финансов, оказывавших значительное влияние на экономику обеих стран. Они имели ценность и с точки зрения политической силы, поскольку ресурсы Соединенных провинций неоднократно приходили на помощь Англии во время очередного военного конфликта, даже когда голландский альянс в борьбе против Франции вдруг сменился на нейтралитет. Только во времена Войны за независимость США (конфликт, в котором наиболее сильно проявила себя военная, военно-морская, дипломатическая и торговая слабость Англии, в результате чего произошло максимальное снижение уровня кредитного доверия к стране) источник голландских финансов «пересох», несмотря на готовность Лондона платить по займам высокие проценты. Однако в 1780 году, когда Нидерланды вступили в войну на стороне Франции, британское правительство обнаружило, что достигнутый уровень развития экономики в стране, а также доступность капитала на внутреннем рынке практически полностью могут решить проблему займа средств за счет местных инвесторов. 

В табл. 2 представлены абсолютные цифры и доказательства безусловной способности Великобритании привлекать займы на ведение войны. Данные показывают, что страна имела возможность «тратить на войну сверх того, что казна получала в виде налогов, и, таким образом, выводить на поле битвы с Францией и ее союзниками все новые и новые войска и флотилии, без которых все прежние траты могли оказаться напрасными». Хотя на протяжении всего XVIII века многих британцев сильно беспокоил размер национального долга и возможные последствия, факт остается фактом: кредитное доверие страны (если верить епископу Беркли) было «главным преимуществом Англии перед Францией». Наконец, значительный рост государственных расходов и гигантский устойчивый спрос, поддерживаемый Адмиралтейством (которое активно заключало контракты на поставку железа, древесины, тканей и прочих промышленных товаров), создали «петлю обратной связи», что способствовало развитию промышленного производства и привело к определенным прорывам в отдельных областях, а в итоге — к еще одному преимуществу англичан перед французами.

Глядя на события тех дней, сегодня нам абсолютно ясно, почему Франция не смогла сделать то же самое, что и ее соперник. Начнем с того, что у нее не было хорошо выстроенной системы управления государственными финансами. Как и в Средние века, в рассматриваемый период истории в «управлении» финансами французской монархии участвовала целая группа организаций (муниципалитеты, духовенство, провинциальное дворянство и, все чаще, налоговые откупщики), занимавшиеся сбором доходов, контролировавшие королевские монополии за определенную часть собранных средств и одновременно ссужавшие деньги французскому правительству под хороший процент в залог будущей прибыли от этих операций. Коррумпированность такой системы касалась не только откупщиков налогов на табак и соль, но и всех уровней иерархии окружных сборщиков, районных и региональных администраторов налогов, отвечавших за сбор прямых налогов (например, тальи). Каждый из них «отщипывал свою долю», прежде чем отправить деньги дальше по цепочке. Им также выплачивалось по 5% на сумму, первоначально потраченную на покупку должности. Кроме того, многие высшие чиновники грешили тем, что напрямую платили государственным подрядчикам (порой в виде зарплаты), минуя королевскую казну. И эти люди также охотно ссужали королю деньги под процент.

Такая слабая и хаотичная организация сбора налогов открывала большие возможности для коррупции, и значительная часть денег налогоплательщиков оказывалась в частных руках. Время от времени, особенно после окончания очередной войны, организовывались расследования против финансистов, многим из которых приходилось выплачивать «компенсации» или снижать процентную ставку, но подобные действия были не более чем показным жестом. Тогда как, по мнению известного историка, «настоящим виновником была сама система». Еще одним последствием неэффективности системы управления госфинансами было, по крайней мере до проведения Неккером реформ в 1770-х годах, отсутствие хотя бы какого-то подобия национальной системы учета и слабое внимание к вопросам подсчета доходов и расходов государства, как и к проблеме дефицита бюджета. Если монарх мог привлечь средства на неотложные нужды армии и двора, то его мало волновала проблема растущего размера государственного долга.

И если в Великобритании, как уже говорилось выше, подобная безответственность была характерна для времени правления Стюартов, то к началу XVIII века все вопросы государственных финансов оказались под контролем местного парламента, что создавало огромные преимущества в гонке за мировое лидерство. Далеко не последним из них было то, что даже рост размера расходных статей бюджета и госдолга не оказывал негативного влияния на британские инвестиции в торговлю и промышленность (а возможно, даже стимулировал их), тогда как Франция в подобных условиях поощряла обладателей свободных капиталов приобретать должности или государственную ренту, а не инвестировать в бизнес. Периодически, правда, предпринимались попытки создать во Франции госбанк для более эффективного управления долгом страны и выдачи более дешевых кредитов, но всякий раз против подобных схем выступали те, кто был кровно заинтересован в существовавшей тогда системе. Поэтому финансовая политика французского правительства, если ее можно так назвать, была всегда некой попыткой свести концы с концами.

Все это негативно сказывалось и на развитии коммерции во Франции. Интересно, к примеру, сравнить, в каких условиях приходилось существовать французскому порту Ла-Рошель и что представляли собой в то время Ливерпуль и Глазго. Все трое готовы были воспользоваться плодами бурного роста «атлантической экономики» в XVIII веке, и у Ла-Рошели было особенно удачное расположение для трехсторонней торговли с западной Африкой и Вест-Индией. Увы, при подобных коммерческих желаниях французский порт подвергался слишком сильным разорениям со стороны королевского двора, «ненасытного в своих финансовых потребностях и поэтому неумолимого в поисках все новых и более значительных источников доходов». Существование множества «неподъемных, несправедливо и произвольно устанавливаемых прямых и косвенных налогов на коммерсантов» сдерживало рост экономики страны; продажа должностей отвлекала местный капитал от инвестирования в торговлю, а сборы, установленные этими же коррумпированными государственными чиновниками, еще больше усугубляли ситуацию; компании-монополии серьезно ограничивали развитие свободного предпринимательства. Кроме того, хотя король и заставил в 1760-х годах жителей Ла-Рошели создать у себя большой и дорогостоящий арсенал оружия (пригрозив в противном случае забрать все доходы города), он при этом ничего не обещал взамен в случае, если разразится война. Поскольку французское правительство обычно бросало все силы на достижение своих сухопутных военных целей, в ущерб морскому делу, превосходящий королевский флот Великобритании был сущим наказанием для Ла-Рошели, которая была вынуждена просто наблюдать за тем, как захватывают ее торговые суда, как рушится на глазах высокоприбыльная работорговля, а заокеанские рынки в Канаде и Луизиане приходят в упадок. При этом стремительно росли ставки по страхованию морских перевозок и постоянно вводились какие-нибудь чрезвычайные налоги. И самое главное, французское правительство зачастую было вынуждено разрешать своим заокеанским колониям в военное время торговать с нейтральными государствами, но в результате при наступлении мира эти рынки было еще труднее вернуть. К примеру, атлантический сектор британской экономики стабильно рос на протяжении всего XVIII века и, пожалуй, даже выигрывал во время военных действий (несмотря на нападения французских каперов) от проводимой государством политики, заключавшейся в том, что доходы, сила, торговля и власть неотделимы друг от друга.

Наихудшие последствия незрелости финансовой системы Франции проявились во время войны, когда сухопутные и морские силы были ослаблены. Неэффективность и ненадежность системы стали причиной увеличения времени поставок, скажем, кораблестроительных материалов. Французским подрядчикам требовалось больше времени для выполнения контракта, чем в случае с британскими и голландскими адмиралтействами. Заем значительных средств во время войны для французской монархии всегда был достаточно проблематичным, даже когда в 1770–1780-х годах она получила доступ к голландским деньгам. Виной тому длинная история повышений курса валюты, частичных отказов от выплаты долга и прочих проявлений произвола в отношении держателей краткосрочных и долгосрочных облигаций. Это заставило банкиров потребовать, а отчаявшееся правительство Франции согласиться на повышение процентных ставок, которые намного обогнали те, под которые привлекали деньги многие другие европейские государства, в том числе и Великобритания. Но даже такая готовность платить повышенные проценты не позволила Бурбонам решить вопрос с привлечением достаточного количества средств, необходимых для нормального обеспечения армии в течение всего продолжительного периода военных действий.

Лучшей иллюстрацией относительной слабости Франции в данном аспекте является ситуация после окончания борьбы за независимость США. Вряд ли данный конфликт можно было назвать удачным для британцев, которые потеряли крупнейшую колонию и увеличили свой госдолг почти до £220 млн; но с учетом того, что деньги занимались, как правило, не более чем под 3%, ежегодные платежи по долгам составляли лишь £7,33 млн. В свою очередь, затраты Франции на эту войну были значительно меньше. В конце концов, она присоединилась к разгоревшемуся конфликту лишь в его середине и, следуя политике Неккера, направленной на выравнивание бюджета, не горела желанием в этот раз создавать огромную армию. Тем не менее французскому правительству все же пришлось выложить за участие в войне по меньшей мере 1 млрд. ливров, который практически весь состоял из заемных средств, привлеченных под процент, как минимум в два раза превышающий ставки, по которым занимали британцы. В обеих странах на обслуживание долга уходило до половины ежегодных государственных расходов, но начиная с 1783 года Великобритания предприняла ряд оперативных мер (создала амортизационный фонд, консолидировавший доходы государства и повысивший эффективность исполнения бюджета) для стабилизации общей финансовой ситуации и повышения уровня своей кредитоспособности, который, во многом благодаря усилиям Уильяма Питта-младшего, был очень высок. При этом французское правительство ежегодно брало все новые и новые большие кредиты, так как «обычные» доходы не покрывали расходы государства даже в мирное время, так что в связи с ежегодно растущим дефицитом бюджета ее уровень кредитоспособности оказывался все ниже и ниже.

В результате к концу 1780-х годов государственный долг Франции практически сравнялся с британским и достиг почти £215 млн., но при этом ежегодные процентные выплаты были в два раза выше — порядка £14 млн. Хуже того, усилия, предпринимаемые министрами финансов, по взиманию новых налогов встречали все более сильное сопротивление со стороны общества. В конце концов последней каплей стали предложенные Шарлем Калонном налоговые реформы и созыв собрания нотаблей, выступления против парламентов, приостановка платежей казначейством, а затем (впервые с 1614 года) созыв Генеральных штатов в 1789 году. Все это привело к краху старого режима во Франции. Взаимосвязь между национальной бюрократией и революцией видна невооруженным глазом. В тяжелейших условиях, в которых оказалась страна, правительство было вынуждено выпустить большое количество долговых обязательств (на 100 млн. ливров в 1789 году и 200 млн. в 1790-м), которые были заменены Национальным учредительным собранием на ассигнаты, обеспеченные средствами от продажи конфискованных церковных земель, которые затем стали выполнять функцию бумажных денег. Все это привело к росту инфляции, а решение о начале войны с Австрией в 1792 году только усугубило ситуацию. Несмотря на то что последующие административные реформы в отношении министерства финансов и стремление революционного режима всегда быть в курсе истинного положения дел постепенно сформировали единую бюрократическую систему сбора доходов, аналогичную той, что существовала тогда во многих странах мира, в том числе и в Великобритании, волнения внутри государства и расширение границ, продолжавшееся вплоть до 1815 года, не позволили Франции в экономическом плане обойти своего самого главного политического противника.

Вопрос повышения уровня доходов для оплаты текущих (и прошлых) войн занимал правительства всех стран. Даже в мирное время содержание армии составляло 40–50% всех расходов государства.

В военное время они могли возрасти даже до 80–90%! Вне зависимости от государственного устройства, и авторитарные империи, и конституционные монархии, и буржуазные республики по всей Европе сталкивались с одной и той же проблемой. После каждой схватки (особенно после 1714 и 1763 годов) большинство стран испытывали огромную потребность в передышке, чтобы восстановить свою экономику, подавить внутренние выступления, зачастую вызванные войной и высокими налогами. Однако дух соперничества и эгоистичная природа европейской государственной системы делали невозможным слишком продолжительный мир, и уже через несколько лет страны начинали готовиться к новой кампании. И если даже три самых богатых государства Европы — Франция, Нидерланды и Великобритания — с трудом справлялись со столь тяжелым финансовым бременем, то чего можно было ожидать от намного более бедных стран?

Ответ прост: ничего. Даже Фридрих Великий, король Пруссии, который получал большую часть своих доходов от обширных и хорошо возделываемых королевских земель и монополий, не мог таким образом покрыть всех огромных расходов на Войну за австрийское наследство и Семилетнюю войну без использования трех «дополнительных» источников прибыли: доходов от снижения содержания драгоценных металлов в монетах, разграбления соседних государств (Саксонии, Мекленбурга и пр.) и, начиная с 1757 года, существенных субсидий от богатого союзника в лице Великобритании. Для менее эффективно организованной и более децентрализованной Габсбургской империи найти деньги на войну было огромной проблемой. Нечего и думать, что лучше могли обстоять здесь дела у России и Испании, у которых особых возможностей сбора необходимых денежных средств — кроме как дальше выжимать последнее у крестьян и нарождающегося среднего класса — больше не было. На фоне большого количества требований освобождения от налогов со стороны определенных слоев общества (например, венгерского дворянства, испанского духовенства) на основании своей древности даже изобретение тщательно продуманных косвенных налогов, снижение доли драгоценных металлов в монетах, ввод в обращение бумажных денег вряд ли могли покрыть все расходы на содержание сильной армии и королевского двора в мирное время. Объявление войны приводило к введению дополнительных фискальных мер в стране и заставляло возлагать большие надежды на западноевропейские денежные рынки, а еще лучше на прямые субсидии из Лондона, Амстердама или Парижа, на которые можно было бы оплачивать содержание наемников, поставки вооружения и продовольствия для армии. Девизом правителей эпохи Возрождения мог бы стать принцип «нет денег, нет швейцарцев», и он был актуален и во времена Фридриха и Наполеона.

Однако нельзя сказать, что именно финансовая составляющая всегда играла решающую роль в исходе войн XVIII века. Амстердам на протяжении большей части столетия был крупнейшим мировым финансовым центром, но в итоге Соединенные провинции потеряли свое положение одной из ведущих европейских держав. И наоборот, Россия была экономически отсталой, ее правительство постоянно нуждалось в средствах, однако это не мешало росту влияния страны и активности ее участия в делах Европы. И чтобы объяснить кажущееся противоречие, необходимо в равной степени учитывать и второй важный обусловливающий фактор — влияние географического положения на национальную стратегию.

Перманентный дух соперничества, царивший в европейской политике, и непостоянство создаваемых державами альянсов на протяжении всего XVIII века очень часто заставляли фортуну развернуться лицом от одного конкурирующего государства к другому. Тайные сговоры и «дипломатические революции» делали объединения весьма неустойчивыми, что довольно часто приводило к нарушению равновесия в Европе в военном отношении как на суше, так и на море. Естественно, что многое зависело от опытности дипломатов той или иной страны, не говоря уже об уровне подготовленности армии, но кроме всего прочего важную роль играл и географический фактор. Здесь имеется в виду не только климатическая зона, в которой расположена страна; наличие сырья, уровень плодородности сельхозугодий, доступ к торговым путям — все это в большей степени имеет отношение к общему уровню благосостояния. Речь идет о более важной составляющей — о стратегическом расположении во время этих многосторонних войн. Могло ли то или иное государство сконцентрировать свои силы на одном фронте, или ему приходилось воевать на нескольких? Были ли у него слабые или сильные соседи? Была ли это преимущественно сухопутная или морская держава — или же ее можно было отнести и к тем и к другим? И какими в связи с этим преимуществами и недостатками она обладала? Могло ли государство при желании легко выйти из большой войны в Центральной Европе? Могло ли оно в случае необходимости привлечь дополнительные ресурсы из-за рубежа?

Судьба Соединенных провинций в этот период истории представляет собой наглядный пример влияния географии на проводимую государством политику. В начале XVII века страна обладала многими составляющими для процветания нации: активно растущей экономикой, социальной стабильностью, хорошо подготовленной армией и мощным флотом, — и тогда ее географическое положение не казалось недостатком. Наоборот, ее речная сеть создавала определенные помехи для продвижения испанской армии, а выход к Северному морю предоставлял доступ к богатым промыслам сельди. Но уже век спустя голландцы с трудом отстаивали свои позиции под натиском конкурирующих государств. Политика меркантилизма, проводимая кромвелевской Англией и Францией времен Кольбера, сильно ударила по позициям голландцев в мировой торговле и на рынке морских перевозок. Несмотря на все старания таких гениев тактики, как адмиралы Тромп и де Рюйтер, голландские коммерсанты во время морских противостояний с Англией были вынуждены либо прорываться через враждебный пролив Ла-Манш, либо плыть более длинным и штормовым курсом вокруг Шотландии, открытым в районе Северного моря для нападений (которым подвергался и сельдевой промысел); преобладающие там западные ветра давали английским адмиралам в сражении неоспоримые преимущества, а мелководье у берегов Нидерландов, не позволяя голландским военным кораблям иметь высокую осадку, в конечном счете ограничивало их размер и оснащение. Подобно тому как действия британского флота ставили под удар успешную торговлю Нидерландов с обеими Америками и Вест-Индией, шведы и прочие конкуренты лишили голландцев возможности зарабатывать на балтийском транзите грузов, который в прошлом составлял одну из основ процветания нации. Голландцы хоть и могли на какое-то время обезопасить то или иное направление, использовав весь свой внушительный военный флот, однако у них не было возможности постоянно отстаивать свои интересы далеко за пределами страны.

Положение усугубилось после того, как французский король Людовик XIV с 1660-х годов начал угрожать голландцам на суше. Поскольку угроза была даже еще серьезнее, чем сто лет назад, когда Нидерланды воевали с Испанией, голландцам пришлось значительно увеличить армию (к 1693 году она насчитывала 93 тыс. человек) и усилить гарнизоны в крепостях на своих южных границах. Это был двойной удар по Нидерландам. Во-первых, голландцам пришлось значительно увеличить свои военные расходы, что привело к ощутимому росту военного долга, процентных выплат, а также акцизных сборов и заработной платы, что в долгосрочной перспективе подорвало конкурентоспособность страны в коммерческом плане. Во-вторых, война нанесла серьезный урон человеческим ресурсам страны, в которой каким-то чудесным образом численность населения долгое время оставалось на уровне порядка двух миллионов человек. Поэтому тревоги относительно ожесточенных рукопашных схваток во время Войны за испанское наследство (1702–1713), повлекших за собой огромные потери, были обоснованными. Всему виной — любовь герцога Мальборо к кровавым лобовым атакам. Он без раздумий бросал свою англо-голландскую армию в рукопашную против французов.

Союз с Англией, заключенный в 1689 году при активном участии самого Вильгельма III, был одновременно и спасением для Соединенных провинций, и фактором, ударившим по независимости некогда великой державы. Спустя два с лишним столетия ленд-лиз и союз с США сделают примерно то же самое с пытавшейся выжить Британской империей, у руля которой стоял прямой потомок герцога Мальборо — Уинстон Черчилль. Ведя бесчисленные войны с Францией в период с 1688 по 1748 год, Нидерланды испытывали острую нехватку ресурсов: три четверти своего военного бюджета им пришлось сосредоточить на сухопутных войсках, практически забыв о нуждах флота. Все это привело к тому, что в итоге место голландцев заняла Великобритания, которая все активнее расширяла сферу своего влияния на море и на колониальном пространстве, что, безусловно, приносило стране и солидную коммерческую выгоду. И если в Лондоне и Бристоле у коммерсантов дела шли все лучше и лучше, то в Амстердаме торговцы находились на грани банкротства. Ситуацию усугубляли попытки англичан блокировать на время войны любые торговые отношения с Францией, тогда как голландцы всеми силами старались сохранить столь выгодные для них связи, — показатель того, насколько сильно в этот период истории Соединенные провинции были вовлечены во внешнюю торговлю и финансовую систему (а соответственно и зависимы от них), тогда как британская экономика по-прежнему оставалась относительно самодостаточной. Даже сохранение нейтралитета во время Семилетней войны практически ничего не дало Соединенным провинциям, поскольку британский военно-морской флот, отказываясь признавать доктрину «нейтральное судно, нейтральный груз», старался полностью блокировать все внешнеторговые операции Франции, в том числе с использованием кораблей нейтральных государств. Этот предмет англоголландского дипломатического спора вновь встал на повестке дня в 1758–1759 годах, в начале Войны за независимость США, и в конечном итоге привел к открытому вооруженному противостоянию этих двух стран в 1780 году. Между тем этот военный конфликт в итоге ничего не дал для упрочения позиций в морской торговле ни Великобритании, ни Соединенным провинциям. Во времена Французской революции и Наполеоновских войн голландцы оказались еще больше зажаты между Великобританией и Францией, неспособные оплачивать свои долги из-за внутренних разногласий, потери колоний и утраты ведущих позиций в мировой торговле, чего они не смогли ни избежать, ни использовать в своих интересах. В подобных обстоятельствах иметь соответствующие знания и возможности в финансовом мире, а также располагать «избыточным капиталом» недостаточно.

Во многом схожим образом, только в еще большей степени, страдала в XVIII веке Франция, бывшая гибридным государством, разрывавшимся меж^у своими целями на континенте и реализацией своих морских и колониальных амбиций. В первые годы правления Людовика XIV подобная стратегическая двойственность еще не проявилась в полной мере. Франция опиралась исключительно на собственные ресурсы: большую и относительно однородную территорию, сельское хозяйство, удовлетворявшее все потребности страны, а также порядка 20 млн. населения, что позволило Людовику XIV увеличить свою армию с 30 тыс. в 1659 году до 97 тыс. в 1666-м и довести до колоссального размера в 350 тыс. человек в 1710 году. Внешняя политика «короля-солнце» также ограничивалась сушей и носила традиционный характер: дальнейшее ослабление позиций династии Габсбургов посредством походов на юг против Испании и на восток и север против таких достаточно уязвимых территорий габсбургской Испании и Германии, как Франш-Конте, Лотарингия, Эльзас, Люксембург и южная часть Нидерландов. Благодаря тому что Испания была истощена, австрийцев больше беспокоила турецкая угроза, а англичане сохраняли нейтралитет или даже выказывали дружеское расположение, Людовик в течение целых двух десятилетий успешно вел свои дипломатические игры, пока слишком амбициозные цели французов вдруг не встревожили другие державы.

Главная стратегическая проблема Франции заключалась в том, что, несмотря на отличные оборонительные возможности, страна в меньшей степени была готова вести решительные наступательные кампании: в каждом из направлений существовали барьеры отчасти географического плана, отчасти политического — наличие у других великих держав интересов в том или ином регионе. Наступление на южные Нидерланды (контролируемые династией Габсбургов), например, превратилось в тяжелую кампанию на территории, изобилующей крепостями и водными преградами, и вызывало реакцию не только самих Габсбургов, но и Соединенных провинций и Англии. Военное вторжение французов в Германию также стало проблематичным: прорваться через границу было легко, но дело осложняли большие расстояния и неизбежное столкновение с целой коалицией сил — австрийцев, голландцев, англичан (особенно после восшествия на престол в 1714 году представителей Ганноверской династии), а затем и пруссаков. Даже когда в середине XVIII века Франция изо всех сил старалась заполучить сильного германского союзника (либо Австрию, либо Пруссию), естественным следствием таких альянсов становился переход другой германской державы в оппозицию и, что еще важнее, поиск поддержки со стороны Великобритании и России для нейтрализации разыгравшихся французских амбиций.

Кроме того, любая война с морской державой отвлекала силы и внимание Франции от континента, что ставило под вопрос успешность наземных операций. Разрываясь между войной во Фландрии, Германии и Северной Италии, с одной стороны, и кампаниями в проливе Ла-Манш, Вест-Индии, Нижней Канаде, Индийском океане, с другой, Франция не раз оказывалась «меж двух стульев». Несмотря на то что она никогда не стремилась, используя все свои финансовые ресурсы, лишить английский флот достигнутого на море превосходства, сменявшие друг друга правительства страны все же выделяли достаточно средств на строительство и поддержание своих флотилий, которые, учитывая, что Франция считалась исключительно сухопутной державой, использовались в основном как средство поддержки армии. Только в войне, разразившейся в Западном полушарии в 1778–1783 годах, Франция, встав на сторону американских повстанцев и отказавшись от каких-либо активных действий в Германии, смогла нанести удар по самолюбию своего британского соперника. Во всех других войнах того периода французам больше не удавалось достичь столь высокой стратегической концентрации сил и ресурсов, что негативно сказывалось на конечных результатах противостояний.

В итоге Франция во времена старого режима по размеру территории, численности населения и финансовому состоянию по-прежнему оставалась одним из могущественных государств Европы, однако не дотягивала до того, чтобы считаться «сверхдержавой». Зажатая со всех сторон на суше и вынужденная отвлекать ресурсы на свое присутствие на море, она была не способна в одиночку противостоять целой коалиции стран-соперниц, которым не давали покоя растущие французские амбиции. Действия Франции скорее подтверждали, чем нарушали плюрализм сил в Европе. Лишь на короткое время после свершившейся революции, когда Наполеону удалось блестяще использовать национальный подъем в стране, Франция смогла навязать свои идеи на континенте. Но даже в этом случае успех был кратковременным, и никакой военный гений не мог обеспечить постоянный контроль Франции над Германией, Италией и Испанией, не говоря уже о России и Великобритании.

Геостратегическую проблему Франции, заключавшуюся в необходимости противостоять сразу нескольким потенциальным противникам на разных фронтах, нельзя было назвать уникальной, дальше страна еще больше усугубила свое положение неоднократными проявлениями агрессии по отношению к другим государствам и хроническим отсутствием единой стратегии. Двум могучим государствам Германии того периода — Габсбургской империи и Бранденбург-Пруссии — из-за своего географического положения суждено было столкнуться с той же проблемой. Для австрийских Габсбургов это было не ново. При грубо сколоченной конгломерации территорий, которыми они управляли (Австрия, Богемия, Силезия, Моравия, Венгрия, Милан, Неаполь, Сицилия, а с 1714 года еще и южные Нидерланды — см. карту 5), и с учетом позиции других государств в отношении этих земель им нужны были просто невероятная дипломатическая и военная изворотливость для сохранения наследия, а также гений или большая удача (возможно, то и другое одновременно).

Таким образом, несмотря на многочисленные войны с турками (1663–1664, 1683–1699, 1716–1718, 1737–1739, 1788–1791), свидетельствовавшие об укреплении позиций династии Габсбургов на Балканах, борьба с ослабевающей Османской империей в указанные периоды истощала и венские силы. К примеру, отражая атаки турок буквально у ворот столицы империи в 1683 году, Леопольд I был вынужден сохранить нейтралитет, когда французский король Людовик XIV организовал провокацию по «воссоединению» с Эльзасом и Люксембургом. Двойственность положения Австрии хотя и была чуть менее заметна во время Девятилетней войны (1689–1697) и последующей Войны за Яванское наследство (1702–1713), поскольку Вена к тому времени уже Яр частью гигантского антифранцузского альянса, но полностью не исчезла. Ход многих более поздних войн в XVIII веке казался еще более нестабильным и непредсказуемым как с точки зрения защиты общих интересов Габсбургов в Европе, так и относительно их сохранения в самой Германии по мере усиления Пруссии. Начиная с 1740 года, когда Пруссия захватила Силезию, официальная Вена в своей внешней и военной политике всегда действовала с оглядкой на Берлин. Это, в свою очередь, заставило династию Габсбургов тщательнее продумывать каждый своей дипломатический шаг: чтобы контролировать рост могущества Пруссии в Германии, австрийцы были вынуждены обращаться за поддержкой к Франции на западе, а еще чаще к России на востоке; однако сама Франция как партнер была ненадежна и, в свою очередь, время от времени требовала создания определенного сдерживающего фактора в виде англо-австрийского альянса (например, в 1744–1748). Кроме того, укрепление влияния России также стало вызывать определенную обеспокоенность, особенно после ее экспансии на Балканы для борьбы с силами Османской империи, тогда как у самой Вены были собственные взгляды на эти земли. И наконец, когда наполеоновский империализм поставил под сомнение независимость всех других европейских держав, у империи Габсбургов просто не было иного выбора, кроме как присоединиться к любой большой коалиции, чтобы противостоять французской гегемонии.

Коалиционная война с Людовиком XIV в начале XVIII века и войны с Бонапартом в конце того же столетия, возможно, дают менее четкое представление о слабости австрийцев, чем конфликты в промежутке. Продолжительное противостояние с Пруссией начиная с 1740 года было особенно красноречивым свидетельством того, что, несмотря на все военные, налоговые и административные реформы, предпринятые в землях Габсбургов в этот период, Вена так и не смогла достичь доминирования над другим, более мелким германским государством, чья армия, система налоговых сборов и бюрократическая система были значительно эффективнее. Кроме того, никто из негерманских государств (Франция, Великобритания, Россия) не желал поглощения ни Австрией Пруссии, ни наоборот. В более широком европейском контексте Габсбургская империя уже стала второстепенной, но все же мощной державой и оставалась таковой вплоть до 1918 года. Конечно, она не откатилась так далеко в списке влиятельных государств, как Испания или Швеция, и не повторила судьбу Польши, но из-за децентрализации власти в империи, этнической разнородности и экономической отсталости все попытки официальной Вены стать самой могущественной империей в Европе оказались напрасными. Тем не менее опасно переоценивать подобное «падение». По словам Олвен Хафтон, «упорное нежелание Австрийской империи разделиться, считавшееся некоторыми глубоко ошибочным» говорит о том, что она еще не растратила весь свой скрытый потенциал. Любые несчастья, которые периодически обрушивались на страну, зачастую сопровождались очередными актами оздоровления, и каждый раз это показывало, какими значительными ресурсами обладает империя и, одновременно, насколько ей трудно ими воспользоваться. И у каждого исследователя падения династии Габсбургов есть какое-то объяснение ее поразительно упорного, а порой и весьма впечатляющего военного сопротивления динамичным силам французского империализма в течение почти двадцати четырех лет — с 1792 по 1815 год.

Ситуация в Пруссии была схожа с австрийской, но лишь с геостратегической точки зрения. Причины стремительного укрепления страны и превращения ее в самое могущественное королевство на севере Германии хорошо всем известны, и я лишь перечислю их: организаторский и военный гений трех правителей государства — Великого Курфюрста (1640–1688), Фридриха Вильгельма I (1713–1740) и Фридриха Великого (1740–1786); эффективность прусской армии, все офицерские должности в которой занимали юнкеры, а на ее содержание тратилось до 80% всех собираемых в стране налогов; (относительная) финансовая стабильность, чему способствовали обширные владения королевского двора, а также стимулирование развития торговли и промышленности; постоянная готовность принять на службу иностранных наемников и сотрудничать с предпринимателями из других стран; известные на весь мир прусские чиновники, заправлявшие делами в военных комиссариатах. Правда состояла еще и в том, что расцвет Пруссии совпал с упадком былого могущества шведов, разделом ослабленного Польского королевства и разного рода распрями в Вене, связанными с войнами и неопределенностью в отношении наследства Габсбургской империи в первой половине XVIII века. Если прусские монархи и реализовали открывшиеся перед ними возможности, то только потому, что ими нельзя было не воспользоваться. Кроме того, заполнив «вакантное место могущественного государства», открывшееся в северной и центральной частях Европы после 1770 года, Пруссия также извлекла выгоду из своего положения по отношению к другим великим державам. Рост влияния России способствовал развалу Швеции, Польши и Османской империи. Франция находилась достаточно далеко на западе и не представляла собой постоянную смертельную угрозу Пруссии, но могла рассматриваться как полезный союзник в альянсе против Австрии. В свою очередь, если Франция предпринимала попытку вторжения в Германию, то, как правило, ей противостояли как объединенные силы Габсбургов, Ганновера (а следовательно, и Великобритании) и, возможно, Нидерландов, так и самой Пруссии. И наконец, если такой альянс терпел неудачу, то у Пруссии было намного больше шансов заключить нужный ей мирный договор с официальным Парижем, чем у других государств. Антифранцузский альянс иногда оказывался полезен для Берлина, но он никогда не был столь уж обязательным.

Благодаря столь выгодным дипломатическим и географическим условиям первые правители Пруссии умело играли по установленным правилам. Присоединение Силезии, по некоторым оценкам являвшейся одним из наиболее промышленно развитых районов на востоке Европы, дало, в частности, мощный толчок росту военного и экономического потенциала страны. Однако ограниченность реального влияния на общеевропейской арене, ограниченность территории и численности населения все же жестко аукнулись Пруссии во время Семилетней войны (1756–1763), когда дипломатические условия складывались не в пользу страны, а могущественные соседи Фридриха Великого были настроены наказать его за политическое «плутовство». Прусскому монарху стоило неимоверных усилий избежать поражения, столкнувшись со столь пугающим «окружением». Не последнюю роль в этом сыграла его хорошо обученная армия и отсутствие нормальной координации действий в лагере противника. Тем не менее человеческие и материальные потери были чудовищными, а растущая с 1770-х годов закостенелость прусской армии больше не позволяла Берлину выдерживать дипломатическое давление со стороны России, не говоря уже о дерзком нападении Наполеона в 1806 году. Даже реформы, проведенные в армии Шарнхорстом, Гнейзенау и рядом других военачальников, не помогли к 1813–1815 годам решить проблему недостаточной численности прусских войск. К тому времени Россия в военном отношении уже превосходила Пруссию, которая в значительной степени зависела от британских субсидий (главного финансиста коалиции) и по-прежнему не могла в одиночку противостоять Франции. Королевство Фридриха Вильгельма III (1797–1840), как и Австрия, оказалось в нижней части списка великих держав и пребывало там до проведения серьезных промышленных и военных преобразований в 1860-х годах.

В то же время два отдаленных государства, Россия и Соединенные Штаты, обладали относительной неуязвимостью и были свободны от стратегических метаний, характерных для стран центральной Европы XVIII века. Обе будущие сверхдержавы, безусловно, имели «хрупкие рубежи», которые необходимо было охранять. Но ни американская экспансия на другой стороне Аллеганских гор и на Великих равнинах, ни расширение Россией своих территорий за счет степей не заставили ни одно из сильных в военном отношении государств почувствовать опасность. Таким образом, в отношениях с Западной Европой у них было преимущество в виде относительно гомогенного «фронта». И то и другое государство могло бросить вызов некоторым из существующих великих держав (или как минимум вызвать у них тревогу), оставаясь в то же время неуязвимым благодаря своей удаленности от основного театра военных действий в Европе.

Безусловно, говоря о столь продолжительном периоде, охватывающем события с 1660 по 1815 год, необходимо подчеркнуть, что влияние Соединенных Штатов и России было гораздо сильнее в конце его, чем в самом начале. Действительно, в 1660–1670-х годах европейская «Америка» представляла собой лишь ряд изолированных прибрежных поселений, а Московия до царствования Петра Великого (1689–1725) была почти столь же отдаленной и еще более отсталой. С коммерческой точки зрения оба являли пример «плохо развитого» государства — поставщика древесины, пеньки и прочего сырья и активного покупателя промышленных товаров из Великобритании и Соединенных провинций. Большую часть рассматриваемого периода американский континент был скорее целью для завоевания, чем самостоятельной силой. Ситуация изменилась после ошеломительного успеха британской армии под конец Семилетней войны (1763), в результате которой французы были изгнаны из Канады и Новой Шотландии, а испанцам пришлось оставить западную Флориду. Избавившись от иностранной угрозы, вынуждавшей континент до сего времени сохранять лояльность Вестминстеру, американские колонисты теперь могли требовать от Великобритании чисто номинального подчинения, и в случае несогласия организовать восстание. Кроме того, в 1776 году североамериканские колонии сильно разрослись: двухмиллионное население каждые тридцать лет удваивалось, все больше распространяясь в западном направлении. Это была экономически процветающая и самодостаточная с точки зрения обеспечения продуктами питания и многими товарами территория. Но правителям Британской империи потребовалось семь лет, чтобы осознать, что восставшие штаты практически неуязвимы перед сугубо морскими операциями и слишком огромны, чтобы их можно было подавить на суше с помощью армии, отправленной за три тысячи миль от дома.

Со временем получение независимости Соединенными Штатами принесло два важных последствия для мировой расстановки сил. Первое. С 1783 года за пределами Европы появился мощный промышленный, финансовый и, возможно, даже военно-технический центр, который мог оказать значительное долгосрочное влияние на баланс сил в мире, в отличие от других государств, также превосходящих европейские страны по масштабам, но уступающих им в экономическом плане, вроде Китая и Индии. Уже к середине XVIII века американские колонии заняли важное место в структуре международной морской торговли и начали делать первые, пока неуверенные шаги по пути индустриализации. По некоторым свидетельствам, провозгласившее свою независимость государство в 1776 году произвело чугуна и прутковой стали больше, чем во всей Великобритании. В последующие годы «объем выпуска продукции обрабатывающей промышленности вырос почти в 50 раз, и, таким образом, уже к 1830 году страна стала шестой в списке промышленно развитых стран мира». Учитывая столь впечатляющие темпы роста, неудивительно, что даже в 1790-х годах его свидетели предрекали Соединенным Штатам в следующем столетии одну из ведущих ролей в мировой политике и экономике. Второе последствие Европа ощутила намного быстрее — особенно Британская империя, чья позиция могучей силы на «переднем фланге» европейской политики пошатнулась после появления на ее собственном атлантическом фронте потенциально враждебно настроенного государства, угрожающего владениям в Канаде и Вест-Индии. Конечно, это не создавало насущную проблему, а значительное расстояние между континентами, наряду с изолированностью США, не давали Лондону рассматривать американцев в качестве реального врага, каким, скажем, были для Вены турки или позднее русские. Тем не менее опыт войн 1779–1783 и 1812–1814 годов ясно показал, насколько Великобритании было бы трудно полностью сконцентрироваться на событиях в Европе, имея за спиной такого врага, как США.

Укрепление царской России гораздо быстрее повлияло на мировой баланс сил. Полный разгром Россией шведской армии под Полтавой (1709) заставил остальные державы осознать тот факт, что, казавшаяся до сих пор слишком удаленной и в определенной степени варварской, эта страна все же нацелена на то, чтобы активно участвовать в делах Европы. Когда амбициозный русский царь Петр Первый в краткие сроки создал военную флотилию в дополнение к своим новым опорным пунктам на Балтике (в Карелии, Эстонии и Ливонии), шведы были вынуждены прибегнуть к помощи британского флота, чтобы не допустить разгрома со стороны восточного колосса. На самом же деле в результате роста могущества России больше всего должны были пострадать поляки и турки. Только за время правления Екатерины Великой (1762–1796) Россия добавила к своим обширным территориям 200 тыс. квадратных миль. Еще более впечатляющими казались периодические вторжения российских войск на западе. Пугающее упорство, проявленное русскими в Семилетней войне, а потом временная оккупация их армией Берлина в 1760 году кардинально изменили мнение Фридриха Великого о своем соседе. Спустя сорок лет, во время Войны второй коалиции (1798–1802), русская армия под командованием генерала Суворова принимала активное участие в итальянской и альпийской кампаниях. Эти отдаленные операции были предвестником будущего похода русских от Москвы до Парижа в 1812–1814 годах.

Очень трудно определить точное положение России в мировом пространстве в XVIII веке. Ее армия зачастую превосходила по численности французскую, и в плане развития основных производств (текстильного, чугунолитейного) государство также делало большие успехи. Эту страну было очень трудно, а скорее, даже невозможно завоевать, по крайней мере силами западных государств. Статус же «пороховой империи» позволял не опасаться набегов кочевников с Востока. При этом Россия могла расширять свои человеческие и сырьевые ресурсы, а также объемы пахотных земель, что, в свою очередь, укрепляло ее положение среди великих держав. Под непосредственным контролем со стороны правительства в стране проводилась активная модернизация по многим направлениям, хотя темпы реализации и успешность такой политики зачастую преувеличиваются исследователями. Вместе с тем в России по-прежнему сохранялись многочисленные признаки отсталости: ужасающая нищета и жестокое обращение с людьми, крайне низкий уровень доходов на душу населения, плохие транспортные коммуникации, суровый климат, отставание в техническом развитии и образовании, не говоря уже о том, что многие из Романовых были реакционерами и слабохарактерными правителями. Даже грозная Екатерина в плане экономики и финансов ничего примечательного не совершила.

Кроме того, относительная стабильность Европы в военном, в частности организационно-техническом, плане в XVIII веке позволила России (за счет заимствования иностранного опыта и знаний) догнать, а затем и перегнать страны, обладавшие более скромной ресурсной базой; и это преимущество в виде количественного превосходства сохранялось до того момента, пока промышленная революция в течение последующего столетия не изменила масштаб и темпы ведения военных действий. До начала 1840-х годов, несмотря на многочисленные, перечисленные выше недостатки, русская армия порой могла представлять собой весьма грозную силу. На армию тратилась значительная часть (до 75%) государственного бюджета, а простой русский солдат был настолько вынослив, что российские полки могли воевать долго и далеко от родного дома, на что не способны были большинство других армий XVIII века. Это правда, что русская логистика зачастую сильно «хромала» (плохие лошади, неэффективная система снабжения, некомпетентные чиновники) и не позволяла стране в должной мере обеспечивать собственные кампании (поход на Францию 1813–1814 годах можно было считать маршем по «дружественной» территории, поддерживаемым значительными британскими субсидиями), но этих редких военных операций было достаточно, чтобы Россия заслужила репутацию грозного государства и заняла одно из ведущих мест в европейской политике еще к началу Семилетней войны. Со стратегической точки зрения появилась еще одна держава, которую можно было использовать для баланса сил и тем самым гарантировать, что у Франции в этот период не будет возможности доминировать на континенте.

Тем не менее все, что в начале XIX века такие авторы, как Алексис де Токвиль, прочили России и Соединенным Штатам, которых «благословили Небеса, чтобы влиять на судьбу половины земного шара», относилось к отдаленному будущему. В период же между 1660 и 1815 годами именно морская держава Великобритания, а не эти два континентальных монстра добились наиболее значительных успехов в окончательном смещении Франции с ее позиций «правителя мира». И здесь географическое положение тоже сыграло важную, хотя и не определяющую роль. Территориальное преимущество Великобритании Альфред Мэхэн подробно описал еще сто лет назад в своем классическом труде «Влияние морской силы на историю» (The Influence of Sea Power upon History, 1890): …

Утверждение Мэхэна, безусловно, предполагает также наличие целого ряда дополнительных условий. Прежде всего, у правительства Великобритании не должно было быть отвлекающих факторов на собственной границе. После завоевания Ирландии и подписания с Шотландией Акта об унии (1707) данное условие можно было считать выполненным, хотя следует отметить, что время от времени предпринимаемые Францией попытки дестабилизировать обстановку на «кельтских окраинах» Лондон воспринимал как весьма серьезную опасность. Волнения в Ирландии были намного ближе к центру Британской империи, чем в стратегически важной, но далекой Америке. К счастью для Великобритании, никто из врагов так никогда и не сумел должным образом воспользоваться уязвимостью государства в этом отношении.

Вторым условием для утверждения Мэхэна является главенство на море и наличие более мощных военно-морских сил в сравнении с аналогичными сухопутными армиями. В основе здесь лежит глубокая убежденность в силе морской стратегии развития армии, имевшей немало сторонников и, судя по политическим и экономическим тенденциям начиная с XVI века, вполне себя оправдавшей. Постепенное смещение основных торговых путей из Средиземного моря в Атлантику и огромные доходы, которые могли принести колониальные и коммерческие предприятия в Вест-Индии, Северной Америке, в Индостане и на Дальнем Востоке, были на руку странам, расположенным в западной части европейского континента. Несомненно, также было необходимо, чтобы правительство осознавало всю важность морской торговли и было готово нести расходы на содержание значительного военного флота. При этом непременном условии британский политический истеблишмент к XVIII веку, но всей видимости, нашел удачный рецепт непрекращающегося роста национального богатства и мощи. Активное расширение внешней торговли упрочило британскую экономику, стимулировало развитие мореплавания и судостроения, наполнило национальную казну и стало важнейшим связующим звеном центра империи с колониями. Последние были не только точками сбыта британской продукции, но и источниками сырья — начиная с сахара, табака и тканей и заканчивая шкиперским имуществом (из Северной Америки), спрос на которое неумолимо рос. Королевский военно-морской флот в мирное время обеспечивал повсеместное уважительное отношение к британским торговцам и защищал от нападений, а во время войны занимался расширением колоний. Все это приносило стране значительные дивиденды как в политическом, так и в экономическом плане. Таким образом, торговля, колонии и военно-морской флот сформировали «магический треугольник», который обеспечил Великобритании долгосрочное преимущество.

Однако подобное объяснение процветания этого островного европейского государства справедливо лишь отчасти. Как и многие другие меркантилисты, Мэхэн подчеркивал особую важность для Великобритании внешней торговли перед внутренним производством, в частности он переоценивал значение «колониальной» торговли. На протяжении всего XVIII века сельское хозяйство по-прежнему оставалось основой британского благосостояния, и экспорт продукции (доля которого в общем национальном доходе до 1780-х годов составляла не менее 10%) нередко сталкивался с проблемами конкуренции с другими странами и тарифной политики, и никакое господство на море не могло компенсировать возникающие потери. Приверженцы морской стратегии развития также были склонны забывать о том, что британская торговля со странами Балтии, Германии и Средиземноморья, несмотря на менее динамичный рост, чем торговля сахаром, специями и рабами, по-прежнему имела очень важное экономическое значение. И как показали события 1806–1812 годов, доминирование Франции в Европе могло иметь для британской обрабатывающей промышленности весьма печальные последствия. В таких условиях изоляционистская политика, проводимая в отношении других европейских государств, могла быть неоправданна чисто с экономической точки зрения.

Существовал также и очень важный «континентальный» аспект для большой британской стратегии, который можно выпустить из виду, если сосредоточить все внимание в направлении Вест-Индии, Канады и Индии. Англо-голландские военные конфликты в 1652–1654,1665–1667 и 1672–1674 годах были исключительно морскими. И это неудивительно, так как антагонизм этих двух морских держав лежал в плоскости коммерческого соперничества. Однако после «Славной революции» 1688 года на английском троне утвердился Вильгельм III Оранский, и все в корне изменилось. Главной опасностью для британских интересов на протяжении семи войн в период с 1689 по 1815 год была сухопутная армия Франции. Да, противостояние французов и англичан происходило и в Западном полушарии, и в Индийском океане, и в Египте, и во многих других местах; но эти кампании хотя и имели важное значение для торговцев из Лондона и Ливерпуля, никогда не представляли прямой угрозы национальной безопасности. Таковая могла возникнуть лишь в результате успешной французской кампании против голландцев, ганноверцев и пруссаков, в результате чего Франция на долгое время оставалась бы самой мощной державой в западной и центральной части Европы, что позволило бы ей аккумулировать достаточно ресурсов для масштабного судостроения и, в итоге, подрыва британской власти на море. Таким образом, союз с Соединенными провинциями не был личной прихотью Вильгельма III, но в результате последующим британским правителям пришлось воевать в Европе на протяжении нескольких десятилетий. Кроме того, был еще один убедительный аргумент в пользу интервенции (отголосок страхов Елизаветы I относительно Испании): врагам Франции необходимо помочь в самой Европе, чтобы в итоге не дать Бурбонам (и Наполеону) реализовать свои амбиции и при этом защитить собственные стратегические интересы. Согласно этой точке зрения, «морская» и «континентальная» стратегии были скорее взаимодополняющими, чем противоречащими друг другу.

Суть этого стратегического расчета хорошо выразил герцог Ньюкаслский еще в 1742 году:

Такая поддержка Великобританией других стран с целью «распыления военных расходов Франции» существовала в двух основных формах. Во-первых, в форме непосредственных военных действий: организация рейдов на территории периферийных областей с целью отвлечения внимания французской армии и участие значительных сил в совместных операциях с союзниками Великобритании на основном фронте. Рейды обходились казне дешевле и поэтому были особо любимы некоторыми министрами, но, как правило, имели незначительный эффект и время от времени заканчивались полным провалом (как, например, высадка британского экспедиционного корпуса на остров Валхерен, 1809). Содержание же континентальной армии было намного затратнее как с точки зрения финансов, так и в отношении человеческих ресурсов, но, как показали кампании Мальборо и Веллингтона, оказывалось гораздо эффективнее для поддержания баланса сил в Европе.

Во-вторых, Великобритания оказывала своим союзникам финансовую поддержку, будь то покупка гессенских и прочих наемников для войны с Францией или предоставление субсидий участникам альянса. Фридрих Великий, к примеру, в период с 1757 по 1760 год ежегодно получал от Великобритании весьма щедрую помощь в размере £675 тыс. А на заключительном этапе Наполеоновских войн поток британских денег стал просто гигантским (только в 1813 году союзники получили от Великобритании £11 млн., а за всю войну с Наполеоном — £65 млн.). Но все это было возможно только благодаря активному развитию британской внешней торговли и коммерции, в частности на прибыльных зарубежных рынках, что позволяло правительству до бесконечности брать кредиты и повышать налоги, не опасаясь банкротства. Таким образом, несмотря на то что стратегия «распыления расходов Франции» внутри Европы была недешевым делом, она, как правило, гарантировала, что французы в этих условиях не смогут ни организовать большую кампанию на море и тем самым помешать британской торговле, ни добиться доминирования на европейском континенте и создать угрозу вторжения в Великобританию. Все это позволило официальному Лондону спокойно финансировать собственные военные кампании и субсидировать своих союзников. Здесь сошлись преимущество географического положения и экономические интересы, вылившиеся в блестяще проводимую Великобританией стратегию «двуликого Януса»: «одним лицом повернувшись к континенту для поддержания нужного баланса сил, а другим — к морю для укрепления своего господства там».

Только осознав всю важность вышеописанных финансовых и географических факторов, можно в полной мере понять, что кроется за цифрами статистики роста населения и военно-морской мощи в этот период (см. табл. 3–5).