«Даже за вычетом Китая западный альянс обладает вдвое большим количеством военных кораблей и втрое большим — самолетов, чем страны Варшавского договора, и почти таким же числом субмарин», как показано в табл. 48. Если добавить к этому тот факт, что многие военные корабли стран Варшавского договора старше двадцати лет, что их способность обнаружения новейших подводных лодок крайне ограниченна и что 75% личного состава — призывники (в отличие от хорошо подготовленных профессионалов в США), трудно поверить, что СССР в ближайшем будущем сможет претендовать на «господство на море».

Наконец, если реальная цель создания новых больших надводных кораблей в Советском Союзе — иметь «бастион», скажем, в Баренцевом море для защиты атомного подводного флота страны от атаки альянса, то есть если советский флот задумывался для охраны советских стратегических средств устрашения на удалении от берега, тогда это совершенно точно не дает ему дополнительной силы (за исключением субмарин старого образца), чтобы препятствовать линиям морских коммуникаций НАТО. А это значит, что СССР вряд ли сможет помочь разбросанным по всему миру морским базам своевременно перебросить войска в случае масштабного конфликта с Западом. В данных обстоятельствах, несмотря на широко декларируемое проникновение СССР в страны «третьего мира», контингент за границей (кроме государств Восточной Европы и Афганистана) исчисляется лишь базами на территории Вьетнама, Эфиопии, Южного Йемена и Кубы, которые требуют крупных и прямых финансовых вливаний, возмущение которыми, похоже, растет в самой стране. Возможно, озабоченное уязвимостью Транссибирской магистрали в случае конфликта с Китаем, СССР систематически пытается выстроить линии морских коммуникаций с дальневосточными территориями через Индийский океан. В настоящий момент, однако, такой маршрут представляется весьма ненадежным. Не только потому, что сферы влияния СССР несравнимы с куда более широким разбросом американских военных баз, контингентов и боевых кораблей по всему миру (добавим к этому британские и французские), но и потому, что малочисленные советские базы представляются уязвимыми для западной угрозы в военное время. Если в игру вступят Китай, Япония и некоторые меньшие по размеру прозападные страны, картина выйдет еще менее сбалансированной. Вообще, насильственное выдавливание СССР из стран «третьего мира» с экономической точки зрения не принесет большого вреда, поскольку его торговые отношения, инвестиции и займы несопоставимы здесь по объемам с западными, однако станет наглядным доказательством того, что он уже меньше чем мировая держава.

Хотя все вышесказанное может показаться преувеличением, стоит отметить: совершенно ясно, что лидеры государства уделяют особенное внимание «худшему сценарию развития событий» и при переговорах на тему контроля над вооружениями сопротивляются идее простого паритета сил с Соединенными Штатами Америки, аргументируя это необходимостью «резерва» для сдерживания Китая и защиты границ, простирающихся на восемь тысяч миль. Для любого разумного наблюдателя извне у СССР есть все возможности обезопасить себя, и настойчивость Москвы в стремлении расширять арсенал новейшего оружия заставляет других задуматься о собственной безопасности. Те, кто сегодня принимает решения в Кремле, — прямые наследники милитаристской, во многом параноической государственной традиции, им кажется, что рубежи страны находятся в перманентной опасности как со стороны Восточной Европы и северной части Ближнего Востока, так и на обширной китайской границе; однако брошенные на стабилизацию ситуации вдоль этих границ дивизионы и эскадрильи советских войск так и не обеспечили желанной неуязвимости. Ослабление влияния в Восточной Европе или уступка Китаю пограничной территории тоже внушают страх — и не только потому, что это неизбежно принесет нестабильность, но и потому, что такие действия продемонстрируют ослабление политической воли Кремля. В то же самое время Москва стремится решить традиционную проблему территориальной безопасности обширных сухопутных границ, пытаясь при этом угнаться за США по части ракетного вооружения и систем спутникового базирования, освоения космоса и т. д. Таким образом, СССР или, точнее, марксистская система СССР проходит количественную и качественную проверку на возможность быть мировой державой, и шансы, которые у нее есть, ей не нравятся.

Но шансы (или, лучше, возможности) поменять расстановку сил, были бы выше при условии оздоровления экономики, что возвращает нас к давней проблеме страны. Экономика важна советскому военному командованию не только потому, что она марксистская, и не потому, что надо платить заработную плату и покупать вооружение, но и потому, что оно понимает ее значение для исхода длительной войны двух коалиций. «Советская военная энциклопедия» (1979) признает, что коалиционная война будет недолгой, особенно с применением ядерного оружия. «Однако, принимая во внимание величину экономического и военного потенциала возможных коалиций воюющих государств, нельзя исключать затяжного хода войны». Однако если война примет затяжной характер, упор снова будет сделан на экономическую устойчивость, как это происходило в великих коалиционных войнах прошлого. Памятуя об этом, советскому руководству неприятна мысль о том, что страна имеет лишь 12–13% мирового ВНП (или около 17%, если кто-то рискнет прибавить к этому ВНП союзников по Варшавскому договору). Однако это не только намного ниже, чем ВНП США и стран Западной Европы, Советский Союз уже обогнала Япония, и при условии сохранения нынешних темпов роста в последующие тридцать лет ему предстоит соревноваться с Китаем. Если это покажется претенциозным заявлением, стоит напомнить холодное замечание журнала Economist: «В 1913 году империалистическая Россия производила в три с половиной раза больше реального продукта за человеко-час, чем Япония, но за неполных семьдесят лет социализма так откатилась назад, что теперь едва производит четверть японского». Как бы ни оценивались военные возможности СССР в настоящий момент, перспектива быть лишь на четвертом или пятом месте среди крупнейших мировых производственных центров беспокоит советское руководство хотя бы из-за долгосрочных последствий для власти.

Это не означает, что СССР находится на грани коллапса, но и не показывает его страной сверхъестественной мощи. Это значит лишь то, что страна поставлена перед неудобным выбором. Как выразился один советский экономист, «краеугольный камень брежневской политики “пушек, масла и роста” уже неактуален… даже при самом благоприятном сценарии… Советский Союз ожидает экономический кризис куда серьезнее всех тех, с которыми он сталкивался в 19601970-е годы». Ожидается, что прозвучат призывы и будут предприняты усилия для улучшения экономической ситуации в стране.

Но поскольку крайне маловероятно, что даже полный энтузиазма нынешний режим откажется от принципов «научного социализма», чтобы поднять экономику или радикально сократить неподъемные расходы на оборону, разрушив тем самым милитаристскую суть советского государства, шансы избежать противоречий, перед которыми стоит СССР, ничтожно малы. Без внушительной военной мощи страна мало что значит на мировой арене, а с этой мощью — внушает опасения другим странам и вредит собственным экономическим перспективам. Беспощадная дилемма.

И это вряд ли является источником чистой радости для стран Запада, поскольку национальная традиция и национальный характер России не предвещают достойного принятия заката империи. Да и вообще, с исторической точки зрения ни одна из обширных многонациональных империй — ни Османская, ни Испанская, ни Наполеоновская — не редуцировалась до государства на национальной основе, не проиграв в крупной войне с конкурирующими державами или (как в случае с Британской империей) не оказавшись настолько ослабленной военными действиями, что отказ от имперских притязаний стал политической неизбежностью. Тем же, кто с восторгом воспринимает нынешние трудности советского государства и ждет его краха, не лишне будет напомнить, что такие изменения обычно обходятся дорого, а происходят не всегда предсказуемо.

Начиная анализировать настоящее и будущее Соединенных Штатов Америки, следует помнить о трудностях Советского Союза, поскольку между этими странами есть два важных различия. Первое состоит в том, что, хотя американское влияние в мире снижалось за последние несколько десятилетий быстрее российского в относительном выражении, проблемы США, вероятно, отнюдь не так велики, как советские. Более того, их абсолютная мощь (особенно в сферах промышленного производства и технологий) до сих пор гораздо больше, чем у СССР. Второе различие заключается в том, что слабая регламентированность и рыночная свобода американского общества (хотя и имеющего свои сложности) дают ему, пожалуй, лучшие шансы адаптироваться к меняющимся обстоятельствам, чем позволила бы жесткая дирижистская власть. Однако это, в свою очередь, требует руководства, которое способно понимать более глобальные современные процессы и осознавать как сильные, так и слабые стороны положения США, стремящихся приспособиться к изменчивой мировой среде.

Хотя Соединенные Штаты Америки в настоящее время все еще находятся в отдельной лиге (с экономической и, возможно, даже военной точки зрения), им придется выдержать два важных испытания на жизнеспособность, которые ожидают любую крупную державу, занимающую первое место на мировой арене: достичь приемлемого баланса между военно-стратегическими требованиями безопасности и имеющимися средствами для выполнения взятых на себя обязательств и удержать технологическую и экономическую базу своего влияния от относительной эрозии из-за постоянно меняющихся моделей мирового производства. Это далеко не простые испытания для Америки, которая, подобно имперской Испании в начале XVII века или Британской империи на рубеже XIX–XX веков, является наследницей широкого ряда стратегических гарантий, данных ею в предыдущие десятилетия, когда политические, экономические и военные способности страны влиять на международные дела казались гораздо более очевидными. Вследствие этого США сейчас сталкиваются с риском, который прекрасно знаком историкам, исследующим расцвет и упадок великих держав прошлого, и который условно можно назвать «имперским перенапряжением»: иначе говоря, стратеги в Вашингтоне должны признать тот неприятный факт, что совокупность американских глобальных интересов и обязательств в наши дни намного превосходит способность страны заботиться о всех них одновременно.

В отличие от держав прошлого, решавших проблему стратегического перенапряжения, США при этом стоят перед вероятностью ядерного уничтожения — фактом, который, по мнению многих, изменил саму природу международной политики силы. Если крупномасштабный ядерный конфликт действительно произойдет, то любые размышления о «перспективах» США становятся не просто проблематичными, а практически бессмысленными, даже если положение страны (благодаря ее системе обороны и географическим размерам), вероятно, более благоприятно, чем, скажем, Франции или Японии, в случае такого конфликта. С другой стороны, история послевоенной гонки вооружений позволяет предположить, что ядерное оружие, одновременно угрожающее как Востоку, так и Западу, является неприемлемым для обеих сторон. Это основная причина, по которой великие державы продолжают наращивать расходы на конвенциональные вооруженные силы. Однако если есть вероятность неядерной войны (неважно, региональной или более масштабной) между крупными государствами, то говорить о сходстве стратегических обстоятельств между нынешними США и имперской Испанией или Британией времен Эдуарда еще уместнее. В обоих случаях мы имеем слабеющую державу, занимающую первое место в мире, которая оказывается перед угрозой не столько для безопасности собственной территории (в случае США вероятность захвата армией противника крайне низка), сколько для зарубежных интересов страны — интересов столь разноплановых, что их трудно защищать одновременно, но практически так же трудно пожертвовать какими-то из них, не боясь увеличить будущий риск.

Справедливости ради следует сказать, что все зарубежные интересы США в свое время обусловливались очень вескими, как казалось на тот момент, (и зачастую очень обременительными) соображениями, и большинство причин американского присутствия по-прежнему актуальны; более того, интересы страны в некоторых частях земного шара могут сегодня представляться политикам в Вашингтоне даже более значительными, чем несколько десятилетий назад.

С уверенностью это можно сказать про обязательства США на Ближнем Востоке. В этом обширном регионе, от Марокко на западе до Афганистана на востоке, США решают такое множество проблем, что от одного только их перечисления «захватывает дух», как выразился один обозреватель. В этом регионе находится огромная часть мировых запасов нефти; он кажется очень восприимчивым (по крайней мере судя по карте) к советскому влиянию; относительно него мощное организованное лобби внутри страны требует решительной поддержки изолированного, но эффективного в военном плане Израиля; в нем арабские страны условно прозападной ориентации (Египет, Саудовская Аравия, Иордания, ОАЭ) находятся под давлением со стороны собственных исламских фундаменталистов и внешних противников, таких как Ливия; и в нем все арабские государства, независимо от их соперничества, выступают против политики Израиля по отношению к палестинцам. Все перечисленное делает этот регион очень важным для Соединенных Штатов, но в то же время обескураживающе устойчивым перед любым стратегическим выбором. Вдобавок именно этот регион мира (по крайней мере в некоторых своих частях) наиболее склонен к войне. И наконец, в нем находится единственная территория, которую Советский Союз пытается завоевать с применением вооруженных сил, — Афганистан. Таким образом, неудивительно, что, по общему мнению в США, Ближний Восток требует постоянного американского внимания — как военного, так и дипломатического рода. Тем не менее память о фиаско в Иране (1979) и провале миротворческой миссии в Ливане (1983), дипломатические затруднения (как помочь Саудовской Аравии, не встревожив Израиль), а также непопулярность Соединенных Штатов среди арабских масс чрезвычайно осложняют для американского правительства задачу проведения последовательной долгосрочной политики на Ближнем Востоке.

Национальные интересы Соединенных Штатов в Латинской Америке тоже сейчас оказываются под угрозой. Если в мире наступит крупный международный долговой кризис, способный нанести тяжелый удар по глобальной кредитной системе, особенно по банкам США, то, скорее всего, он начнется именно в этом регионе. К настоящему моменту экономические проблемы Латинской Америки не только понизили кредитный рейтинг многих известных американских банков, но и способствовали существенному сокращению экспорта американских промышленных товаров в эту часть земного шара. Здесь, как и в Восточной Азии, глубокую озабоченность вызывает вероятность того, что развитые процветающие страны будут неуклонно повышать тарифы в отношении импортных товаров с низкой себестоимостью и сворачивать свои зарубежные программы помощи. Все это усугубляется тем фактом, что в экономическом и социальном плане Латинская Америка в последние несколько десятилетий чрезвычайно быстро меняется; в то же время ее демографический взрыв оказывает все большее давление на имеющиеся ресурсы и, зачастую, на устаревающие консервативные структуры власти. Это приводит к массовой поддержке движений за социальные и конституционные реформы и даже к открытым «революциям» — не без поддержки нынешних радикальных режимов на Кубе и в Никарагуа. Эти движения затем вызывают консервативный откат, когда реакционное правительство провозглашает необходимость искоренить все признаки внутреннего коммунизма и обращается к Соединенным Штатам Америки за помощью в достижении этой цели. Такие социальные и политические трещины часто заставляют США выбирать между продвижением демократии в Латинской Америке и борьбой против марксизма. Вашингтон также вынужден рассматривать вопрос о том, способен ли он достичь своих целей единственно политическими и экономическими средствами, или же, возможно, ему придется прибегнуть к военным действиям (как в Гренаде).

Однако самая тревожная ситуация развивается чуть южнее США, и по сравнению с ней польский «кризис» в соцлагере кажется незначительным. Современное состояние мексикано-американских отношений можно смело назвать беспрецедентным. Мексика находится на грани экономического банкротства и дефолта, ее внутренний кризис заставляет нелегально эмигрировать сотни тысяч жителей каждый год, ее самым прибыльным видом торговли с США становится жестко управляемый поток тяжелых наркотиков, а граница по-прежнему чрезвычайно проницаема для такого рода трафика.

Восточная Азия хотя и находится гораздо дальше, это не умаляет значимости вызовов этой обширной области для американских интересов. Здесь сосредоточена наибольшая доля населения мира; объем американской торговли со странами «тихоокеанского кольца» неуклонно нарастает; здесь расположены две будущие великие державы мира — Китай и Япония; Советский Союз непосредственно и (через Вьетнам) косвенно тоже присутствует в этом регионе. Нельзя забывать и о недавно вставших на путь индустриализации азиатских странах, о тех шатких квазидемократиях, которые, с одной стороны, с энтузиазмом приняли капиталистическую этику невмешательства, а с другой — уже конкурируют с американскими производителями в самых разных отраслях, от текстиля до электроники. Кроме того, именно на Восточную Азию приходятся многие из американских военных обязательств, в основном раннего этапа холодной войны.

Безусловно, даже простое перечисление обязательств свидетельствует о чрезвычайно широком круге американских интересов в этом регионе. Несколько лет назад министерство обороны США попыталось кратко изложить суть американских интересов в Восточной Азии, но, как ни парадоксально, сама краткость отчета указывает на почти безграничный диапазон этих стратегических обязательств:

За этими тщательно подобранными словами скрыто немало чрезвычайно сложных политических и стратегических проблем: как построить хорошие отношения с КНР, не предав Тайвань; как «поддерживать стабильность и независимость дружественных государств», одновременно контролируя поток экспорта на американский рынок; как заставить японцев взять на себя больше ответственности за обеспечение безопасности в западной части Тихого океана, не встревожив ее многочисленных соседей; как сохранить американские базы, скажем, на Филиппинах, не вызвав недовольства местных жителей; как сократить американское военное присутствие в Южной Корее, не подав неправильный сигнал Северной Корее…

Еще больше поставлено на кон в Западной Европе, по крайней мере если говорить о военных контингентах, ведь ее оборона, как ничто другое, является стратегическим обоснованием присутствия здесь американской армии и большой части военно-воздушных сил и военно-морского флота. По некоторым сложным расчетам, 50–60% американских сил общего назначения выделяются НАТО — организации, в которой (как уже неоднократно замечали ее критики) другие члены вносят значительно меньшую долю своих ВВП на военные расходы, хотя общая численность населения и доход Европы в настоящее время выше, чем у США. Здесь мы не станем повторять всевозможные европейские контраргументы в споре о «распределении бремени» (например, социальные издержки, которые такие страны, как Франция и Западная Германия, несут из-за сохранения призывной военной службы) или развивать мысль о том, что если Западная Европа была бы «финляндизирована», то США, вероятно, пришлось бы тратить на оборону даже больше, чем сейчас. С американской стратегической точки зрения непреложен тот факт, что этот регион всегда был и остается более подвержен российскому давлению, чем, скажем, Япония, — отчасти потому, что это не остров, а отчасти потому, что по другую сторону европейской сухопутной границы СССР сосредоточил основную массу своих вооруженных сил, значительно превосходящую всякие разумные соображения внутренней безопасности. Возможно, это все равно не обеспечивает Россию военным потенциалом для захвата Западной Европы (см. предыдущий раздел данной главы), но это не та ситуация, в которой было бы целесообразно в одностороннем порядке вывести значительные американские наземные и воздушные силы. Даже слабой вероятности попадания основной части мирового промышленного производства в зону советского влияния достаточно, чтобы убедить Пентагон в «особенной важности безопасности Западной Европы для безопасности Соединенных Штатов Америки».

Тем не менее, несмотря на всю логичность американских обязательств перед Европой, сам по себе этот факт не исключает некоторых военных и политических осложнений, которые способны привести к трансатлантическому конфликту. Даже если на одном уровне альянс НАТО сближает США и Западную Европу, ЕЭС все же, как и Япония, является экономическим конкурентом, особенно на сокращающихся рынках сельскохозяйственной продукции.

Еще существеннее то, что, хотя официальные европейские политики всегда подчеркивают ценность американского «ядерного зонтика», широкая общественность обеспокоена последствиями размещения американского оружия (крылатых ракет «Першинг II», подводных лодок с ракетами «Трайдент», не говоря уже о нейтронных бомбах) на европейской территории. Но если (как уже говорилось) обе сверхдержавы попытаются избежать обмена ядерными ударами в случае крупного столкновения, остаются значительные проблемы в обеспечении обороны Западной Европы конвенциональными средствами. Во-первых, это чрезвычайно дорого. Во-вторых, даже если учитывать появляющиеся сейчас свидетельства того, что наземные и воздушные силы стран Варшавского договора можно сдержать, этот аргумент основывается на определенном усилении имеющейся мощи НАТО. С этой точки зрения ничего не может быть хуже предложений о сокращении или выводе войск США из Европы, сколь бы желательным это ни казалось по экономическим соображениям или с целью наращивания американского присутствия в других странах мира. Тем не менее осуществление крупной стратегии, которая была бы одновременно глобальной и гибкой, является чрезвычайно трудной задачей, когда значительная часть американских вооруженных сил сосредоточена в одном-единственном регионе.

С учетом вышесказанного неудивительно, что несоответствие американских обязательств мощи страны больше всего беспокоит сами вооруженные силы, ведь они первыми пострадают, если стратегические недостатки проявятся в суровых военных условиях. Отсюда частые предупреждения Пентагона против вынужденной глобальной логистической эквилибристики, перебрасывающей силы из одной «горячей точки» в другую по мере возникновения новых очагов напряженности. Хотя особенно остро данная проблема ощущалась в конце 1983 года, когда размещение дополнительных американских частей в Центральной Америке, Гренаде, Чаде и Ливане заставило бывшего председателя объединенного комитета начальников штабов объявить о том, что «несоответствие» между американскими силами и стратегией «сейчас значительнее, чем когда-либо прежде», возникла она гораздо раньше. Интересно, что такие предупреждения о «перенапряжении» американских вооруженных сил сопровождаются картами «военного развертывания США в мире», которые, на взгляд историков, очень напоминают ту цепь военно-морских баз и гарнизонов, которыми обладала предыдущая великая мировая держава — Великобритания — на пике ее стратегического перенапряжения.

С другой стороны, маловероятно, что Соединенные Штаты Америки будут вынуждены отстаивать все свои зарубежные интересы одновременно и без помощи значительного числа своих союзников: членов НАТО в Западной Европе, Израиля на Ближнем Востоке, а в Тихом океане — Японии, Австралии и, возможно, Китая. Или что все региональные тенденции неблагоприятны для США в плане безопасности; например, хотя агрессия со стороны непредсказуемого северокорейского режима всегда возможна, она вряд ли встретит одобрение Пекина в настоящее время, да и Южная Корея теперь имеет вдвое больше населения и в четыре раза более высокий ВНП, чем ее северный сосед. Аналогичным образом, хотя расширение сил СССР на Дальнем Востоке вызывает тревогу в Вашингтоне, оно в значительной мере уравновешивается растущей угрозой со стороны КНР для советских сухопутных и морских линий связи с Востоком. Недавнее трезвое признание министра обороны США о том, что «мы никогда не сможем позволить себе приобрести средства, достаточные для удовлетворения всех наших обязательств со стопроцентной уверенностью», безусловно, верно, однако оно не столь тревожно, как может показаться на первый взгляд, ведь сумма потенциальных антисоветских ресурсов в мире (США, Западная Европа, Япония, КНР, Австралия) намного больше, чем сумма ресурсов на стороне России.

Несмотря на эти утешительные соображения, от фундаментальной дилеммы большой стратегии никуда не деться: США сегодня несут на себе примерно столь же тяжелый груз военных обязательств по всему миру, как и четверть века назад, когда их доля в мировом ВНП, промышленном производстве, военных расходах и личном составе вооруженных сил была гораздо больше, чем сейчас. Даже в 1985 году, через сорок лет после триумфа Второй мировой войны и через десять с лишним лет после вывода войск из Вьетнама, 520 тыс. военнослужащих США находились за рубежом (в том числе 65 тыс. на море). Эта итоговая цифра, кстати говоря, значительно превышает численность солдат и военных моряков Британской империи, находившихся за рубежом в мирное время на пике ее могущества. Тем не менее, по категорическому убеждению комитета начальников штабов, а также многих гражданских экспертов, этого попросту недостаточно. Несмотря на утроение американского оборонного бюджета с конца 1970-х годов, удалось достичь «всего лишь пятипроцентного увеличения численности вооруженных сил на действительной военной службе». Как убедились в свое время британские и французские военные, страна с многочисленными зарубежными обязательствами всегда сталкивается с более серьезной «проблемой человеческих ресурсов», чем государство, содержащее свои вооруженные силы исключительно для защиты собственной территории; а в политически либеральном обществе с этикой экономического невмешательства (где военный призыв непопулярен) такая проблема ощущается особенно сильно.

Не исключено, что беспокойство по поводу разрыва между американскими интересами и возможностями в мировом масштабе было бы менее острым, если бы не множество сомнений (по крайней мере со времен Вьетнамской войны) в эффективности самой системы. Поскольку эти сомнения неоднократно разбирались в других исследованиях, здесь мы их только резюмируем, чтобы не утомлять читателя очередным эссе на злободневную тему «военной реформы». Так, одним из главных спорных моментов является соперничество между видами вооруженных сил, что, конечно, наблюдается и в других странах мира, но особенно характерно для американской системы, возможно, из-за относительно скромных полномочий председателя Объединенного комитета начальников штабов или из-за того, что гораздо больше усилий тратится на материально-техническое снабжение, чем на решение стратегических и оперативных вопросов. В мирное время данной особенностью можно пренебречь как крайним примером «бюрократической политики», но если говорить о военных операциях (скажем, таких, как срочная переброска Объединенной целевой группы быстрого развертывания, состоящей из всех четырех видов войск), то плохая координация может иметь фатальные последствия.

Что касается собственно материально-технического снабжения, то обвинения в «растратах, мошенничестве и злоупотреблениях»звучат сплошь и рядом. Различные скандалы из-за чудовищно дорогих и недостаточно эффективных вооружений, которые привлекают внимание общественности в последние годы, объясняются просто — отсутствием надлежащих конкурсов и рыночных сил в военно-промышленном комплексе и тенденцией к преобладанию «золотых» систем вооружения, не говоря уже о жажде наживы. Трудно, однако, отделить эти недостатки в процессе закупок оружия от более фундаментального процесса — усиления влияния новых технологических достижений на военное дело. Учитывая, что СССР, как правило, оказывается наиболее уязвимым именно в области высоких технологий (а это наводит на мысль о том, что американское качество оружия может использоваться для компенсации превосходства русских в количестве, скажем, танков и самолетов), при заказе новых вооружений есть очевидный привлекательный аспект в «конкурентных стратегиях», как это назвал Каспар Уайнбергер. Тем не менее тот факт, что администрация Рейгана в первый срок увеличила расходы на военную авиацию на 75% по сравнению с режимом Картера, но приобрела лишь на 9% больше самолетов, указывает на вопиющую проблему военных закупок конца XX века: из-за технологически обусловленной тенденции к повышению расходов при все меньшем количестве систем вооружения совсем не факт, что Соединенные Штаты Америки и их союзники будут иметь в своем распоряжении достаточно сложных и крайне дорогих самолетов и танков после первых этапов ожесточенной неядерной войны. Располагает ли ВМС США необходимым числом подводных лодок или фрегатов на случай тяжелых потерь на ранней стадии третьей битвы за Атлантику? Если нет, то результаты будут печальными; ибо ясно, что современное сложное вооружение невозможно заменить в короткий срок, как это делалось во время Второй мировой войны.

Эта дилемма усугубляется двумя другими элементами в сложном анализе эффективной оборонной политики США. Первым из них является вопрос о бюджетных ограничениях. Без явного ухудшения внешних обстоятельств добиться увеличения национальных расходов на оборону существенно выше 7,5% ВНП было бы невероятным политическим достижением, тем более что из-за дефицита федерального бюджета (см. ниже) необходимость достижения баланса правительственных расходов становится главным приоритетом государства. Однако если произойдет замедление или даже перерыв в наращивании расходов на оборону, то с учетом непрерывного роста стоимости вооружений Пентагон окажется перед чрезвычайно острой проблемой.

Второй фактор — это само разнообразие возможных военных ситуаций, к которым приходится готовиться такой глобальной сверхдержаве, как Соединенные Штаты Америки, причем все они предъявляют разные требования к вооруженным силам и необходимому оружию. Здесь мы снова находим прецедент в истории великих держав: британская армия часто испытывала сильное напряжение, когда ей приходилось планировать сражения на северо-западной границе Индии или в Бельгии. Но эта задача бледнеет рядом с той, что стоит перед нынешним мировым лидером. Если главная проблема для США — сохранение ядерного потенциала, способного сдержать Советский Союз на всех уровнях эскалации, то деньги неизбежно будут вкладываться в такое оружие, как ракеты MX, бомбардировщики-невидимки В–1, ракеты «Першинг II», крылатые ракеты и подводные лодки с ракетами «Трайдент». Если крупномасштабная конвенциональная война против стран Варшавского договора является наиболее вероятным сценарием, то средства, по всей видимости, должны идти в совершенно ином направлении: в тактическую авиацию, боевые танки, крупные авианосцы, фрегаты, ударные подводные лодки, а также логистику. Если же, что скорее всего, США и СССР смогут избежать прямого столкновения, но при этом станут более активны в странах «третьего мира», то приоритеты опять-таки должны быть другими: стрелковое оружие, вертолеты, легкие авианосцы, а главное — усиление роли морской пехоты США. Уже ясно, что большая часть споров по поводу «военной реформы» проистекает из различных предположений о том, в какого типа войне придется участвовать Соединенным Штатам Америки. Но что, если политики ошибутся?

Еще одно серьезное сомнение в эффективности системы, причем выражаемое даже ярыми сторонниками кампании за «восстановление» американской мощи, заключается в том, позволит ли нынешняя система принятия решений осуществлять адекватную большую стратегию. Это потребовало бы не просто большей согласованности военно-политических решений (чтобы затихли споры между сторонниками «морской стратегии» и теми, кто выступает за «коалиционные военные действия»), но и примирения американских долгосрочных политических, экономических и стратегических интересов, прекращения бюрократических распрей, которые столь характерны для Вашингтона. Иллюстрируя это, часто приводят в пример порой слишком публичный спор о том, как и где США должны использовать свои вооруженные силы за рубежом, чтобы укрепить или отстоять свои национальные интересы: государственный департамент настаивает на недвусмысленных и жестких ответах тем, кто угрожает таким интересам, но министерство обороны не желает (особенно после фиаско в Ливане) отправлять войска в другие страны, кроме как на особых условиях. Однако есть и совсем другие примеры, когда Пентагон выступает за принятие односторонних решений в гонке вооружений с Россией (в частности, это программа Стратегической оборонной инициативы и выход из ОСВ–2), не советуясь с главными союзниками, что создает проблемы для Госдепартамента. Существует неопределенность в связи с той ролью, которую играет Совет национальной безопасности и особенно советники по национальной безопасности. Наблюдается некоторая непоследовательность политики на Ближнем Востоке, отчасти из-за трудноразрешимости палестинской проблемы, но также из-за того, что стратегический интерес США к поддержке консервативных прозападных арабских государств против российского проникновения в этот регион часто наталкивается на хорошо организованную оппозицию американского произраильского лобби. Не обходится и без межведомственных споров об использовании экономических инструментов (от торговых бойкотов и эмбарго на передачу технологий до иностранных грантов и продажи оружия и зерна) для поддержки американских дипломатических интересов, которые влияют на политику в отношении стран «третьего мира», Южной Африки, России, Польши, ЕЭС и др. и зачастую оказываются несогласованными и противоречивыми. Ни один разумный человек не будет утверждать, что та или иная из многочисленных проблем внешней политики, от которых страдает весь земной шар, имеет очевидное и готовое «решение»; но, с другой стороны, долгосрочным американским интересам, конечно, не идут на пользу эти частые разногласия внутри системы руководства.

Все это вызывает со стороны более пессимистично настроенных критиков вопросы насчет общей политической культуры, в которой приходится работать вашингтонским политикам. Это слишком большая и сложная проблема, чтобы разбирать ее здесь. Однако все чаще звучит мнение, что если США необходимо пересмотреть свою генеральную стратегию в свете масштабных неконтролируемых изменений, происходящих в мировых делах, то им плохо подходит избирательная система, парализующая процесс принятия внешнеполитических решений каждые два года. Им также мешает чрезмерное давление со стороны лоббистов, комитетов политических действий и других заинтересованных групп, ведь все они изначально предвзяты к тому или иному изменению политики. Кроме того, вредно и «упрощение» жизненно важных, но сложных международных и стратегических вопросов в средствах массовой информации, ведь их время и пространство слишком ограниченны, а главной целью является прибыль и завоевание аудитории — и только во вторую очередь информирование. Нельзя назвать полезными и громкие «эскапистские» призывы в американской социальной культуре, которые, наверное, понятны с точки зрения прошлого этой нации «фронтира», но мешают адаптации к современному, усложняющемуся интегрированному миру, а также к другим культурам и идеологиями. И наконец, этой стране не всегда выгодна разделенность ее конституции и законодательной власти, созданная намеренно, когда она была географически и стратегически изолирована от остального мира два столетия назад и имела достаточно времени для согласования немногочисленных вопросов «внешней» политики, но теперь, когда она стала глобальной сверхдержавой, это ей мешает, ведь часто необходимо принимать быстрые решения, отвечая на действия стран, не связанных таким количеством ограничений. Ни одно из этих обстоятельств не является для США непреодолимым препятствием на пути к согласованной долгосрочной стратегии, но их совокупный и взаимообусловленный эффект существенно осложняет изменение политики, когда оно касается определенных интересов и происходит в год выборов. Поэтому вполне вероятно, что именно эти сферы культуры и внутренней политики станут для США самыми проблемными в процессе эволюции общей стратегии в XXI веке.

Последний вопрос о правильном соотношении «средств и целей» в защите американских глобальных интересов связан с экономическими трудностями, отягощающими страну, разнообразие которых грозит сильно осложнить принятие решений в области государственной политики. Необычайная широта и комплексность американской экономики не позволяют кратко сформулировать, что происходит со всеми ее частями, тем более в настоящий период, когда она посылает столь противоречивые сигналы. Тем не менее черты, описанные в предыдущей главе (см. ее последний раздел), по-прежнему преобладают.

Первая из них касается относительного спада американского промышленного производства по сравнению с общемировым, причем не только в старых отраслях, таких как текстильная, сталелитейная, химическая промышленность, судостроение, но и (хотя здесь уже не так легко предсказать итог индустриально-технологического противостояния) в глобальной доли США в создании робототехники, аэрокосмических аппаратов, автомобилей, станков и компьютеров. По обеим позициям есть огромные проблемы. Если говорить о традиционном производстве, то разрыв в стоимости труда между США и новыми индустриальными странами таков, что «меры по повышению эффективности» вряд ли его перекроют; но настоящей катастрофой было бы проиграть конкурентную гонку в области новых технологий. В конце 1986 года Конгресс представил результаты исследования, согласно которым положительное сальдо США в торговле высокотехнологичными товарами сократилось с $27 млрд. (1980) до $4 млрд. (1985) и сейчас стремительно движется к дефициту.

Еще одной, и во многих отношениях менее ожидаемой, областью спада является сельское хозяйство. Еще десять лет назад специалисты предсказывали пугающий глобальный дисбаланс между потребностями в еде и производством сельскохозяйственной продукции. Но такой сценарий голода и стихийных бедствий стимулировал две сильные реакции. Первой стали крупные инвестиции в американское сельское хозяйство с 1970-х годов, подталкиваемые перспективой роста экспорта продуктов питания, а второй было масштабнейшее исследование (финансируемое западным миром) научно разработанных методов повышения урожайности в «третьем мире», которое оказалось настолько успешным, что все больше таких стран превращаются в экспортеров продовольствия и, таким образом, конкурируют с Соединенными Штатами. Эти две тенденции не связаны с трансформацией ЕЭС в крупного производителя сельскохозяйственных излишков благодаря его системе субсидий, но совпали с ней по времени. В результате эксперты сейчас говорят, что «мир изобилует едой», что, в свою очередь, ведет к резкому снижению цен на сельскохозпродукцию и американский экспорт продуктов питания, вынуждая многих фермеров оставить этот бизнес.

Неудивительно поэтому, что эти экономические проблемы привели к всплеску протекционистских настроений во многих секторах американской экономики, среди предпринимателей, профсоюзов, фермеров и их конгрессменов. Как когда-то в годы «тарифной реформы» в эдвардианской Англии, сторонники усиления протекционизма жалуются на недобросовестные зарубежные практики, заводнение американского рынка промышленными товарами ниже себестоимости, а также на огромные субсидии иностранным фермерам, противостоять чему могут только власти США, отказавшись от политики свободной торговли и приняв жесткие контрмеры. Многие из этих жалоб (например, о том, что Япония поставляет на американский рынок кремниевые чипы ниже стоимости) вполне обоснованны. Однако в более широком плане всплеск протекционистских настроений также свидетельствует об эрозии некогда безусловного превосходства США в сфере производства. Как британцы в середине викторианской эпохи, американцы после 1945 года выступали за свободную торговлю и открытую конкуренцию не только потому, что считали их полезными для мировой торговли и процветания, но и потому, что знали, что вероятнее всего извлекут выгоду из отказа от протекционизма. Сорок лет спустя, когда эта уверенность улетучилась, мнение предсказуемо изменилось в пользу защиты внутреннего рынка и отечественного производителя. И, как когда-то британцы, защитники существующей системы отмечают, что повышение тарифов не только сделает отечественную продукцию менее конкурентоспособной на международном рынке, но что возможны также различные внешние последствия: глобальная тарифная война, удары по американскому экспорту, обрушение валют некоторых новых индустриальных стран и даже экономический кризис в масштабах 1930-х годов.

Наряду с этими трудностями, влияющими на американское производство и сельское хозяйство, отмечается беспрецедентное волнение в области финансов страны. Неконкурентоспособность американских промышленных товаров за рубежом и снижение продаж сельскохозяйственного экспорта вызвали ошеломляющий дефицит торгового баланса — $160 млрд. за двенадцать месяцев к маю 1986 года, но еще большую тревогу вызывает то, что эту брешь уже невозможно залатать «невидимыми» статьями платежного баланса, к которым традиционно обращаются зрелые экономики (например, Великобритании до 1914 года). Напротив, единственный путь для США — импортировать все больше и больше капитала, что уже превратило их за несколько лет из крупнейшего в мире кредитора в главного должника.

Эту проблему усугубляет (а по мнению многих критиков — порождает) бюджетная политика самого правительства США. Даже в 1960-е годы Вашингтон был склонен допускать бюджетный дефицит, но не вводить дополнительные налоги, чтобы оплатить растущую стоимость оборонных и социальных программ. Но решения администрации Рейгана в начале восьмидесятых (например, резкое увеличение расходов на оборону, а также значительное снижение налогов без существенного сокращения федеральных расходов в других сферах) привели к чрезвычайному росту дефицита, а следовательно, и государственного долга, как показано в табл. 49. 

В случае сохранения таких тенденций, как говорят встревоженные специалисты, национальный долг США достигнет примерно $13 трлн. к 2000 году (что в четырнадцать раз больше, что в 1980 году), а проценты по такой задолженности будут составлять $1,5 трлн. (в двадцать девять раз больше, чем в 1980 году). Действительно, снижение процентных ставок может уменьшить эти показатели, но общая тенденция все равно очень нездоровая. Даже если дефицит федерального бюджета удастся сократить до «всего лишь» $100 млрд. в год, госдолг и процентные выплаты в начале XXI века все равно будут отбирать беспрецедентные суммы. Если проводить исторические параллели, то на ум приходит лишь один пример великой державы, отягощенной огромным долгом в мирное время, — Франции в 1780-е годы, где проблемы в налогово-бюджетной сфере усугубил внутриполитический кризис.

Американский торговый и бюджетный дефицит накладывается на новое явление в мировой экономике, которое, пожалуй, правильнее всего назвать перемещением международных капиталопотоков из торговли товарами и услугами. Из-за растущей интеграции мировой экономики объем торговли промышленными товарами и финансовыми услугами сегодня значительно больше, чем когда-либо прежде — около $3 трлн. в год; но он не идет ни в какое сравнение с мощнейшим притоком средств на мировые рынки краткосрочных капиталов. Так, один только лондонский евродолларовый рынок «по меньшей мере в двадцать пять раз превышает рынок мировой торговли». Хотя эта тенденция подпитывалась событиями 1970-х годов (переход от фиксированных к плавающим обменным курсам, поступление избыточных средств из стран ОПЕК), ее усиливал и американский дефицит, так как единственная возможность для федерального правительства перекрыть зияющую пропасть между его расходами и доходами заключалась в том, чтобы привлечь в страну огромное количество ликвидных средств из Европы и (особенно) Японии, превратив Соединенные Штаты Америки, как уже упоминалось выше, в безусловно крупнейшего должника в мире. Вообще говоря, трудно представить себе, как экономика США смогла бы обойтись без притока иностранных средств в начале восьмидесятых, даже если это и вылилось в неприятное увеличение стоимости доллара, ставшее еще одним ударом по американскому экспорту. Но тут возникает тревожный вопрос: что произойдет, если эти крупные и очень волатильные средства будут выведены из доллара, резко обрушив его стоимость?

Эти тенденции, однако, трактуются и в таком ключе, что паникеры сильно преувеличивают серьезность происходящих в экономике США процессов и забывают про их «естественность». Например, положение дел в фермерском поясе Среднего Запада могло быть гораздо лучше, если бы не спрос на землю по завышенным ценам и не чрезмерные процентные ставки конца 1970-х годов. Опять же переход от производства в сферу услуг вполне понятен и происходит во всех развитых странах; также стоит напомнить, что объем американского промышленного производства растет в абсолютном выражении, даже если занятость (особенно синих воротничков) в обрабатывающей промышленности сокращается — но ведь и это «естественная» тенденция, так как мир все больше переходит от материального производства к производству, основанному на знаниях. Точно так же нет ничего плохого в превращении американских финансовых институтов в мировые с тремя центрами — в Токио, Лондоне и Нью-Йорке, призванные обрабатывать крупные потоки капитала и извлекать из них прибыль; это только увеличивает доходы страны от услуг. Даже значительный ежегодный дефицит федерального бюджета и нарастающий государственный долг иногда характеризуются как не слишком серьезные с учетом инфляции; кроме того, в некоторых кругах существует убеждение, что экономика «найдет выход» из этих дефицитов или что политики примут меры для ликвидации разрыва, будь то за счет увеличения налогов, или сокращения расходов, или того и другого вместе. Излишне поспешные попытки сократить дефицит, считают они, вполне могут спровоцировать крупный спад.

Еще более обнадеживающими объявляются позитивные признаки роста в американской экономике. Благодаря буму в секторе услуг США в последние десять лет создают новые рабочие места быстрее, чем за всю свою историю в мирное время, и, безусловно, гораздо активнее, чем Западная Европа. Кстати, высокая мобильность рабочей силы облегчает такие преобразования на американском рынке труда. Кроме того, огромные усилия американцев в области высоких технологий (не только в Калифорнии, но и в Новой Англии, Виргинии, Аризоне и многих других штатах) сулят дополнительный рост производства и, следовательно, национального богатства (наряду со стратегическим преимуществом над СССР). В самом деле, именно возможности американской экономики продолжают привлекать в эту страну миллионы иммигрантов и воодушевлять тысячи новых предпринимателей; а бурные потоки капитала, вливающиеся в США, могут быть использованы для дальнейших инвестиций, особенно в исследования и разработку. И наконец, если изменения в глобальных условиях торговли действительно ведут к снижению цен на продукты питания и сырье, это должно принести пользу экономике, которая до сих пор импортирует огромное количество нефти, металлических руд и пр. (даже если это и вредит некоторым американским производителям, в частности фермерам и нефтяникам).

Многие из этих доводов могут быть справедливы. Так как американская экономика слишком масштабна и разнообразна, некоторые ее секторы и регионы, вероятно, будут расти, пока другие переживают спад, Поэтому обобщать ее состояние словами «кризис» или «бум» неверно. Учитывая падение цен на сырье, ослабление неестественно высокого значения обменного курса доллара в начале 1985 года, общее снижение процентных ставок (и влияние этих трех тенденций на инфляцию и уверенность деловых кругов), неудивительно, что некоторые профессиональные экономисты с оптимизмом смотрят в будущее.

Тем не менее с точки зрения американской национальной стратегии и экономического фундамента, на котором должна строиться эффективная долгосрочная политика, общая картина выглядит уже не такой радужной. В первую очередь, из-за массы военных обязательств, принятых США после 1945 года: способность страны нести эту нагрузку сейчас явно меньше, чем несколько десятилетий назад, когда ее доля в мировом производстве и ВНП была гораздо больше, сельское хозяйство не переживало кризис, платежный баланс был намного здоровее, а государственный бюджет не отягощал огромный долг перед остальным миром. В широком смысле уместны аналогии, которые некоторые политологи проводят между положением нынешних Соединенных Штатов Америки и «слабеющих гегемонов» прошлого.

Здесь снова полезно отметить поразительное сходство между растущей среди нынешних интеллектуалов США тревогой и тем настроением, которое царило в политических партиях эдвардианской Англии и привело к так называемому движению за «национальную эффективность» — к широкой дискуссии внутри законодательных, деловых и образовательных элит по поводу различных мер, способных противодействовать потере конкурентоспособности в сравнении с другими развитыми обществами. С точки зрения коммерческой компетентности, уровня подготовки и образования, эффективности производства, уровня доходов и (среди менее обеспеченных слоев) качества жизни, здоровья и жилья, «первая» держава в 1900 году, казалось, утрачивала свою позицию, что сулило крайне неприятные последствия для ее долгосрочного стратегического положения; поэтому призывы к «обновлению» и «реорганизации» шли не только от левых, но и от правых. Такие кампании, как правило, действительно приводят к реформам в самых разных государствах, но само их начало является подтверждением упадка: в такой агитации просто не было необходимости несколько десятилетий назад, когда лидерство страны не вызывало сомнений. Сильный человек, как язвительно заметил писатель Гилберт Кит Честертон, не беспокоится о своей физической форме; лишь ослабев, он начинает говорить о здоровье. Точно так же великая держава, пока крепка и господствует безраздельно, гораздо меньше склонна обсуждать свои обязательства, чем когда начинает терять влияние.

В более узком смысле можно говорить о серьезных последствиях для американской национальной стратегии, если ее производственная база продолжит сокращаться. Если рассматривать вероятность крупномасштабной войны, причем конвенциональной (из-за взаимного нежелания противоборствующих сторон инициировать ядерный холокост), невольно задаешься вопросом, как изменятся производственные способности США после нескольких лет спада в определенных ключевых отраслях, сокращения занятости среди синих воротничков и т. д. В связи с этим вспоминаются слова встревоженного Хьюинса о влиянии промышленного упадка Великобритании на ее мощь, написанные в 1904 году:

Трудно представить, что спад американского промышленного производства настолько драматичен: все-таки производственная база США гораздо шире существовавшей в эдвардианской Британии, и, что немаловажно, «связанные с обороной отрасли» не только подпитываются многочисленными заказами Пентагона, но и переходят от материалоемкого к наукоемкому (высокотехнологичному) производству, которое в долгосрочной перспективе будет также уменьшать зависимость Запада от критически важного сырья. Тем не менее очень высокая доля, скажем, полупроводников, которые собираются за рубежом, а затем поставляются США, или, если взять другие отрасли, эрозия американского судоходства и судостроения, а также закрытие многих американских шахт и нефтяных месторождений — такие тенденции неизбежно нанесут ущерб в случае очередной продолжительной коалиционной войны между великими державами. Кроме того, если исторические прецеденты чего-то стоят, то самым важным сдерживающим фактором для «скачка» производства в военное время, как правило, оказывалась нехватка высококвалифицированных рабочих, что опять же заставляет задуматься о резком и долгом сокращении численности синих воротничков (то есть, как правило, квалифицированных рабочих) в США.

Другая, но не менее важная для проведения настоящей большой стратегии проблема касается влияния медленного экономического роста на американский социально-политический консенсус. В значительной (поразительной для большинства европейцев) степени Соединенным Штатам в XX веке удалось избежать очевидной «классовой» политики. Это можно связать сразу с несколькими факторами: во-первых, многие переехавшие в США иммигранты спасались от тяжелых социальных условий, перебираясь в другие места; во-вторых, огромная территория страны позволяла разочаровавшимся в ее экономическом положении «сбежать» на Запад и одновременно делала организацию труда гораздо более сложной, чем, скажем, во Франции или Великобритании; в-третьих, ее географические размеры, а также возможности для предпринимательской деятельности способствовали развитию свободного капитализма, который всегда доминировал в политической культуре нации (несмотря на редкие контратаки слева). В результате разрыв в уровне доходов между богатыми и бедными в США значительно больше, чем в любом другом развитом индустриальном обществе, к тому же государственные расходы на социальные обязательства составляют меньшую часть ВНП, чем в сопоставимых экономиках (за исключением Японии, где очень сильна семейная форма поддержки бедных и пожилых людей).

Отсутствию «классовой» политики, несмотря на очевидные социально-экономические диспропорции, способствовали также ситуация общего роста США с 1930-х годов, предложившая перспективу индивидуального улучшения жизни большинству населения, и тот тревожный факт, что беднейшая треть американского общества не была «мобилизована» в качестве регулярных избирателей. Но, учитывая неодинаковый уровень рождаемости между белыми этническими группами, с одной стороны, и чернокожими и испаноязычными группами — с другой, не говоря уже об изменчивом потоке иммигрантов, а также экономическую метаморфозу, ведущую к потере миллионов относительно высокооплачиваемых рабочих мест в производстве и созданию миллионов низкооплачиваемых рабочих мест в сфере услуг, — было бы ошибкой считать, что преобладающие нормы американской политической экономий (низкие государственные расходы и низкие налоги на богатых) сохранятся, если страна вступит в период продолжительных экономических трудностей, вызванных ослаблением доллара и замедлением роста. Это свидетельствует и о том, что американское государственное устройство, отвечающее на внешние вызовы увеличением ассигнований на оборону, а на бюджетный кризис — сокращением социальных расходов, рискует в конечном итоге спровоцировать отрицательную политическую реакцию. Как и во всех других державах, рассмотренных в данной главе, выработка национальных приоритетов и преодоление постоянной трехсторонней напряженности между обороной, потреблением и инвестициями здесь не имеет простых решений.

Это неизбежно подводит нас к непростой взаимосвязи между медленным экономическим ростом и высокими расходами на оборону. Дискуссия на тему «экономики военных расходов» крайне противоречива, и — принимая во внимание размер и разнообразие американской экономики, стимулирование производства крупными государственными контрактами, а также технические побочные блага от военных исследований — имеющиеся аргументы отнюдь не однозначны. Что важно для наших целей, так это сравнительный аспект. Даже если (как часто указывают) расходы на оборону составляли 10% ВНП при Эйзенхауэре и 9% при Кеннеди, относительная доля США в мировом производстве и благосостоянии в те годы была почти вдвое больше, чем сегодня; и, в частности, американская экономика тогда еще не столкнулась с проблемами в традиционных и высокотехнологичных отраслях. Кроме того, если Соединенные Штаты Америки в настоящее время продолжают выделять 7% или более своего ВНП на военные расходы, тогда как их основные экономические конкуренты, особенно Япония, тратят на это гораздо меньшую долю, то ipso facto последние имеют потенциально больше «свободных» средств для мирных инвестиций; если американские вложения в исследования и разработку будут и впредь сосредотачиваться в области военного производства, пока японские и западногерманские конкуренты занимаются коммерческой сферой, и если Пентагон будет оттягивать ресурсы ученых и инженеров страны из области проектирования и производства товаров гражданского назначения, в то время как во многих других крупных державах специалисты такого профиля занимаются преимущественно товарами для мирной жизни, — то, скорее всего, американская доля в мировом производстве будет неуклонно снижаться и темпы экономического роста США, весьма вероятно, окажутся ниже, чем в странах, ориентированных на рынок и неохотно направляющих ресурсы в оборону.

Наверное, излишне говорить, что эти тенденции ставят перед Соединенными Штатами самую острую долгосрочную дилемму. Просто потому, что они являются глобальной сверхдержавой с гораздо более обширными военными обязательствами, чем у региональных держав, например Японии или ФРГ, им требуется гораздо больше вооруженных сил. Точно так же имперская Испания нуждалась в значительно более крупной армии, чем ее современники, а викторианская Британия настаивала на необходимости превосходящего флота. Кроме того, поскольку СССР считается основной военной угрозой американским интересам по всему земному шару и явно выделяет гораздо большую часть своего ВНП на оборону, неудивительно, что американские политики боятся проиграть ему в гонке вооружений. Тем не менее наиболее разумные политики понимают, что военное бремя изнуряет советскую экономику и, если две сверхдержавы продолжат тратить все большую долю своего национального богатства на непроизводительную сферу вооружений, в скором времени может встать принципиальный вопрос: чья экономика испытает более значительный упадок по сравнению с такими расширяющимися государствами, как Япония, Китай и др.? Низкий уровень инвестиций в область вооружений может сделать уязвимой державу со столь разнообразными глобальными обязательствами, как у США, но чрезмерные военные расходы, хотя и улучшающие безопасность в краткосрочной перспективе, способны так подорвать коммерческую конкурентоспособность американской экономики, что в долгосрочной перспективе страна окажется менее защищенной.

Исторические прецеденты в этой связи тоже не назовешь обнадеживающими. Это очень распространенная дилемма, нередко встававшая перед главными державами прошлого: даже когда их относительная экономическая мощь убывала, усиливавшиеся зарубежные вызовы вынуждали их направлять все больше ресурсов в военный сектор, что приводило к сокращению продуктивных капиталовложений и с течением времени вызывало постепенное замедление роста, увеличение налогов, углубление внутренних споров по поводу приоритетов, а также ослабляло способность нести бремя обороны. Если это действительно типовой исторический сценарий, то возникает соблазн перефразировать предельно серьезную остроту Шоу и сказать: «Рим пал; Вавилон пал; придет черед и Скарсдейла».

Поэтому в самом широком смысле единственным ответом на часто обсуждаемый общественностью вопрос, способны ли США сохранить свою нынешнюю позицию, может быть только «нет», ведь ни одному обществу не дано вечно оставаться впереди всех остальных, поскольку это означало бы прекращение дифференцированного роста, технического прогресса и военных событий, которые происходят с незапамятных времен. С другой стороны, упомянутые исторические прецеденты не означают, что США обречены кануть в относительной безвестности подобно бывшим ведущим державам, таким как Испания или Нидерланды, или распасться, как Римская и Австро-Венгерская империи; для первого варианта они слишком велики, а для второго — слишком однородны. Даже британская аналогия, очень популярная в современной политологии, не слишком уместна, раз уж она игнорирует разницу в масштабах. Можно сформулировать это иначе: исходя из географических размеров, численности населения и запасов природных ресурсов, Британские острова должны были бы обладать примерно 3–4% мирового богатства и военной мощи при прочих равных условиях; но именно потому, что все прочие условия никогда не бывают равны, своеобразный набор исторических и технологических обстоятельств позволил Британским островам в эпоху их расцвета завладеть примерно четвертью мирового богатства; и с тех пор, как эти благоприятные обстоятельства исчезли, они лишь возвращаются к своему более «естественному» положению. Аналогично можно утверждать, что географические масштабы, население и природные ресурсы США свидетельствуют о том, что они должны обладать примерно 16–18% мирового богатства и военной мощи, но из-за благоприятных исторических и технических условиях эта доля к 1945 году выросла до 40% с лишним; а сейчас мы наблюдаем первые десятилетия снижения этого необычайно высокого показателя до более «естественного» значения. Этот спад маскируется огромными военными возможностями страны в настоящее время, а также успешной «интернационализацией» американского капитализма и американской культуры. Тем не менее даже в отдаленном будущем, после «естественного» ослабления, Соединенные Штаты Америки все еще будут очень значительной державой в многополярном мире просто в силу своих размеров.

Таким образом, американским государственным деятелям необходимо признать, что сложившиеся устойчивые тенденции необратимы, а делами нужно «управлять» так, чтобы относительная эрозия позиции Соединенных Штатов происходила медленно и плавно, а не ускорялась недальновидной политикой, приносящей лишь кратковременное преимущество и ставящей страну в невыгодное положение в долгосрочной перспективе. Это требует от всех, начиная с президента, понимания того, что технологические и, следовательно, социально-экономические изменения происходят в мире быстрее, чем когда-либо прежде, что международное сообщество гораздо более разнообразно в политическом и культурном плане, чем предполагалось, и не приемлет примитивных средств решения проблем, предлагаемых Вашингтоном или Москвой, что США уже не имеют такого экономического и производственного преимущества, как в 1945 году, и что даже в военной сфере есть признаки изменения баланса сил от биполярной к более новой многополярной системе, в которой концентрация американских экономических и военных сил останется, вероятно, большей, чем у любой другой отдельно взятой страны, но уже не будет столь непропорциональной, как в первые десятилетия после Второй мировой войны. Это само по себе неплохо, если вспомнить замечания Киссинджера о недостатках восприятия мира как неизменно биполярного (см. предпоследний раздел предыдущей главы) и особенно если учесть, насколько сильнее меняющаяся динамика мировой политики может повлиять на Россию. Во всех дискуссиях об эрозии лидирующей позиции США необходимо вновь и вновь уточнять, что это ослабление является лишь относительным, а не абсолютным и, следовательно, совершенно естественным и что единственной серьезной угрозой реальным интересам Соединенных Штатов может стать неспособность адекватно приспособиться к новому мировому порядку.

Учитывая значительное количество сильных сторон, которыми по-прежнему обладают Соединенные Штаты Америки, последующие администрации не только теоретически сумеют организовать дипломатию и стратегию в этот период таким образом, чтобы, как удачно выразился Уолтер Липпман, достигнуть «равновесия… обязательств страны и ее сил». Хотя нельзя выделить какую-либо одну страну-правопреемника, которая могла бы взять на себя бремя глобальных обязательств США, подобно тому как сами они начали играть роль Великобритании в 1940-х годах, тем не менее верно и то, что Соединенные Штаты имеют меньше проблем, чем осажденная со всех сторон имперская Испания, или Нидерланды, зажатые между Францией и Англией, или Британская империя перед лицом брошенных ей вызовов. Испытания, которые предстоит пройти Соединенным Штатам в XXI веке, безусловно, сложны, особенно в экономической сфере, но ресурсы страны останутся значительными, если будут должным образом организованы и если политики трезво осознают как ограничения, так и возможности своей державы.

С одной точки зрения, дилеммы, с которыми сталкиваются США, вряд ли можйо назвать уникальными. Спрашивается: а какая страна мира не испытывала проблем с выработкой эффективной военной политики или с выбором между пушками, маслом и инвестициями? Однако с другой точки зрения, американская позиция кажется совершенно особенной. При всем своем экономическом и, возможно, военном упадке США остаются, по словам Пьера Аснера, «главным действующим лицом при решении любых вопросов». Поскольку они обладают огромной мощью, которую можно применить как во вред, так и во благо, и являются стержнем западной договорной системы и центром нынешней глобальной экономики, — всё, что они делают или не делают, оказывается гораздо важнее решений всех прочих держав.