Как уже указывалось, в период дипломатических и стратегических вызовов 1930-х годов одно из главных противоречий, провоцировавших полемику в правящих кругах Великобритании и Франции, заключалось в неопределенности позиций таких огромных и в некоторой степени отстраненных держав, как Россия и Соединенные Штаты Америки. Был ли смысл и дальше пытаться сделать их своими союзниками в противостоянии государствам с фашистской идеологией, тем более что это подразумевало значительные уступки требованиям Москвы и Вашингтона и вызывало критику среди общественности внутри союзных государств? Кого из этих гигантов необходимо было убеждать более настойчиво и какие доводы в пользу положительного решения при этом следовало приводить? Каким образом открытое сближение, предположим, с Россией могло повлиять на действия Германии и Японии: спровоцировало бы бурную ответную реакцию или же, наоборот, удержало бы потенциальных агрессоров от активных действий? С точки зрения Берлина и Токио (и в меньшей степени Рима), позиции России и Соединенных Штатов были одинаково значимы. Предпочли бы эти державы оставаться в стороне, наблюдая за тем, как Гитлер перекраивает границы стран Центральной Европы? Как они могли бы отреагировать на продолжение японской экспансии в Китае или на попытки захватить европейские территории в Юго-Восточной Азии? Готовы ли были Соединенные Штаты оказать хотя бы экономическую поддержку западным демократиям, как когда-то в 1914–1917 годах? Можно ли было подкупить СССР предложениями, выгодными в экономическом и геополитическом смысле? И наконец, действительно ли эти два таинственных государства, занимавших выжидательную позицию, имели такое значение, какое им приписывали? Насколько сильны они были на самом деле, насколько влиятельны для того, чтобы изменить существующий мировой порядок?

Сложнее было ответить на подобные вопросы в отношении такого «закрытого» государства, каким был в тот период Советский Союз. Тем не менее сегодня показатели экономического развития и военного потенциала СССР тех лет кажутся впечатляющими. Один из наиболее показательных фактов заключается в том, что Россия в результате конфликтов 1914–1918 годов, а позже революции и Гражданской войны понесла гораздо более значительные потери, чем любая другая великая держава. Численность ее населения сократилась со 171 млн. в 1914 году до 132 млн. человек в 1921-м. Потеря Польши, Финляндии и балтийских владений лишила страну многих промышленных предприятий, полноценной железнодорожной сети, сельскохозяйственных предприятий, а продолжительные военные действия привели к разрушению большей части того, что сохранилось. Колоссальное сокращение объема производства (в 1920 году объем выпускаемой продукции находился на уровне 13% от соответствующего показателя 1913 года) скрывало еще больший крах в других ключевых производственных отраслях: «так, объем добычи железной руды составил 1,6% от довоенных показателей, производство чугуна — 2,4%, стали — 4%, хлопка — 5%». Внешняя торговля прекратилась как таковая, общий урожай зерновых был в два с лишним раза меньше довоенного, а национальный доход на душу населения достиг катастрофического уровня, снизившись более чем на 60%. Однако при столь крайне негативном влиянии этого спада, вызванного прежде всего социальными и политическими беспорядками 1917–1921 годов, установление советской (или какой-либо вообще) власти, предположительно, должно было в определенной степени способствовать восстановлению экономической стабильности. От довоенного и военного периода развития промышленности большевики унаследовали множество производственных предприятий, железнодорожных мастерских и сталепрокатных заводов. Сохранилась основная железнодорожная инфраструктура, автомобильные дороги и линии связи. Остались и рабочие, которые были готовы вернуться на заводы после окончания Гражданской войны. Существовавшая практика сельскохозяйственного производства и сбыта продуктов питания малым и большим городам должна была подвергнуться изменениям. Причиной для этого стало решение Ленина (в рамках новой экономической политики 1921 года) прекратить безуспешные попытки навязать крестьянству идеалы коммунизма, а вместо этого внедрить в сельское хозяйство технологии промышленного производства. В результате к 1926 году вслед за восстановлением на прежнем уровне показателей промышленного производства объемы сельскохозяйственного производства также достигли довоенного уровня. Война и революция тринадцать лет не позволяли России развивать экономику, зато теперь страна была готова продолжать свое движение вперед.

Вместе с тем это движение едва ли могло оказаться достаточно стремительным при ужесточающемся диктаторском режиме Сталина, поскольку в некоторых аспектах экономика России оставалась, как и прежде, слабой. Зарубежные инвестиции были недоступны, и основной капитал приходилось наращивать при помощи внутренних ресурсов, для того чтобы в дальнейшем использовать эти накопления для финансирования тяжелой промышленности и создания крупных вооруженных сил в условиях враждебного мира. Средний класс, который можно было стимулировать к созданию капитала либо лишить имеющегося, был уничтожен, 78% населения (1926) составляли выходцы из крестьян, которые по-прежнему преимущественно оставались частниками. В этих условиях единственный способ нарастить капитал и превратить страну из аграрной в индустриальную Сталин видел в коллективизации сельского хозяйства, предполагающей объединение крестьян в коммуны, уничтожение кулаков, контроль над получаемым урожаем, установление заработной платы для работников сельского хозяйства и цены (гораздо более высокой) на перепродаваемые продукты питания. Так, используя абсолютно драконовские методы, государство заняло место посредника между сельхозпроизводителями и городскими потребителями, попутно обирая и тех и других в таком объеме, какого не позволял себе даже царский режим. Ситуацию усугубляли преднамеренное взвинчивание цен, многочисленные налоги и сборы, а также давление государства, навязывавшего покупку государственных облигаций как способа продемонстрировать свою гражданскую лояльность. Итог такой деятельности, выраженный в сухих цифрах макроэкономической статистики, выглядел следующим образом: в России доля ВНП на частное потребление, которая в других странах, находившихся на этапе перехода к индустриализации, составляла порядка 80%, упала до пугающего уровня в 51–52%.

Эта смелая попытка создать социалистическую «командную экономику» имела два противоречащих друг другу, но предсказуемых экономических последствия. Первое заключалось в катастрофическом упадке советского сельскохозяйственного производства, поскольку кулаки (и другие крестьяне) сопротивлялись принудительной коллективизации и были уничтожены. Ужасающие темпы забоя скота, в результате чего «поголовье лошадей с 33,5 млн. голов в 1928 году сократилось до 16,6 млн. в 1935-м, а крупного рогатого скота — с 70,5 до 38,4 млн., в свою очередь спровоцировали острую нехватку мяса и зерновых, а также значительное ухудшение уровня жизни, который начнет расти лишь в эпоху Хрущева. Чтобы выявить соотношение объема национального дохода, который вернется в сельское хозяйство в виде тракторов и электрификации, и объема ресурсов, выкачанных коллективизацией и регулированием цен, делались сложные расчеты, однако результаты их довольно условны, поскольку, к примеру, тракторные заводы проектировали и строили таким образом, чтобы их можно было при необходимости перевести на производство легких танков. Для отражения удара вермахта крестьяне, разумеется, были не столь полезны. Неоспоримым на этом этапе был тот факт, что советскому сельскохозяйственному производству был нанесен большой удар. Человеческие потери, особенно в период голода 1933 года, исчислялись миллионами. В конце 1930-х годов выпуск сельскохозяйственной продукции начал налаживаться благодаря широкомасштабному использованию тракторов, привлечению большого числа ученых-агрономов и созданию колхозов с жесткой системой управления. Все это было сделано ценой огромных человеческих потерь.

Второе последствие было в целом более позитивным для развития советского военно-экономического потенциала. Опустив показатель ВНП на долю частного потребления до беспрецедентного для современной истории уровня (гораздо более низкого, чем когда-либо наблюдался, к примеру, в нацистской Германии), СССР мог направить значительную часть ВНП (порядка 25%) на развитие промышленности, имея при этом также достаточно значительные средства для финансирования образования, науки и вооруженных сил. Число работников сельского хозяйства в стране упало с 71 до 51% всего за двенадцать лет (1928–1940), что вызвало стремительную трансформацию внутри сфер занятости, в связи с чем население такими же стремительными темпами получало образование. Принятие таких мер было принципиально важно, поскольку Россия по сравнению, скажем, с Германией или США всегда испытывала острый недостаток в хорошо образованных и грамотных работниках промышленности, и кроме того, инженеров, ученых и управленцев, необходимых для соответствующего руководства производственным сектором и его постоянного усовершенствования, здесь было очень мало. Теперь же миллионы рабочих прошли обучение в заводских школах или техникумах, а чуть позже в университетах, чье число неуклонно множилось, и страна наконец получила необходимые для ее стабильного роста квалифицированные кадры. Количество дипломированных инженеров в «национальной экономике», например, выросло с 47 тыс. человек (1928) до 289,9 тыс. (1941). Многие цифры советской пропаганды этого периода были, разумеется, завышены, а многочисленные недостатки не афишировались, но преднамеренное перераспределение ресурсов было налицо. В этих же целях создавались мощнейшие электростанции, сталелитейные заводы и фабрики за Уралом, где они были недоступны как для нападения с Запада, так и для агрессии со стороны Японии.

Даже по самым скромным оценкам рост промышленного производства и национального дохода, ставший результатом проводимой политики, был поистине рекордным за всю историю индустриализации. Поскольку объем производства и затраты на него ранее (например, в 1913 году, не говоря уже о 1920-м) были крайне низкими, изменения, представленные в процентных показателях, выглядят практически незначительными, хотя данные табл. 28 (см. выше) наглядно демонстрируют, какими темпами развивалось промышленное производство в СССР во время Великой депрессии. Однако если рассматривать лишь период двух первых пятилеток (1928–1937), национальный доход в СССР вырос с 24,4 до 96,3 млрд. руб., объем добычи угля — с 35,4 до 128 млн. тонн, производство стали — с 4 до 17,7 млн. тонн, объем выработки электроэнергии увеличился в семь раз, производство станков — в двадцать раз, а производство тракторов — в сорок. Так что к концу 1930-х годов российское промышленное производство по своим показателям оставило далеко позади Францию, Японию и Италию и, возможно, уже догоняло британскую промышленность.

За этими впечатляющими достижениями, однако, скрывались многочисленные недостатки. Хотя в середине 1930-х годов объем сельскохозяйственного производства начал постепенно расти, сама отрасль была неспособна, как прежде, обеспечить население продуктами питания, не говоря уже о направлении излишков на экспорт; показатели урожайности с одного гектара земли продолжали быть чрезвычайно низкими.

Несмотря на поток инвестиций в железнодорожное строительство, системы коммуникаций оставались достаточно примитивными и не соответствовали растущим потребностям страны. Некоторые отрасли промышленности были сильно зависимы от иностранных фирм, особенно американских, и нуждались в их экспертной поддержке. Огромные размеры заводов и гигантизм самого производственного процесса осложняли эффективное управление ассортиментом и внедрение новых разработок. Определенные трудности были связаны с тем, что имеющихся запасов сырья и количества квалифицированной рабочей силы было недостаточно для планового расширения определенных отраслей. Переориентация советской экономики после 1937 года и внедрение масштабной программы развития вооружения не могли не повлиять на производственные процессы, в результате ранее сформированные планы претерпели значительные изменения. Ко всему прочему это был период масштабных репрессий. Какими бы ни были причины маниакальной, параноидальной травли Сталиным собственного народа, она имела крайне серьезные экономические последствия: чиновники, руководящие работники, технический персонал, специалисты по статистике и даже прорабы оказались в лагерях, в результате чего проблема нехватки квалифицированных кадров стала ощущаться еще острее. Страх заставлял многих демонстрировать стахановскую приверженность системе, но он же и препятствовал продвижению инновационных разработок, проведению экспериментальных исследований, открытому обсуждению проблем и конструктивной критике. «Проще всего было не брать на себя ответственность, получать от вышестоящего руководства одобрение каждого своего действия, механически исполнять каждое полученное распоряжение, невзирая на локальные особенности». Так можно было спасти себя, но этот подход не способствовал росту экономики в целом.

Стремясь обеспечить защиту на случай войны и ощущая угрозу со стороны своих потенциальных противников (Польши, Японии, Великобритании), СССР значительную часть государственного бюджета (12–16%) в течение почти всего второго десятилетия XX века направлял на финансирование расходов на оборону. Сумма этих затрат сократилась в первые годы первой пятилетки, когда регулярные вооруженные силы Советского Союза насчитывали порядка 600 тыс. человек при наличии вдвое большего по численности, но малоэффективного гражданского ополчения. Маньчжурский кризис и приход к власти Гитлера спровоцировали стремительное увеличение численного состава советской армии: к 1934 году она насчитывала 940 тыс. человек, а к 1935-му — 1,3 млн. Благодаря росту промышленного производства и национальному доходу, полученному за счет выполнения пятилетних планов, было построено большое количество танков и самолетов. Прогрессивно мыслящий офицерский состав, объединившийся вокруг Тухачевского, выразил желание изучить (или даже полностью перенять) идеи Дуэ, Фуллера, Лиддела Харта, Гудериана и других западных военных теоретиков, и в результате к началу 1930-х годов на вооружении у Советского Союза были не только танковые, но и воздушно-десантные войска. Хотя советские военно-морские силы оставались малочисленными и неэффективными, в конце 1920-х годов в СССР удалось запустить масштабное авиапромышленное производство, и некоторое время объем ежегодного выпуска самолетов в Советском Союзе превосходил совокупный объем выпуска авиационных отраслей других стран (см. табл. 29).

Но и за этими показателями прогресса скрывались пугающе слабые стороны. Вполне предсказуемо, что в период советской гигантомании особый упор делался на объем производства. В связи с особенностями командной экономики к началу 1930-х годов это привело к созданию масштабного производства самолетов и танков, и к 1932 году СССР производил более 3000 танков и 2500 самолетов — гораздо больше любой страны мира. Учитывая значительное увеличение численности регулярной армии после 1934 года, можно предположить, что было крайне сложно найти для управления ее танковыми батальонами и авиационными эскадрильями соответствующим образом обученный офицерский и сержантский состав. Задача формирования современной армии и ВВС осложнялась еще и тем, что в стране преобладало крестьянское население, а квалифицированных рабочих было чрезвычайно мало. Несмотря на масштабное внедрение образовательных программ, в 1930-е годы основной проблемой страны оставался низкий уровень подготовки рабочих и солдат. Кроме того, Россия, как и Франция, пострадала из-за собственных масштабных инвестиций в самолето- и танкостроение в начале 1930-х годов. В ходе гражданской войны в Испании стала очевидна ограниченность в скорости, маневренности, дальности стрельбы и прочности этого вооружения первого поколения, в связи с чем темпы разработки более быстрых самолетов и более мощных танков ускорились. Однако советская военная промышленность, как большой корабль в море, не могла быстро изменить свой курс. К тому же глупым казалось прекращать производство существующих моделей, тогда как более новые еще находились на этапе разработки и тестирования. (Здесь интересно отметить, что «из 24 тыс. российских танков, задействованных в военных операциях в июне 1941 года, лишь 967 по своим характеристикам не уступали немецким танкам того времени или превосходили их».) В добавок ко всему в стране набирали обороты репрессии. Ликвидация командования Красной армии (в тот период 90% генералов и 80% полковников попали под маховик сталинских репрессий) не только лишила вооруженные силы подготовленного командного состава, но и имела ряд последствий, которые сильно ударили по армии в целом.

Репрессии, устранившие Тухачевского и сторонников «современной войны», а также тех, кто изучал немецкие военные стратегии и британские военные теории, отдали управление армией в руки таких политически безопасных, но придерживающихся устаревших подходов к ведению войны деятелей, как Ворошилов и Кулик. Одним из первых результатов их деятельности стало расформирование семи механизированных корпусов. Это решение было принято из тех соображений, что танковые соединения, как продемонстрировала гражданская война в Испании, оказались неспособны выполнять наступательные задачи независимо от других военных формирований, поэтому их предполагалось внедрять в стрелковые батальоны для оказания поддержки пехоте. Аналогичным образом было принято решение о том, что стратегические бомбардировщики ТБ–3 также малопригодны для Советского Союза.

К концу 1930-х годов Россия подошла гораздо более слабой, чем была пять или десять лет назад: значительная часть ВВС страны устарела, бронетанковые части были расформированы, а все обслуживающие отрасли экономики под страхом репрессий приведены к безоговорочному подчинению. Тем временем Германия и Япония наращивали производство вооружения и проявляли все большую агрессию. После 1937 года пятилетний план включился в явное масштабное наращивание военного производства, равное по своим показателям германскому производству (а в некоторых областях, например самолетостроении, даже превосходящее их). Но до тех пор, пока эти инвестиции не привели к созданию более крупных и гораздо лучше оснащенных вооруженных сил, Сталин чувствовал, что положение страны так же шатко, как и прежде, в 1919–1922 годах. Все эти внешние обстоятельства позволяют объяснить изменения советской дипломатии в 1930-х годах. Обеспокоенный японской агрессией в Маньчжурии и, возможно, в еще большей степени агрессией гитлеровской Германии, Сталин осознавал, что перспектива ведения войны на двух фронтах, удаленных друг от друга на тысячи миль, вполне реальна (та же самая стратегическая дилемма в свое время поставила в тупик власти Великобритании). Однако его дипломатический разворот в сторону стран Запада, выразившийся во вступлении России в Лигу Наций (1934) и заключении соглашений с Францией и Чехословакией (1935), не привел к желаемому укреплению коллективной безопасности. Без соглашения с Польшей СССР не мог оказать ощутимой поддержки Франции и Чехословакии — мало чем в таком случае могли помочь и они. К тому же Великобритания не одобряла эти попытки создать дипломатический «народный фронт» против Германии, чем объясняется подозрительность Сталина в период гражданской войны в Испании. В Москве боялись, что триумф социалистической республики в Испании может перетянуть Великобританию и Францию в правый сектор, равно как и втянуть Россию в открытое противостояние со сторонниками Франко, Италией и Германией.

Ситуацию, сложившуюся в мире к 1938–1939 годам, по всей вероятности, Сталин оценивал как гораздо более опасную, чем прежде (тем более неразумной и нелепой предстает проводимая им репрессивная политика). Мюнхенское соглашение не только удовлетворило, как казалось, амбиции Гитлера в отношении стран Восточной и Центральной Европы, но и, что было гораздо страшнее, обнаружило, что Запад не готов противостоять этим амбициям и, вероятно, предпочтет перенаправить германскую агрессию дальше на Восток. Поскольку в течение этих двух лет на Дальнем Востоке происходили крупные приграничные столкновения японских и советских войск (для чего были привлечены дивизии из Сибири), решение Сталина следовать политике «примиренчества», даже оказавшись ради этого за столом переговоров с идеологическим противником, удивления не вызывало. Имея собственные политические интересы в Восточной Европе, Советский Союз был более сдержан в замечаниях по поводу раздела независимых государств, поскольку его собственная доля там была весьма значительной. Заключение германо-советского пакта в августе 1939 года, ставшее для многих неожиданностью, по крайней мере позволило Советскому Союзу создать буферную зону на западной границе и дало время для проведения перевооружения, в то время как страны Запада после нападения Гитлера на Польшу вступили в борьбу с Германией. Цитируя Черчилля, «кормить крокодила кусочками» казалось намного лучше, чем позволить ему себя проглотить.

Все вышеперечисленное сильно осложняет оценку мощи Советского Союза к концу 1930-х годов отчасти потому, что статистические данные об «относительном военном потенциале» не учитывают ни настроений внутри страны, ни уровня боеспособности армии, ни особенностей географического положения государства. Очевидно, что Красная армия уже не напоминала ту «огромную, мощную силу, хорошо вооруженную и укомплектованную превосходно обученными бойцами» (за исключением разве что этого последнего пункта), которую Макинтош в 1936 году называл армией, «какой она и должна быть», непонятной оставалась лишь степень отставания страны. «Зимняя война» с Финляндией в 1939 году лишь подтвердила стремительный спад в экономике страны, однако в ходе менее известных столкновений с Японией в 1939–1940 годах на Халхин-Голе современная советская армия, имея во главе разумного военачальника, показала себя очень хорошо. Очевидно также, что Сталин был напуган сокрушительными победами германской армии, использующей стратегию блицкрига в течение 1940 года, и отчаянно старался не спровоцировать Гитлера на развязывание войны с Советским Союзом. Бесспорно, другим поводом серьезно беспокоиться для советского лидера оказывались действия Токио, поскольку неизвестно было, где именно японцы нанесут удар. Разумеется, Япония не была таким уж опасным противником, но оборона Сибири могла стать крайне изматывающей с точки зрения материально-технического обеспечения и еще сильнее ослабила бы СССР в противостоянии немецкой угрозе. В сентябре 1939 года, как только Советский Союз достиг соглашения о временном перемирии с Японией, танковые соединения под руководством Жукова были направлены в Польшу для участия в захвате ее восточных территорий — пример рискованного стратегического жонглирования. С другой стороны, урон, нанесенный Красной армии, к этому времени в экстренном порядке был восполнен, численность ее увеличилась (до 4,32 млн. человек к 1941 году), советская экономика в целом перешла на военное производство, в центральной части страны были построены новые заводы-гиганты, модернизированные самолеты и танки (в том числе грозный Т–34) прошли испытания. Объем бюджетных ресурсов на оборонные нужды, в 1937 году составлявший 16,5% бюджета страны, подскочил до 32,6% в 1940 году. Как и большинство держав в тот период, Советский Союз вынужден был бежать наперегонки со временем. Еще больше, чем в 1931 году, Сталину необходимо было поднять соотечественников на активную деятельность, чтобы восполнить производственный дефицит в торговле со странами Запада. «Снижение темпов приведет к отставанию. А те, кто отстает, проигрывают…» Россия при царском режиме постоянно «проигрывала», поскольку отставала по уровню промышленного производства и военной мощи. Под руководством этого еще более деспотичного и жестокого лидера советский режим был намерен в короткие сроки ликвидировать отставание страны. Но о том, что Гитлер позволит этому произойти, не могло быть и речи.

Относительное влияние США в мировой политике в межвоенный период было, что любопытно, обратно пропорционально влиянию Советского Союза и Германии. Иными словами, эта страна была крайне влиятельна в 1920-е годы, но Депрессия 1930-х годов нанесла ей гораздо больший урон, нежели прочим великим державам, и выходить из кризиса США начали лишь в самом конце этого периода. Причины превосходства Соединенных Штатов в 1920-е годы были рассмотрены ранее. США оказались единственным крупным государством (помимо Японии), которому мировая война принесла выгоду. Страна стала главным мировым финансистом и кредитором в дополнение к уже достигнутой позиции крупнейшего производителя промышленных товаров и продуктов питания. Она обладала значительными запасами золота. Внутренний рынок США был настолько большим, что крупные фирмы и оптовые компании, особенно в интенсивно расширявшемся автомобилестроении, могли получать существенную экономию за счет масштабов производства. Высокий уровень жизни и доступность инвестиций способствовали ускорению роста масштабных капиталовложений в промышленное производство, поскольку потребительский спрос мог фактически поглотить все товары, предлагаемые расширяющимся производством. Например, в 1929 году в США выпускали более 4,5 млн. автомобилей, в сравнении с 211 тыс. во Франции, 182 тыс. в Великобритании и 117 тыс. в Германии. В связи с этим едва ли покажется странным значительное увеличение импорта в США каучука, металлов, нефти и прочего сырья на нужды этого производственного бума. Вместе с тем показатели американского экспорта, в частности автомобилей, сельскохозяйственной техники, офисного оборудования и прочих товаров, в течение 1920-х годов также выросли, чему в значительной степени способствовал быстрый рост объема зарубежных инвестиций США. Общеизвестные, но все равно впечатляющие факты: в те годы Соединенные Штаты производили «больше, чем остальные шесть великих держав вместе взятые»; «поразительная производственная мощь этой страны подтверждалась, помимо всего прочего, валовой стоимостью произведенной продукции на душу населения, которая практически в два раза превышала соответствующие показатели Великобритании и Германии и более чем в десять-одиннадцать раз — показатели Советского Союза и Италии».

Но правда и то, что, как отмечает автор приведенной выше цитаты, «политическое влияние США в мире было абсолютно несопоставимо с выдающимся производственным потенциалом страны», хотя в 1920-х, вероятно, это не было столь важно. Во-первых, американцы решительно отказывались от ведущей роли в мировой политике и от участия во всех дипломатических и военных конфликтах, которые подобный статус, можно сказать, сам провоцирует; кроме того, коммерческие интересы США не затрагивало негативное воздействие других государств, в связи с чем у страны не было весомых причин для участия в международных событиях, особенно в Восточной Европе и на Африканском Роге. Во-вторых, несмотря на очевидный рост американского экспорта и импорта, их роль в национальной экономике была невелика, поскольку страна в значительной степени была экономически независимой. По имеющимся данным, «доля экспорта промышленных товаров в 1914 году составляла чуть менее 10% от общего объема производства, а в 1929-м — менее 8%», при этом балансовая стоимость прямых иностранных инвестиций при расчете как доля ВНП оставалась неизменной. Это позволяет понять, почему, несмотря на широкое распространение и принятие идеи создания мирового рынка, американская экономическая политика больший упор делала на удовлетворение внутреннего спроса. Соединенные Штаты нуждались лишь в поставках некоторых видов сырья, в остальном же процветание страны не слишком зависело от контактов с иностранными государствами. Наконец, в-третьих, в 1920-х годах в мировой политике отсутствовали какие-либо угрозы американским интересам: в Европе происходили конфликты, но гораздо менее серьезные, чем в начале 1920-х годов, Россия находилась в изоляции, Япония каких-либо активных действий не предпринимала. Наращивание военно-морского флота было ограничено условиями Вашингтонского морского соглашения. В сложившихся условиях Соединенные Штаты могли существенно сократить свою армию (численность регулярных войск составила порядка 140 тыс. человек), однако условия соглашений позволяли создавать достаточно многочисленные современные военно-воздушные силы, а военно-морским силам разрешено было продолжить реализацию программ по строительству авианосцев и тяжелых крейсеров. Несмотря на то что генералы и адмиралы, естественно, жаловались на ограниченные поставки ресурсов, а определенные меры наносили ущерб национальной безопасности (например, решение Стимсона в 1929 году ликвидировать систему дешифрации сообщений на том основании, что «джентльмен не станет читать чужую переписку»), — факт остается фактом: в это десятилетие США могли оставаться экономическим гигантом, будучи при этом середнячком в военном отношении. Показательно, что в этот спокойный период у США отсутствовал верховный гражданско-военный орган, занимающийся решением стратегических вопросов, подобно Комитету имперской обороны в Великобритании или более позднему уже собственно американскому Совету национальной безопасности. Существовала ли тогда необходимость в таком органе, если население Америки отрицало саму мысль о войне?

О ведущей роли США в провоцировании финансового краха 1929 года было рассказано ранее. Но еще важнее для оценки сравнительной мощи государства понимать, что последовавший упадок и тарифные войны ударили по экономике США значительно сильнее, чем по любой другой развитой экономике. Столь тяжелые последствия для США были связаны не только с недостаточным контролем над нестабильным по своей природе американским капитализмом, но также и с роковым решением о принятии в 1930 году закона Смута — Хоули о тарифе, разработанного с целью защиты местного производства. Несмотря на жалобы американских фермеров и промышленных лобби на несправедливую конкуренцию со стороны иностранных государств, промышленное и сельскохозяйственное производство в стране, где объемы экспорта значительно превосходили объемы импорта, зависело от действующего порядка мирового торгового оборота и нарушение его могло причинить гораздо больший ущерб местным экспортерам. «Размер валового национального продукта, составлявший в 1929 году $98,4 млрд., спустя три года резко упал, сократившись почти вполовину. Объем выпуска промышленных товаров в 1933 году составлял меньше четверти объема выпуска 1929 года. Порядка 15 млн. человек лишились работы и остались без средств к существованию… За тот же период объем американского экспорта упал с 5,24 до 1,61 млрд. долларов, снизившись, таким образом, на 69%». Когда прочие государства начали поспешно формировать торговые блоки для защиты собственного производства, те американские отрасли промышленности, которые в значительной степени зависели от экспорта, оказались практически полностью разорены. «Доход от экспорта пшеницы, составлявший 200 млн. долларов десятью годами ранее, к 1932 году упал до 5 млн. Экспорт автомобилей сократился с 541 млн. долларов в 1929 году до 76 млн. в 1932-м». Мировая торговля в целом приходила в упадок, но доля США в международном торговом обороте сокращалась еще быстрее: в 1929 году она составляла 13,8%, а в 1932-м — уже менее 10%. Более того, с середины 1930-х годов прочие государства начали постепенно наращивать выпуск товаров, а Соединенные Штаты подверглись новым экономическим потрясениям (1937), в ходе которых было утрачено все, чего удалось достичь за прошедшие пять лет. Поскольку к тому моменту мировая экономика оказалась «разъединена» из-за тенденции к торговым блокам, более самостоятельным, чем в 1920-х годах, второй американский экономический спад не имел столь губительных последствий для других стран. В результате в год Мюнхенского соглашения доля выпуска американской промышленной продукции была меньше, чем за весь период с 1910 года (см. табл. 30).

Серьезный экономический спад и снижение доли международной торговли в ВНП сделали американскую политику при Гувере и особенно при Рузвельте еще более замкнутой. Учитывая возрастающее число сторонников изоляции страны и наличие комплексных внутренних проблем, едва ли можно было ожидать, что Рузвельт поставит во главу угла своей политики развитие международных связей, как того желали Корделл Халл и Госдепартамент США. Тем не менее Соединенные Штаты, как и прежде, занимали ключевые позиции в мировой экономике, поэтому страну критиковали за то, что она «занята исключительно решением внутренних проблем» и «ожидает мгновенных действий и результатов, а также формирует свою политическую линию, не задумываясь о том, как ее действия могут повлиять на другие страны в будущем». Запрет 1934 года на предоставление американских займов правительствам иностранных государств, нарушающих свои обязательства по выплате военных долгов, эмбарго 1935 года на поставки оружия в случае войны и несколько позже запрет на предоставление займов любой воюющей стороне заставили Великобританию и Францию осторожнее относиться к перспективе ведения войны с фашистскими государствами. В 1935 году Лига Наций осудила действия Италии, после чего, к ужасу адмиралтейства Великобритании, последовало значительное увеличение объема американских поставок нефтепродуктов сторонникам режима Муссолини.

Многочисленные торговые ограничения, установленные для Германии и Японии в ответ на агрессию с их стороны, «вызвали лишь враждебность обеих стран, не предоставив какой-либо ощутимой помощи их противникам. Экономическая дипломатия Рузвельта создавала лишь новых врагов, а не друзей или перспективных союзников». Вероятно, наиболее важным последствием, ответственность за которое лежит на обеих сторонах, стало возникновение взаимных подозрений между английским и американским правительствами как раз в тот момент, когда диктаторские режимы перешли к активным действиям.

Между тем к 1937–1938 годам Рузвельт, очевидно, начал чуть больше беспокоиться по поводу фашистской угрозы, хотя американское общественное мнение и экономические затруднения и не позволяли ему взять здесь инициативу в свои руки. Его высказывания в адрес Берлина и Токио стали более жесткими, а поддержка Великобритании и Франции — более явной (правда, это мало помогло обеим этим демократиям в краткосрочной перспективе). В 1938 году секретные переговоры военно-морского командования Великобритании и США касались вопроса устранения двойной угрозы со стороны Японии и Германии. «Карантинная» речь президента США стала первым знаком готовности страны поддержать политику экономического подавления диктаторских режимов. Более того, с этого момента Рузвельт настаивал на значительном увеличении расходов на оборону. Как видно из табл. 26, еще в 1938 году Соединенные Штаты тратили на вооружение меньше, чем Великобритания и Япония, а в сравнении с затратами Германии и Советского Союза США вкладывали в оборону совсем незначительную часть бюджета. Тем не менее выпуск самолетов в 1937–1938 годах практически удвоился, а годом позже Конгресс принял акт о создании военно-морских сил, не имеющих аналогов, который предполагал значительное расширение флота страны. Тогда же проходил испытания опытный образец бомбардировщика В–17, морская пехота усовершенствовала методику проведения морских десантных операций и армия, еще не имевшая на вооружении хороших танков, пыталась решить проблему оснащения бронетанковых войск необходимым вооружением для ведения боевых действий и планировала масштабную мобилизацию. Когда в Европе вспыхнула война, ни одна из военных разработок еще не могла быть запущена в серийное производство, но в целом ситуация с вооружением, необходимым для современной войны, была значительно лучше, чем в 1914 году.

Даже все реализованные мероприятия по перевооружению едва ли нарушили экономику США. Ее главная особенность в тот период заключалась в значительном нереализованном потенциале. В 1939 году уровень безработицы достигал III млн. человек, однако показатели промышленной производительности, исчисляемой в человеко-часах, заметно возрастали благодаря инвестициям в разработку и внедрение конвейеров, электродвигателей (взамен паровых) и улучшению технологий управления, хотя максимальной отдачи эти инвестиции не приносили из-за сокращения продолжительности рабочего дня работников предприятий. Учитывая тот факт, что спрос значительно снизился, а рецессия 1937–1938 годов эту проблему не решила, внедрение различных новых схем также не могло стимулировать экономику и получение выгоды от более полной реализации ее производственного потенциала. К примеру, в 1938 году Соединенные Штаты производили 26,4 млн. тонн стали, что значительно превосходило показатели Германии (20,7 млн.), Советского Союза (16,5 млн.) и Японии (6 млн.) — при том что сталелитейная промышленность этих трех работала на полную мощность, а ⅔ американских сталелитейных заводов работали вполсилы. В скором времени этой нереализованности потенциала предстояло смениться масштабной программой перевооружения. В 1940 году было принято решение об увеличении численности военно-морских сил в два раза, в ВВС должны были быть сформированы 84 боевых группы из 7800 самолетов, а согласно принятому закону о воинской повинности и военной подготовке было начато создание армии численностью до 1 млн. человек. Все эти мероприятия оказали сильное воздействие на экономику США, которая, в отличие от итальянской, французской и британской экономических систем, не испытывала структурных проблем, а лишь не полностью использовала собственный потенциал в период Депрессии. Поскольку у Соединенных Штатов имелись огромные неиспользуемые производственные мощности, тогда как экономики других стран работали на пределе возможностей, вероятно, наиболее значимыми для понимания исхода будущего противостояния статистическими данными стоит считать не показатели уровня фактического производства стали или выпуска промышленной продукции в 1938 году, а те данные, которые отражают уровень национального дохода (табл. 31) и, пусть и неточные, данные об «относительном военном потенциале» (табл. 32). Так или иначе, именно эти цифры напоминают нам о том, что, хотя в Соединенных Штатах во время Великой депрессии и наблюдалось непропорциональное развитие экономики, страна все равно оставалась (по словам адмирала Ямамото) спящим гигантом.

Пробуждение этого гиганта после 1938 года, ставшее наиболее очевидным в 1940 году, решительно подтверждает, насколько важен был в гонке вооружений и в стратегических расчетах той эпохи выбор подходящего момента. Как Великобритания и СССР немногим ранее, Соединенные Штаты пытались восполнить нехватку вооружения, которая возникла в результате совершавшихся прежде масштабных поставок оружия фашистским режимам. В военных расходах эта страна могла превзойти любую другую при условии соответствующей политической воли. Это наглядно демонстрируют данные статистики: еще в конце 1939 года расходы США на оборону составляли лишь 11,7% от общих государственных расходов (1,6% ВНП), что было значительно меньше, чем у других великих держав в тот период. Увеличение доли военных расходов в ВНП, приближающее страну по данному показателю к фашистским странам, автоматически сделало бы Соединенные Штаты самым мощным в военном смысле государством мира. К тому же многое указывало на то, что Берлин и Токио осознают, насколько подобное развитие способно ограничить их возможности дальнейшей экспансии. Для Гитлера ситуация осложнялась его презрительным отношением к Соединенным Штатам, этой вырождающейся державе, где смешаны различные расы, но и он чувствовал, что не может откладывать свои завоевания до середины 1940-х годов, поскольку военное преимущество к тому времени неизбежно будет на стороне англо-франко-американского лагеря. Что касается Японии, которая воспринимала США намного серьезнее, то ее расчеты были точнее: так, военно-морское командование Японии полагало, что если к концу 1941 года численность их собственных судов достигнет приемлемых 70% от американского уровня, «то к 1942 году соотношение снизится до 65%, к 1943-му — до 50%, а к 1944 году — до катастрофических 30%». Как и Германия, Япония имела серьезный стимул для развертывания активных действий в самой ближайшей перспективе, поскольку только так она могла избежать участи страны-середнячка, отодвинутой на задний план супердержавами.

При рассмотрении сопоставимых сильных и слабых сторон великих держав во всей их полноте и в контексте экономического и военно-технического развития той эпохи более понятным становится курс мировой дипломатии 1930-х годов. Это не значит, что локальные источники различных кризисных явлений, будь то Мукденский инцидент, Эфиопский или Судетский кризис, имели лишь второстепенное значение или что международных проблем не возникло бы, если бы великие державы жили в мире и согласии. Однако очевидно, что при возникновении региональных кризисов политические деятели ведущих держав были склонны рассматривать их как в контексте событий более крупной дипломатии, так и, возможно даже в большей степени, в свете внутренних проблем своих государств. Британский премьер-министр Макдональд четко высказался об этом в разговоре со своим коллегой Болдуином, после того как Маньчжурский инцидент спровоцировал кризис фунта стерлингов и развал второго лейбористского правительства:

Это лишь подтверждает тот факт, что интересы политиков зачастую касались скорее текущего положения дел, нежели долгосрочной перспективы, и носили скорее практический, нежели стратегический характер. И даже после того, как британское правительство, казалось, могло бы перевести дух, изменений в его осмотрительной политике по отношению к захвату Маньчжурии Японией отнюдь не наблюдалось. Вынужденные постоянно решать экономические проблемы и справляться с общественным неодобрением запутанной ситуации на Дальнем Востоке, британские лидеры прекрасно знали о стремлении доминиона к поддержанию мира и о слабости имперской обороны в регионе, где Япония имела стратегическое преимущество. Так или иначе, многие британцы одобряли решение Токио сотрудничать с китайскими националистами, чья деятельность провоцировала общественные волнения, и многие высказывались за сохранение хороших отношений с Японией. Даже после того как подобные настроения ослабли вследствие дальнейшего проявления японской агрессии, подтолкнуть английское правительство к более решительным действиям могли лишь меры, предпринятые совместно с Лигой Наций и/или другими великими державами.

Однако Лига Наций, какими бы замечательными ни были ее принципы, не имела иных возможностей для предотвращения японской агрессии в Маньчжурии, кроме применения военной силы ее ведущих членов. Обращение за помощью в комиссию по расследованиям (комиссию Литтона) дало возможность державам оправдать задержку перехода к активным действиям, в то время как Япония продолжала захват территорий. У Италии, входившей в число ведущих участников Лиги Наций, не было интересов на Дальнем Востоке. Германия, хотя и имела торговые и военные связи с Китаем, предпочитала не предпринимать активных действий в сложившейся ситуации и лишь наблюдала за тем, сумеет ли японский «ревизионизм» создать полезный прецедент в Европе. Советский Союз выражал обеспокоенность по поводу японской агрессии, однако едва ли мог вступить в сотрудничество с другими странами, а действовать в одиночестве был не готов. Французы вполне предсказуемо столкнулись дилеммой: они не желали создания прецедента, который спровоцирует перемещение существующих территориальных границ и несоблюдение резолюций Лиги Наций, в то же время они были озабочены в связи с негласным перевооружением Германии и необходимостью поддерживать статус-кво в Европе, и сама возможность осложнения ситуации на Дальнем Востоке, которая могла отвлечь внимание и, вероятно, военные ресурсы от германской проблемы, их пугала. Официально строго придерживаясь принципов Лиги Наций, Париж между тем негласно выражал Токио поддержку в их притязаниях на китайские территории. Правительство США, по крайней мере в лице госсекретаря Стимсона, напротив, никоим образом не оправдывало действий Японии, видя в них угрозу свободному миру, концепции, вокруг которой теоретически строился американский образ жизни. Однако высокоидейные суждения Стимсона не нашли поддержки ни со стороны Гувера, которого пугала перспектива дальнейшего запутывания ситуации, ни у британского правительства, которое предпочитало приспосабливаться, а не бороться. Результатом стали конфликт Стимсона и Гувера, отраженный в соответствующих частях их автобиографий, и, что важнее, унаследованное недоверие между Вашингтоном и Лондоном. Все это печальный и наглядный пример того, что один ученый назвал «внешнеполитическим барьером».

Было не столь важно, осуществлялась ли японская военная агрессия против Маньчжурии в 1931 году с ведома правительства страны или нет, важнее был тот факт, что эта акция достигла своей цели и об этом стало известно, причем Запад не мог предпринять каких-либо существенных действий. Более масштабным последствием стало то, что Лига Наций на поверку оказалась неэффективным механизмом для предотвращения агрессии и три западные демократии продемонстрировали неспособность действовать совместно. Это же стало очевидно в ходе проходивших в то время переговоров по вопросу разоружения в Женеве. Соединенные Штаты в них, конечно, участия не принимали, но противоречия между Англией и Францией относительно способов реагирования на требование Германии о «равенстве» и постоянные попытки Англии уклониться от предоставления каких-либо гарантий, которые могли бы уменьшить опасения Франции, свидетельствовали, что вероятность прекращения переговоров представителями нового гитлеровского режима и разрыв всех существующих договоренностей без страха наказания вполне реальны.

Возобновление к 1933 году германской угрозы создало новую волну напряженности в англо-франко-американских дипломатических отношениях как раз в тот момент, когда провалилась Международная экономическая конференция и три страны пытались стабилизировать свою валюту и укрепить торговые блоки. Хотя в большей степени непосредственную угрозу Германия представляла для Франции, именно Великобритания выражала наибольшие опасения по поводу возможных посягательств на свободу своих действий. К 1934 году кабинет министров и комитет по вопросам обороны признали, что ближайшая угроза исходит от Японии, а от Германии лишь в отдаленной перспективе. Однако, поскольку предпринимать одинаково активные действия в обоих проблемных направлениях возможности не было, важно было нормализовать ситуацию на одном из них. В некоторых кругах высказывались за урегулирование отношений с Японией, чтобы успешнее противостоять Германии, однако в министерстве иностранных дел утверждали, что сближение Великобритании с Японией в дальневосточных вопросах разрушит и без того хрупкое сотрудничество страны с Соединенными Штатами. С другой стороны, настаивавшим на приоритетном укреплении британской обороны на Востоке могли указать, что невозможно игнорировать обеспокоенность Франции ревизионистской политикой Германии и (после 1935 года) крайне рискованно не придавать значения растущей угрозе со стороны люфтваффе. До конца 1930-х годов ответственные лица в Уайтхолле стремились уйти от стратегической дилеммы противостояния потенциальным врагам на разных концах земного шара.

Правда, в 1934 и 1935 годах эта дилемма вызывала лишь тревогу, но не панику. Если режим гитлеровской Германии действительно был крайне нежелательным, странной выглядела его готовность вести переговоры по урегулированию ситуации в Польше, к тому же Германия на тот момент в плане вооружения была гораздо слабее и Франции, и России. Более того, в ответ на попытку Германии захватить Австрию, завершившуюся убийством Дольфуса в 1934 году, Муссолини разместил войска на перевале Бреннер на случай необходимой обороны. Перспектива присоединения Италии к числу держав, стремящихся сохранить статус-кво, особенно обнадеживала Францию, которая стремилась объединить антигерманскую коалицию под знаменем «фронта Стрезы» в апреле 1935 года. Практически в это же время Сталин обозначил свою готовность присоединиться к объединению государств, «выступающих за мир», и к 1935 году Советский Союз не только вошел в состав Лиги Наций, но и инициировал заключение договоров о безопасности с Парижем и Прагой. Хотя Гитлер выступил в качестве явной оппозиции «восточному Локарно», казалось, что Германию надежно сдерживают со всех сторон. Да и Япония на Дальнем Востоке не проявляла агрессии.

Ко второй половине 1935 года, однако, все стремительно изменилось без какого-либо участия Гитлера. Англо-французские расхождения в понимании «проблемы безопасности» выдавали, с одной стороны, беспокойство Великобритании по поводу возобновления связей между Францией и Россией, а с другой стороны — тревогу Франции, вызванную заключением в июне 1935 года англо-германского военно-морского соглашения. Оба решения принимались каждой страной в одностороннем порядке для получения гарантий дополнительной безопасности. Франция хотела привлечь СССР к сохранению баланса в Европе, Великобритания стремилась урегулировать свои потребности в дислокации военно-морских сил в Европе и на Дальнем Востоке, но обе страны рассматривали действия друг друга как дающие неверный сигнал Берлину. Разумеется, эти противоречия несли определенный вред, но катастрофических последствий не имели, чего нельзя сказать о решении Муссолини вторгнуться в Абиссинию, за чем последовал ряд локальных конфликтов и безуспешная попытка реализовать свои амбиции по созданию «новой Римской империи». Эти события тоже можно рассматривать как пример регионального конфликта, породившего широкую сеть последствий. Для французов, напуганных возможностью превращения нового потенциального союзника против Германии в злейшего врага, абиссинский эпизод представлялся настоящим бедствием: допустить вопиющее нарушение принципов Лиги Наций, как и демонстрацию силы со стороны Муссолини (где он нанесет удар в следующий раз?), было опасно, с другой стороны, допустить присоединение Италии к германскому лагерю представлялось ужасным безрассудством в рамках Realpolitik, однако это соображение едва ли могло повлиять на идеалистов-британцев. Между тем Уайтхолл в дополнение к своей актуальной дилемме вынужден был теперь справляться с растущим в обществе беспокойством, связанным с вопиющим нарушением Италией принципов Лиги Наций, да еще и контролировать действия Японии на Дальнем Востоке, в случае если Запад окажется втянутым в средиземноморский конфликт. Франция опасалась, что конфликт с Италией подтолкнет Гитлера к вторжению в Рейнскую область, тогда как Великобритания считала, что сложившаяся ситуация спровоцирует Японию к захвату азиатских территорий, тем более к тому моменту Токио практически готов был расторгнуть морские соглашения и приступить к неограниченному наращиванию флота. Оба предположения в широком смысле были верны, сложность состояла, как и прежде, в том, чтобы разделить насущную проблему и проблему, актуальную в более отдаленной перспективе.

Первыми подтвердились опасения Франции. Соглашение 1935 года о передаче территорий в северо-восточной Африке в пользу Италии (пакт Хора — Лаваля) вызвало взрыв общественного возмущения, в частности в Великобритании. В то время как кабинеты министров в Лондоне и Париже разрывались между урегулированием общественных настроений и негласным обсуждением стратегических и экономических доводов против участия в войне с Италией, Гитлер приступил к повторной оккупации демилитаризованной Рейнской области (март 1936). В строго военном отношении это событие не являлось таким уж значимым ударом; организованное наступление со стороны Франции ведь крайне маловероятно, а со стороны Великобритании — практически невозможно. Однако дальнейшее ослабление Версальских договоренностей и полный отказ от Локарнских соглашений подняли вопрос о приемлемых на международном уровне способах изменения статус-кво. Поскольку ведущие члены Лиги Наций оказались неспособны остановить агрессию Муссолини в 1935–1936 годах, теперь доверие к организации было подорвано и ее влияние на события было очень незначительным либо отсутствовало совсем, как, например, в гражданской войне в Испании или в открытом нападении Японии на Китай (1937). Для сдерживания или, как минимум, контроля за территориальными изменениями при существующем мировом порядке ведущие державы, выступающие за сохранение статус-кво, должны были предпринять решительные действия в отношении ревизионистски настроенных стран.

Ни одна из вышеупомянутых держав тем не менее не считала перспективу вооруженного вмешательства насущной необходимостью. Более того, когда страны с фашистской идеологией начали сближаться (в ноябре 1937 года, вскоре после того, как Муссолини объявил о создании оси Рим — Берлин, Германия и Япония подписали Антикоминтерновский пакт), в стане их потенциальных противников наблюдались все большая замкнутость и разобщенность. Несмотря на негодование США по поводу вторжения Японии в Китай и нападения на канонерскую лодку «Панай», Рузвельт в 1937 году не мог предпринять решительных шагов в отношении заокеанских стран, даже если бы хотел: экономику накрыло новой волной кризиса, и Конгресс выступил за строгое соблюдение политики нейтралитета. Поскольку Рузвельт мог лишь публично осуждать действия агрессора, не обещая каких-либо действий, его политика лишь «усиливала сомнения Англии и Франции в надежности США». Сталин также был занят внутренними делами страны, правда в несколько ином контексте: чистка и показательные процессы достигли тогда своего пика. Хотя Советский Союз осмотрительно оказывал помощь Испанской республике во время гражданской войны, Сталин понимал, что на Западе неприязнь к коммунистам даже сильнее, чем к фашистам, и поэтому крайне опасно выходить на открытый конфликт с гитлеровской Германией и ее союзниками. Действия Японии на Дальнем Востоке и подписание Антикоминтерновского пакта заставили его стать еще более осторожным.

Среди всех держав в 1936–1937 годах сильнее всех пострадала, разумеется, Франция. Ее экономика была разрушена, а на политической арене произошло настолько сильное разделение, что некоторые наблюдатели полагали, что страна близка к гражданской войне. Помимо этого сложная система безопасности Франции была практически полностью уничтожена в результате серии сокрушительных ударов. Повторная оккупация Германией Рейнской области полностью лишила французскую армию возможности вести наступательные операции с целью оказания давления на Берлин; страна казалась абсолютно уязвимой перед люфтваффе уже потому, что французские ВВС значительно уступали в техническом плане; захват Абиссинии и создание оси Рим — Берлин превратили Италию из потенциального союзника в непредсказуемого и опасного врага; изоляция Бельгии нарушила существующие оборонные планы для северных границ Франции, а растянуть линию Мажино, чтобы закрыть этот участок, не представлялось возможным из-за непосильных затрат; гражданская война в Испании создала предпосылки для формирования фашистского прогерманского государства к югу от Франции; в Восточной Европе Югославия сблизилась с Италией; и Малая Антанта фактически перестала существовать.

В этих тяжелейших, практически безвыходных условиях особая роль была отведена Великобритании, где на посту премьер-министра в мае 1937 года Болдуина сменил Невилл Чемберлен. Озабоченный экономической и стратегической уязвимостью своей страны и страшащийся перспективы вступления в войну, Чемберлен был полон решимости предотвратить какие-либо кризисы в Европе, делая самые «выгодные» предложения диктаторам. Премьер-министр, с недоверием относившийся к Советскому Союзу, презиравший Рузвельта за его «пустословие», нетерпимый к тому, что он считал французской бестолковой дипломатией уступчивости и пассивности, называвший Лигу Наций абсолютно неэффективной организацией, начал реализовывать собственную стратегию поддержания долгосрочного мира путем политики примиренчества. Лондон уже выступал с предложением Берлину торговых скидок и территориальных уступок, теперь же Чемберлен собирался пойти дальше, рассматривая возможность территориальных изменений в самой Европе. В то же время и именно потому, что Германия, по его мнению, несла огромную опасность, премьер-министр стремился наладить отношения с Италией, надеясь таким образом отделить ее от союза с Гитлером. Подобные действия не могли не вызвать споров: в числе прочего, они привели к отставке в начале 1938 года министра иностранных дел Идена, породили волну критики со стороны маленькой, но неуклонно растущей группы противников политики примиренчества и усилили подозрительность Вашингтона и Москвы, — однако с другой стороны, можно утверждать, что в истории дипломатии многие смелые шаги носили провокационный характер. Кое-кто в Европе (хотя далеко не большинство) понимал, что действительно серьезная ошибка стратегии Чемберлена заключалась в том, что Гитлер был абсолютно непримирим, он был намерен создать новый мировой порядок и незначительные корректировки не могли его удовлетворить.

Этот вывод, ставший понятным к 1939 году, а еще более отчетливо — к 1940–1941-му, в кризисный 1938 год был далеко не так очевиден ни для британского, ни для французского правительства. Вторжение в Австрию весной того года показало склонность Гитлера к необъявленным действиям, но можно ли было возражать против воссоединения немцев с немцами? В любом случае это только укрепило убежденность Чемберлена, что вопрос немецкоговорящего меньшинства в Чехословакии должен быть решен прежде, чем державы окажутся на грани войны или уже ее пересекут. Следует признать, что вопрос о статусе Судетской области был крайне спорным, поскольку Чехословакия также имела право на суверенитет, который гарантировали ей международные договоренности, и желание западных держав ' удовлетворить требования Гитлера в данном случае в большей степени определялось негативными эгоистическими страхами, а не позитивными идеалами, — но фюрер на тот момент был единственным мировым лидером, готовым к войне, и его раздражало, что перспектива уничтожить чехов разрушена уступками, полученными по итогам Мюнхенской конференции. Как известно, для войны между великими державами нужны как минимум два участника, и в 1938 году противников для Гитлера не нашлось.

Поскольку на Западе ни политики, ни общество войны не желали, нет смысла углубляться в пространные рассуждения о том, что могло бы произойти, если бы Великобритания и Франция вступились за Чехословакию, и не важно, что соотношение военной мощи было не в пользу Германии, как полагали сторонники политики примиренчества. Тем не менее очевидно, что это соотношение изменилось еще больше в пользу Гитлера после заключения Мюнхенских соглашений. Устранение Чехословакии как значимого среднего европейского государства к марту 1939 года и получение Германией чешского вооружения, заводов и запасов сырья, а также растущая подозрительность Сталина в отношении Запада оказались весомее факторов, игравших на руку Лондону и Парижу, таких как значительно возросший объем выпуска вооружения в Великобритании, тесное военное сотрудничество Великобритании и Франции, изменение настроений в Великобритании и доминионах, выразившееся в большей, чем прежде готовности противостоять Гитлеру. В то же время Чемберлену не удалось ни добиться выхода Италии из гитлеровской коалиции в январе 1939 года, ни сдержать ее агрессию на Балканах, пусть даже Муссолини по веским причинам не мог в этот момент выступить против стран Запада вместе с германским диктатором. Таким образом, когда в конце весны 1939 года Гитлер начал оказывать давление на Польшу, шансов избежать конфликта было гораздо меньше, чем годом ранее, и победа Великобритании и Франции в войне, которая вот-вот должна была вспыхнуть, была гораздо менее вероятна. Присоединение Германией «остатков» Чехословакии в марте 1939 года и вторжение в следующем месяце итальянских войск в Албанию усилили общественные призывы в демократических государствах «остановить Гитлера», предоставить гарантии Польше, Греции, Румынии и Турции; таким образом, страны Западной Европы оказались, как никогда прежде, связаны с судьбой Восточной Европы. Однако возможности непосредственно помочь Польше у стран Запада не было, а опосредованная помощь была незначительной и поступала лишь в период проведения французской армией стратегических оборонительных мероприятий, Великобритания же направила основную часть своих ресурсов на улучшение противовоздушной обороны на собственной территории. Получить помощь напрямую Польша могла только с Востока, но если правительство Чемберлена просто не выказывало особого энтузиазма к заключению соглашений с Москвой, то поляки со своей стороны решительно отказывались допустить Красную армию на территорию своего государства. Поскольку Сталину крайне необходимо было выиграть время и избежать войны, а Гитлер стремился увеличить давление на страны Запада и вынудить их оставить Польшу без поддержки, интересы двух диктаторов, какими бы разными ни были их идеологические принципы, сошлись в достижении собственных целей за счет Варшавы. Шокирующее объявление о заключении пакта Молотова — Риббентропа 23 августа 1939 года не только расширило стратегические преимущества Германии, но и сделало войну с Польшей практически неизбежной. В этот период политика примиренчества для Лондона и Парижа была неприменима, хотя экономические и военные условия требовали (возможно, даже сильнее, чем в предыдущие годы) избегать конфликта великих держав.

Когда вспыхнула Вторая мировая война, Великобритания и Франция вновь оказались в оппозиции к Германии и так же, как и в 1914 году, британская экспедиционная армия была направлена к Ла-Маншу, а англо-французская авиация занялась организацией морской блокады. Однако в стратегическом плане эта война была абсолютно иной, и ее условия для союзников были уже далеко не столь выгодны. Мало того что отсутствовал восточный фронт, между Берлином и Москвой существовало политическое соглашение о разделе Польши, которое, разумеется, предполагало наличие определенных коммерческих договоренностей; так что поставки сырьевых ресурсов из России стойко сводили на нет все возможные отрицательные последствия блокады для германской экономики. В течение первого года войны запасы нефти и прочего сырья в Германии действительно были катастрофически малы, но производство заменителей, применение шведской железной руды и растущие поставки сырья из России позволили восполнить дефицит. Кроме того, бездействие союзников на западном фронте позволяло Германии экономно расходовать запасы нефтепродуктов и боеприпасов. Наконец, у Германии не было слабых союзников, которых ей нужно было бы поддерживать, как Австро-Венгрию в войне 1914–1918 годов. Если бы Италия вступила в войну в сентябре 1939 года, вполне вероятно, что дефицит ее экономики самым негативным образом сказался бы на расходовании скудных запасов Рейха и в результате не позволил бы ему нанести удар в западном направлении в 1940 году. Разумеется, участие Италии осложнило бы положение Англии и Франции в Средиземноморье, но, вероятно, незначительно, к тому же сохранение Римом нейтралитета давало возможность сформировать здесь удобный канал для немецкой торговли, именно поэтому многие разработчики стратегических планов в Берлине надеялись, что Муссолини так и будет оставаться в стороне.

Поскольку в период так называемой «странной войны» уязвимая немецкая экономика совершенно не подвергалась давлению, у Германии были время и возможность для совершенствования тех элементов национальной военной стратегии, в которых вермахт был особенно силен: операционная доктрина, комбинирование действий различных родов войск, применение тактической авиации и децентрализованные наступательные операции. В частности, итоги Польской кампании подтвердили эффективность стратегии блицкрига, выявили ряд недочетов (которые можно было скорректировать в предстоящих операциях) и укрепили уверенность Германии в том, что она может разгромить своих противников за счет молниеносных неожиданных атак при соответствующем организованном взаимодействии авиации и наземных сил. Именно это Германия с легкостью продемонстрировала, быстро и без усилий захватив Данию и Голландию, но при попытке оккупации Норвегии возникли сложности. Дело в том, что географическое положение этой страны делало ее недосягаемой для немецких бронетанковых дивизий, к тому же здесь действовали военно-морские силы Великобритании. По этой причине кампания какое-то время находилась под угрозой провала, пока люфтваффе не упрочили свое влияние на территории. Однако наиболее ярким примером превосходства немецкой военной доктрины и оперативно-тактических возможностей немецкой армии стала Французская кампания в мае-июне 1940 года, в ходе которой более крупные, но менее организованные пехотные и бронетанковые войска союзников были уничтожены силами танковых соединений и моторизованной пехоты под командованием Гудериана. Во всех этих боях наступающие войска имели значительное превосходство в воздухе. В отличие от сражений 1914–1916 годов, когда ни одна из сторон практически не могла похвастаться навыками ведения военных действий новыми методами, кампании 1940 года выявили в этой сфере явные преимущества Германии, что практически исключило негативное влияние на ход войны экономики государства, которая долгое время демонстрировала низкие показатели.

Более того, одержав столь решительные победы в 1939–1940 годах, немецкая военная машина значительно увеличила объем доступных ей источников нефти и другого сырья. Немцы не просто получили возможность неограниченно грабить (и грабили) поверженного врага, — устранение Франции как противника и очевидная неспособность Великобритании организовать крупную военную операцию означали также, что при проведении широкомасштабной кампании не предвидится большого расхода ресурсов вермахта. Для организации поставки сырья из Испании были созданы наземные линии связи, запасам шведских руд больше грозило уничтожение в ходе операций союзников, а Россия, втайне крайне напуганная стремительными успехами Гитлера, увеличивала размер своих поставок. В этих условиях вступление Италии в войну сразу после разгрома Франции не вызвало всех потенциально возможных экономических затруднений, однако спровоцировало отток ресурсов из Европы на Ближний Восток, при этом исключительно неудачная итальянская кампания показала, насколько эту страну переоценивали в 1930-е годы.

Если бы война продолжилась при участии этих трех стран, сложно предположить, как долго она могла бы продлиться. Британская империя при Черчилле была настроена продолжать борьбу и проводила масштабную мобилизацию населения и боеприпасов: в 1940 году, к примеру, она превосходила Германию по объемам производства и самолетов и танков. Поскольку Великобритания в тот период не имела достаточного золотовалютного резерва для оплаты американских поставок, Рузвельт старался всеми силами отозвать закон о нейтралитете, негативно влиявший на экономику страны, и убедить Конгресс в том, что оказание поддержки Великобритании (программа ленд-лиза, договор «эсминцы в обмен на базы», обеспечение конвоем и т. д.) в интересах США. Таким образом, в итоге остались два основных противника, ни один из которых не был способен одержать над другим решительную победу. Если теоретически военные операции британского флота могли помешать Германии пересечь Ла-Манш, о военном вторжении британской армии в Европу не могло быть и речи в связи с отсутствием в стране достаточного количества сухопутных войск. Бомбовые удары по позициям Германии лишь поддерживали моральный дух британцев, но на этом этапе не наносили ощутимого ущерба противнику. За исключением изредка предпринимаемых рейдов в северную Атлантику, немецкий надводный флот был неспособен как-либо иначе противостоять военно-морскому флоту Великобритании. С другой стороны, операции германских подводных лодок под командованием Дёница благодаря применению новой тактики ведения боя и дополнительным судам были как всегда устрашающими. В Северной Африке, Сомали и Абиссинии войска Британской империи легко захватили удерживаемые Италией позиции, однако встретили серьезные препятствия — африканский корпус Роммеля с его тактикой стремительных прорывов и немецкий десант, высадившийся в Греции. Таким образом, для второго года «последней европейской войны» были характерны скорее победы оборонительного плана и незначительные успехи, чем масштабные боевые операции и завоевания.

И вот тогда судьбоносное решение Гитлера вторгнуться в Россию в июне 1941 года кардинально изменило формат конфликта в целом. В стратегическом смысле для Германии это означало ведение войны на нескольких фронтах, что ставило ее в затруднительное положение, подобное ситуации 1914–1917 годов, что было крайне нежелательно для люфтваффе, чьи силы были растянуты между западным, восточным и средиземноморским фронтами. Такой шаг также гарантировал сохранение позиций Британской империи на Ближнем Востоке, которые, разумеется, могли быть отбиты, если бы Гитлер направил туда четверть наземных войсковых соединений и воздушных войск, задействованных в реализации плана «Барбаросса», но в сложившейся ситуации эти позиции оставались своего рода островками безопасности, плацдармом для контрнаступления вражеских войск в будущем. Однако важнее всего был тот факт, что географический охват и потребность в поддержке тыла во время кампании, углубившейся внутрь России на сотни миль, лишали вермахт главного преимущества — возможности нанести внезапный удар на ограниченной территории, чтобы сокрушить врага, прежде чем иссякнут собственные запасы и военная машина застопорится. Германия и ее союзники в июне 1941 года собрали на линии фронта огромную армию, но ресурсы для ее обеспечения и поддержания боеспособности были минимальные, особенно принимая во внимание плохое состояние дорог в стране. Вероятность ведения войны в условиях зимы вообще не рассматривалась, так как предполагалось, что война продлится не более трех месяцев. Авиапромышленность Германии в 1941 году уступала британской и русской, не говоря уже об американской, кроме того, у Вермахта было гораздо меньше танков, чем у российской стороны, а собственных запасов нефти и боеприпасов на продолжительную широкомасштабную кампанию было недостаточно. Проблему не решали даже исключительные успехи войск вермахта на поле боя и нелепые приказы Сталина о развертывании войск перед лицом наступающего врага, из-за чего в течение первых четырех месяцев войны были убиты или взяты в плен более трех миллионов российских солдат. Россия могла нести огромные человеческие и материальные потери, сдавать врагу километры своей территории — и при этом не проигрывать войну в целом. Сдача Москвы и даже, возможно, самого Сталина не заставили бы Россию отказаться от борьбы, поскольку страна обладала колоссальными ресурсами. Таким образом, война могла продолжаться бесконечно, и для ее ведения Третий рейх, несмотря на свои впечатляющие успехи и отточенную тактику, не был в достаточной степени технически готов.

Могла ли российская армия выдержать удар немецких войск на подступах к Москве и противостоять массированному наступлению японцев в Сибири в декабре 1941 года — это уже совсем другой вопрос, достойный обсуждения, но найти на него ответ не представляется возможным. Подписывая Берлинский пакт с Германией и Италией (сентябрь 1940) и позднее (апрель 1941) договор о нейтралитете с СССР, Япония надеялась отсрочить войну с Советским Союзом и приступить к экспансии в южном направлении, однако с появлением информации о подходе немецких войск к Москве Японию вновь охватили воинственные настроения. Стоит отметить, что, если бы вместо операции на юге Япония предпочла направить свои войска против своего традиционного врага в Азии, Рузвельту, по всей вероятности, было бы очень сложно убедить американцев вступить в войну официально и помощь, которую Великобритания была бы способна предоставить России на Дальнем Востоке (если бы Черчилль один вступил в этот конфликт) была бы минимальна. Не желая столкнуться с пугающей перспективой ведения войны на двух фронтах, Сталин в конце 1941 года сумел подключить к участию в военных действиях хорошо обученные, подготовленные к войне в условиях низких температур дивизии из Сибири, задачей которых было ослабить наступательную активность немцев и вынудить их, таким образом, отступить. С позиций Токио тем не менее решение об экспансии в южном направлении было абсолютно верным. Западное эмбарго на торговлю с Японией и заморозка ее активов в июле 1941 года в связи с захватом ею французского Индокитая совершенно ясно обозначили для армии и ВВС страны перспективу полного уничтожения их экономической базы в течение нескольких месяцев, если они не уступят политическим требованиям Америки или не захватят нефтяные и прочие месторождения в Юго-Восточной Азии. Таким образом, с июля 1941 года война Японии против России стала практически невозможной, а ее южная агрессия — практически неизбежной. Однако Америка, которую обвиняли в склонности к бездействию в то время, как Япония захватывала Борнео, Малайю и голландскую Ост-Индию, а также американские тихоокеанские военные базы, в том числе Перл-Харбор, осознавала необходимость устранения этого источника агрессии на юге. Исключительно чтобы сохранить импульс «китайского инцидента», японское военное командование сочло необходимым поддержать осуществление крупномасштабных операций в отношении целей, расположенных в тысячах миль от Японии, о которых имело весьма смутное представление.

Декабрь 1941 года был отмечен вторым поворотным моментом в войне, которая к тому времени охватила весь мир. Контратаки советской армии под Москвой подтвердили, что по крайней мере здесь стратегия блицкрига провалилась. Многочисленные ошеломляющие успехи японской армии в течение первых шести месяцев войны на Тихом океане нанесли союзникам существенный урон, однако территории не были утеряны (даже Сингапур и Филиппины), что было принципиально важно для реализации крупных стратегических планов. Но гораздо большее значение имело то, что в результате действий Японии и абсурдного объявления Гитлером войны Соединенным Штатам в конфликт наконец вступила самая могущественная страна в мире. Разумеется, высокий уровень промышленного производства сам по себе не гарантирует боевой эффективности армии, и профессионализм немецких солдат, в частности, подтверждал предположение о том, что сравнивать человеческие ресурсы и техническую оснащенность нелепо. Однако «Великий альянс», как любил называть его Черчилль, значительно превосходил страны «оси» по размеру военно-технического обеспечения, а его производственные базы располагались вне зоны досягаемости немецкой и японской армий; в совокупности же все имеющиеся у союзников ресурсы позволили им создать огромную боеспособную армию, какую до сих пор ни одно государство не могло противопоставить фашистским агрессорам. В течение следующего года предсказание де Токвиля о возникновении биполярного мира, сделанное в 1835 году, оказалось, по сути, близко к осуществлению.