Мы говорим, что факир может рассматриваться в какой-то степени как медиум, ибо он – что не всем известно – находится под непосредственным месмерическим влиянием живого адепта, своего санньяси или гуру. Когда последний умирает, то сила факира, если он не получил [от него] последней передачи духовных сил, угасает и часто даже исчезает. Если бы это было иначе, почему же тогда факирам не дают права на посвящение второй и третьей степени? Жизни многих из них являют пример такой степени самопожертвования и святости, которые незнакомы и совершенно непостижимы европейцам, содрогающимся при одной мысли о таких самоистязаниях. Но как бы ни были защищены факиры от власти грубых, привязанных к земле духов, как бы широка ни была бездна между совращающими влияниями и их полными самообладания душами; и как бы хорошо ни защищал их семиузловый магический бамбуковый посох, который они получают от гуру, – все же факиры живут во внешнем мире греха и материи, и возможно, что их душа будет запятнана магнетическими эманациями мирских предметов и личностей, и тем откроет доступ чужим духам и богам. Допустить такого человека, за самообладание которого в любых обстоятельствах нет полной уверенности, к познанию страшных тайн и бесценных секретов посвящения было бы неразумным. Это поставило бы под угрозу не только то, что должно любой ценой охраняться от профанации, но и было бы согласием допустить за занавес существо, чья медиумистическая безответственность могла бы в любой момент причинить ему смерть через невольное неблагоразумие. Тот же самый закон, который существовал в элевсинских мистериях до нашей эры, имеет силу и ныне в Индии.

Адепт должен уметь управлять не только самим собою, но и низшими ступенями духовных существ, духами природы и привязанными к земле душами, короче говоря, теми самыми, от которых факир способен пострадать.

Если возражатель скажет, что адепты-брахманы и сами факиры признаются, что сами по себе они бессильны и могут действовать только с помощью развоплощенных человеческих духов, то это равносильно утверждению, что эти индусы незнакомы с законами своих священных книг и даже со значением слова питри. «Законы Ману», «Атхарваведа» и другие книги доказывают то, что мы теперь говорим.

«Все, что существует, – говорит “Атхарваведа”, – находится во власти богов. Боги находятся под властью магических заклинаний. Магические заклинания находятся во власти брахманов. Следовательно, боги находятся во власти брахманов».

Это логично, хотя кажется парадоксальным, и это факт. И этот факт объяснит тем, у кого до сих пор не было ключа к разгадке (среди них должен числиться и Жаколио, что видно при чтении его трудов) того, почему факиры должны быть ограждены первой, самой низкой степенью той системы посвящений, высочайшие адепты или иерофанты которой являются санньясинами или членами древнего Верховного Совета Семидесяти.

Кроме того, в Книге I индусской «Книги Бытия», или «Книге творения Ману», питри названы лунными предками человеческого племени. Они принадлежат к расе существ, отличающихся от нас и, по существу, не могут быть названы «человеческими духами» в том смысле, в каком спиритуалисты пользуются этим термином. Вот что о них сказано: «Затем они (боги) сотворили якшей, ракшасов, пишач, гандхарвов, апсар, асуров, нагов, сарп, супарн и питри – лунных предков человеческой расы» (см. «Законы Ману», кн. I, шлока 37, где питри названы «прародителями человечества»).

Питри являются отдельным племенем духов, принадлежащих к мифологической иерархии или, скорее, к каббалистической номенклатуре, и должны быть зачислены в добрые гении, в демоны греков или в низшие боги незримого мира. И когда факир приписывает свои феномены питри, он подразумевает то же, что древние философы и теурги подразумевали, когда утверждали, что все «чудеса» производились через посредничество богов, или добрых и злых демонов, управляющих силами природы – элементалов, которые подчиняются тому, «кто знает». Привидение и человеческого призрака факир назвал бы палит или чутна, а женского человеческого духа – пичхалпай, но не питри. Правда, питара (множественное число) означает отцы, предки; а питра-и – родственник. Но эти слова применяются совсем в другом смысле, чем питри, призываемые в мантрах.

Утверждать перед благочестивым брахманом или факиром, что любой человек может беседовать с духами умерших людей, значило бы потрясти его тем, что показалось бы ему кощунством. Разве заключительный стих Бхагаваты не говорит, что это великое счастье отведено на долю только святых санньяси, гуру и йогов?

«Задолго до того, как они окончательно избавляются от своих смертных оболочек, души тех, кто творил только добро, например санньяси и ванапраст, приобретают способность беседовать с душами, которые раньше их ушли в сваргу».

В этом случае питри, вместо гениев, являются духами или, скорее, душами умерших. Но они будут свободно сообщаться лишь с теми, чья [духовная] атмосфера так же чиста, как их собственная, и на чьи молитвенные каласа (вызывания) они могут ответить без риска осквернить свою небесную чистоту. Когда душа вызывателя достигла Сайадьям, или полной тождественности сущности с Вселенской Душой, когда материя окончательно побеждена, тогда адепт может свободно каждый день и каждый час вступать в общение с теми, кто, хотя и освобожден от бремени своих телесных форм, все же сами продвигаются через бесконечный ряд преображений, входящих в постепенное приближение к Параматме, или великой Вселенской Душе.

Не забывая о том, что христианские отцы для себя и своих святых всегда претендовали на название «друзей Бога», и зная, что этот термин они взяли, вместе со многими другими, из специальной терминологии языческих храмов, – вполне естественно ожидать, что они будут злобствовать каждый раз, когда намекается на эти ритуалы. Так как отцы, как правило, были невежественны и имели жизнеописателей таких же невежественных, как они сами, то мы и не могли ожидать, что найдем в описаниях их блаженных видений ту же изобразительную красоту, какую мы находим у языческих классиков. Независимо от того, следует ли отказать в доверии или же принимать в качестве фактов видения и объективные феномены как отцов-отшельников, так и иерофантов святилищ, – великолепная образность, примененная Проклом и Апулеем в описании малой части конечного посвящения, которую они осмелились раскрыть, совершенно затмевает плагиаторские повествования христианских аскетов, хотя они предназначались быть верными копиями. Повествование об искушении святого Антония в пустыне женским демоном является пародией на предварительные испытания неофита в течение Микра, или меньших мистерий в Агре – это те ритуалы, при мысли о которых Климент так возмущался и в которых была представлена Деметра в поисках дочери, которой она лишилась, и ее добродушная хозяйка Баубо.

Не вдаваясь опять в доказательства, что в христианских, а в особенности в Ирландских римско-католических церквях те же самые явно непристойные обряды, как вышеуказанный, просуществовали до конца прошлого столетия, – мы обратимся к не знающим устали трудам честного и храброго защитника древней веры, Томаса Тэйлора. Как бы много возражений его «ошибочным толкованиям» ни находила догматическая греческая ученость, память о нем должна быть дорога каждому истинному почитателю Платона, который больше стремится к постижению внутренней мысли великого философа, чем обращает внимание на чисто внешний механизм его трудов. Более скрупулезный переводчик мог бы передать нам в более правильной фразеологии слова Платона, но Тэйлор показывает нам смысл Платона, и это больше того, что можно сказать о Зеллере, Джовитте и их предшественниках. И еще, как пишет профессор А. Уайлдер:

«Труды Тэйлора получили одобрение со стороны людей, способных к углубленному в труднопонимаемые темы мышлению; и надо признать, что он был наделен высшим даром – даром интуитивного восприятия внутреннего смысла рассматриваемых им предметов. Другие могли больше знать греческий язык, но он больше знал Платона».