Я часами бродил по улицам нижнего города, не сознавая, что делаю. К исходу дня добрался до гетто, и когда уже сгущались ноябрьские сумерки, подошел к лачуге, которую делил с Актусом.

Я не мог поверить, у меня просто не укладывалось в голове, что на афише у входа в «Театр стриптиза» была та самая девушка, о которой я грезил больше восьми лет. Как такое возможно? Как заставить себя осознать, что моя богиня бездны на самом деле всего лишь любовница какого-то аристократа-военного, жалкая подиумная шлюха, которая подставляет свое тело огням рампы, теша самолюбие хозяина.

Когда я вошел, Актус словно почувствовал мое настроение. Однако его уродливое лицо осталось бесстрастным, и он не задал ни вопроса. Просто встал из-за стола, зажег фонарь, свисающий с покоробленной железной крыши, и снова уселся. Я снял старенькую куртку и опустился напротив.

Рассказал об афише. От долгой прогулки разнилась искалеченная нога, вплетая новую боль в мои мучительные мысли. Когда я закончил, Актус не выказал ни капли удивления, как, впрочем, и сочувствия.

Он просто сказал:

— Тебе бы радоваться, Алан. Теперь ты знаешь, что девушка из твоего сна реальна.

Я покачал головой.

— Там было только изображение, а не она сама. Даже не фотография, а просто похабная картинка. Я не могу принять это как доказательство ее существования.

— Не можешь, потому что не хочешь. Ты идеализировал эту девушку, наградил ее всеми мыслимыми женскими добродетелями. А теперь, когда она не оправдала твоих ожиданий, подозреваешь в отсутствии тех качеств, что ей приписал. Вот и не можешь ее принять. Однако, боюсь, у тебя нет выбора, Алан. Посуди сам, как она может быть другой? Нам следовало давным-давно догадаться, что если девушка из твоего сна существует в нашей реальности, то единственно как стриптизерша и любовница аристократа.

Желтый свет фонаря выхватывал из темноты резкие черты лица напротив. Глаза под нависшими глыбами кустистых бровей, тени под выступающими кряжами скул. Лицо скорее неандертальское, чем благообразное, плечи тоже словно обезьяньи, а не человеческие. А меж тем, Актус был одним из самых блистательных метафизиков своего времени — Кантом двадцать первого века, только вдали от Кенигсберга и без издателя.

— Расскажи-ка мне еще раз свой сон, Алан, — сказал он, помолчав.

— Вначале была пустота и ощущение неимоверной скорости. Восемь с половиной лет назад…

Я повторял эти слова уже столько раз, что выучил наизусть. Бессильные, глупые опорные слова, которые падают на землю, когда пытаешься что-то из них построить. Слова слишком тусклые и неспособные передать ужас, красоту и мучительность реальности, которую я познавал по ночам и пытался забыть днем.

Наверное, так продолжалось почти год, и только потом я понял, что в том сне, в реальности сна глаза мои закрыты. Но даже после того, как я их открыл, зрение различало немногое. Я увидел две смутные человеческие фигуры, одну рядом, другую — чуть дальше, и обе, похоже, стояли лицом ко мне. Затем я обнаружил, что, напрягшись, могу разглядеть одну из них.

Понадобились многие недели и бесчисленное количество снов, прежде чем я понял, что мой ближайший спутник — красивая девушка, одетая в синее пальто и белое платье, и я никогда ее прежде не видел.

Глаза у нее были закрыты, и она долго их не открывала. А когда открыла, то долго, изо сна в сон, смотрела на меня. Так же старалась увидеть меня, как недавно и я сам. А когда наконец увидела, растерялась. Стало ясно, что я ей совершенно незнаком, и мы прежде не встречались.

Мы трое словно парили в сером небытии. Вокруг не было ни света, ни тьмы — даже пространства, кроме того, что разделяло наши тела. Тем не менее, даже без света я мог видеть; и даже без пространства ощущал движение — с невероятной скоростью, из одной точки в другую.

Я начал различать третью фигуру почти через год после того, как впервые «открыл глаза». Узкая грудь, длинные прямые руки и ноги. Одежда как на аристократах-военных. Постепенно вырисовывались все новые и новые детали, и я увидел забрызганную кровью грудь серой приталенной шинели.

Лицо, которое сначала выглядело как красноватый туман, со временем превратилось в мясистый с серыми пятнами сгусток. Однако даже тогда я не представлял себе всего ужаса. И лишь заметив отсутствие лба, глаз, носа, рта и подбородка, понял, что это вовсе не лицо, а его изуродованные остатки.

Девушка, похоже, осознала, что наш спутник не имеет лица, почти одновременно со мной: ее кожа побелела, тело напряглось, губы открылись в беззвучном крике. Взгляд остекленел, и прошел не один сон, прежде чем ее глаза снова прояснились. А когда это все-таки произошло, они обратились ко мне, и мы больше никогда не смотрели на нашего жуткого компаньона.

Хотя мы с девушкой не раз пытались пообщаться, все сводилось к чтению по губам, ибо во сне звуки отсутствовали. Однако мне так и не удалось различить ничего, кроме простейших односложных слов, и, похоже, она понимала не больше.

Отсутствие звуков было далеко не самым странным, наш сон отличался от обычного куда разительнее. Он был необычайно связным — насколько я мог верить собственным ощущениям — и приходил всякий раз, стоило мне заснуть или даже ненадолго вздремнуть. И хотя с годами он обрастал новыми деталями, становясь все более и более жизнеподобным, сама его суть никогда не менялась.

В последнее время я начал замечать в себе — в том, из сна — растущие перемены. Вероятно, они начались уже давно, еще с первого раза. Не знаю. Знаю только, что в реальности сна моя изувеченная нога постепенно исцелялась и стала почти нормальной. А недавно я заметил в себе — уже в настоящем — еще одно изменение. Мне все чаще начинало казаться, что реальности поменялись местами. Будто истинная моя жизнь — во сне. А то жалкое существование, которое я влачу в прогнившем мире военной аристократии — не более чем сон…

Лачуга наша не отапливалась, но лоб у меня покрылся холодным потом, и я смахнул его. Снаружи поднялся ветер и с неумолчным шелестом гнал по улицам гетто опавшие листья.

Я глянул через стол на Актуса в надежде, что пересказ сна по сто первому кругу дал толчок озарению, которого ждал мой собеседник. Но, даже если это и произошло, его неандертальское лицо-скала осталось непроницаемым.

— Ты все еще не знаешь, да? — спросил я.

Улыбка коснулась его уродливых губ.

— Я отчасти похож на тебя, Алан. Ты прекрасно знаешь, что на сегодняшней афише под навесом театра видел ту самую девушку изо сна, о которой грезил все эти годы. Однако не хочешь, чтобы она оказалась пустышкой-проституткой, и оттого закрываешь глаза на очевидное. Я же, со своей стороны, знаю, что твой сон имеет прямое отношение к принципам бытия, но не приемлю очевидного, поскольку оно не укладывается в рамки дорогих моему сердцу онтологических теорий. Поэтому я его отрицаю и буду отрицать, пока связь между твоим сном и моей работой не станет слишком явной.

— Но что между ними общего?

— Пока тебе рано знать. Сейчас важнее, чтобы ты принял неприятное знание. Когда это произойдет, возвращайся сюда, и я в свою очередь тоже попытаюсь его принять. Если нам обоим удастся, мне будет проще рассказать о природе этой связи, а тебе — понять меня.

То есть, ты хочешь, чтобы я сходил в «Театр стриптиза» и посмотрел выступление девушки?

Актус кивнул.

— Больше ее никак не увидеть, а тебе нужно решить для себя, та ли она девушка из сна. — Подняв косматую руку, он глянул на часы-перстень. — Сейчас 19:30. Если поторопишься, успеешь к началу представления.