41

Поскольку мне не удалось найти следов старого журналиста из «Монд», я решил поискать информацию у первоисточника. Задача была деликатная, тяжелая в плане эмоциональном, но зато я мог много узнать.

Дом найти оказалось нетрудно. Газеты той поры достаточно точно описывали место. В квартале больше не было людей с такой фамилией, и я быстро нашел адрес в справочнике.

На место я отправился на машине. Витри-сюр-Сен — юго-восточный пригород Парижа. Зная, что за мной могут следить, я то и дело посматривал в зеркало заднего вида. Ничего особенного я не заметил, но все равно рисковать было нельзя. Игорь ни в коем случае не должен был догадаться, куда я еду. Я выехал на Южное шоссе через Орлеанские ворота, но, проехав несколько километров, съехал на полосу срочной остановки и принялся копаться под капотом, якобы отлаживая зажигание. Маневр опасный, но беспроигрышный.

В парижских пригородах вообще очень трудно ориентироваться. На каждом светофоре я останавливался и сверял маршрут с картой, которая лежала на пассажирском месте.

Я въехал в Витри по бульвару Максима Горького, проехал мимо коллежа Макаренко, улицы Юрия Гагарина и Сталинградского бульвара. Куда я попал?

Я думал, СССР распался двадцать лет назад… Я повернул голову направо и увидел мэрию. От удивления я чуть не въехал в машину, шедшую впереди. Мэрия представляла собой Кремль в миниатюре.

Ладно, все это очень занятно, но надо было отыскать дорогу. Посмотрим, где я нахожусь. Проспект Робеспьера, улица Марата… Да уж, сплошные великие демократы… Похоже, я заблудился. Включив аварийную сигнализацию, я остановился, чтобы свериться с картой. Ага, вот: надо проехать по проспекту Восстания, свернуть на Столбовую аллею и переехать через мост Расстрелянных. Вот что мне предстояло…

В результате я очутился на тихой улице с сельскими домиками по краям. Дома были очень скромные и производили трогательное впечатление. Я припарковался и дальше пошел пешком. Номером девятнадцатым оказался узкий и высокий кирпичный домик, выкрашенный в белый цвет. Наверное, когда-то он был прелестным, пока время над ним не поработало. Штукатурка пошла пятнами и кое-где обвалилась, обнажив кирпичную кладку: темные отметины на коже больного.

Я подошел к деревянной двери. Садик, если так можно назвать узкое пространство между домом и улицей, пребывал в запустении, сквозь щебень на дорожках пробивались сорняки.

Номер дома был нарисован на маленькой жестяной табличке, как раз над почтовым ящиком, на котором не значилось имя жильца.

Я собрал в кулак все свое мужество и коротко позвонил.

Поначалу дом казался нежилым, внутри царила мертвая тишина. Потом дверь приоткрылась, и показалось бледное, источенное временем старческое лицо. Главным скульптором этого лица явно была печаль. Я сразу понял, что не ошибся адресом.

— Месье Литтрек?

— Да, здравствуйте.

— Меня зовут Алан Гринмор, я приехал к вам, чтобы задать несколько вопросов. Заранее прошу простить меня, если всколыхну дурные воспоминания, но мне очень нужно поговорить с вами о вашем сыне.

Он отрицательно замотал головой, и продольная складка на лбу стала еще глубже.

— Нет, месье, — сказал он слабым голосом. — Я не хочу об этом говорить.

— У меня есть основания полагать, что я попал в такое же положение, как и ваш сын тогда, и я…

— Пригласи его в дом! — крикнул откуда-то изнутри женский голос.

Старик опустил глаза, грустно вздохнул, безропотно посторонился и отошел от двери.

Я толкнул деревянную створку, которая жалобно скрипнула, и вошел.

Обстановка была простая и старенькая, воздух застоявшийся, но чувствовалось, что содержат дом хорошо.

— Я не могу встать, чтобы поздороваться с вами: у меня больные ноги, — сказала из глубины кресла старушка с забранными в узел волосами.

— О, что вы, я очень благодарен, что вы меня приняли, — отозвался я, повинуясь ее жесту и садясь на обитый репсом стул.

Я услышал, как заскрипели деревянные ступени: это удалялся ее муж.

— В настоящее время мне угрожает один человек, психиатр Игорь Дубровский. Если моя информация точна, вы подавали на него жалобу, когда…

— Когда мой сын покончил с собой…

— Этого человека оправдали за отсутствием доказательств. Не могли бы вы рассказать мне все, что вам о нем известно?

— Это было тридцать лет тому назад… — сказала она задумчиво.

— Расскажите, пожалуйста, все, что помните, чтобы я мог попробовать… как-то себя защитить.

— Вы знаете… после процесса я виделась с ним всего один раз…

— Но ведь это он применял к вашему сыну терапию…

— Да, в особенности он. Он нам об этом говорил, когда мы с мужем доверили ему лечение Франсуа. Сказать по правде, я не помню, что он тогда говорил…

— Как понять «в особенности»?

— Франсуа лечили два врача.

— У вашего сына было два психиатра?

— Да. Доктор Дубровский и еще один, в больнице.

Я задумался.

— Не хотите ли кофе? Мой муж приготовит, — мягко предложила она.

— Нет, большое спасибо. Скажите, а что ваш сын рассказывал об Игоре Дубровском?

— О, месье, мне он ничего не говорил. Знаете, он был не особенно разговорчив. Он имел обыкновение все таить в себе.

Она немного отдышалась и прибавила:

— Но несомненно, это его очень тяготило.

— Но если вашим сыном занимались два врача, почему вы подали жалобу именно на Дубровского?

— Видите ли, месье, есть вещи, которые превышают наше понимание. Мы ими и не интересовались, сознавая, что сына уже не вернешь. Он был нашим единственным сыном… Мир обрушился, и земля ушла у нас из-под ног, когда он умер. Все остальное уже не имело значения. Мы подали жалобу не из мести, а потому, что нас об этом попросили. Бороться с судьбой бесполезно.

— Но почему именно на Дубровского, а не на другого психиатра? И почему не на обоих? И… в чем вы могли его упрекнуть?

— Нам объяснили, что это именно он толкнул Франсуа на самоубийство. И это не выдумка, знаете ли… Достаточно уже того, что он нам сообщил. И потом, так тяжко ходить в суд каждый день… Нам так хотелось побыть в одиночестве…

— Подождите, подождите… Кто все это вам говорил?

— Тот господин, что нас консультировал. Он все время повторял: «Подумайте о тех молодых людях, которых вы спасете».

— Вы хотите сказать — ваш адвокат?

— Нет, не адвокат. Он в суд не ездил.

— Так кто же это был?

— Я сейчас точно не помню. Ведь прошло больше тридцати лет… Много людей тогда приходили к нам в дом… Пожарные, полицейские, комиссар, страховые агенты… Мы с ними не были знакомы, мой муж и я…

— А этот человек… вы не можете сказать, какое у него было звание, какова официальная роль?

Она помедлила, напрягая память:

— Нет… но это был высокопоставленный господин.

— А вы не могли бы его описать?

— Нет… мне очень жаль… Я совершенно не помню его лица. Единственное, что приходит на ум, так это то, что он был помешан на обуви. Это было необычно и доставило нам немало хлопот, потому и запомнилось.

Да, с такого рода информацией далеко не уедешь…

— Ну просто настоящий маньяк, — снова заговорила она, с грустной улыбкой вспоминая сцену. — Он все спрашивал нас, не подходила ли наша собака к его мокасинам. И помню еще, что он брызгал слюной… И во время разговора все доставал из кармана платок и обмахивал свои башмаки. А уходя, тщательно вытер ноги о коврик. Должна сказать, меня это даже обидело…