2

На следующее утро я проснулся в своей постели, с наслаждением закутавшись в теплое, сухое одеяло. Сквозь ставни пробивался солнечный луч. Вылезать из теплого кокона не хотелось, и я бочком подкатился к ночному столику, выпростал из-под одеяла руку и нашарил визитную карточку, которую туда положил перед сном. Расставаясь, мой странный знакомый сказал:

— Приходи завтра к одиннадцати.

Я не знал, что меня ждет, а потому особой уверенности не испытывал.

Взяв трубку, я позвонил Ванессе и попросил ее отменить на сегодня все встречи: я совсем разболелся и не знаю, когда поправлюсь. Покончив с этим, залез под душ и стоял, пока не кончилась горячая вода в резервуаре.

У меня была съемная двухкомнатная квартира на Монмартре. Ее цена явно не соответствовала крошечным размерам, но зато какой вид открывался отсюда! В периоды хандры я часами просиживал у окна, и мои глаза тонули в бесконечной панораме домов и памятников. Я представлял себе судьбы и занятия людей, живущих в этих домах. Их было так много, что, наверное, каждый час, днем и ночью, что-нибудь происходило: люди работали, спали, занимались любовью, умирали, ссорились, просыпались… Я говорил себе «пуск!» и пытался понять, сколько людей в этот момент рассмеялись, расстались с супругами, вступили в игру, расплакались, умерли, улеглись спать, влюбились с первого взгляда… Какие разные чувства, и ведь все они пережиты в одно и то же время, в один миг!

Я снимал квартиру у пожилой дамы, мадам Бланшар, которая, на мою беду, жила как раз подо мной. Она овдовела лет двадцать назад, но можно было подумать, что она все еще в трауре. Ревностная католичка, она по нескольку раз в неделю ходила в церковь. И в воображении мне часто рисовалось, как она, став на колени в старинной деревянной исповедальне в церкви Сен-Пьер де Монмартр, нашептывает сквозь решетку все услышанные накануне сплетни. Наверное, и о моих прегрешениях тоже докладывает: всякий раз, как я превышаю допустимый уровень шума, то есть полную тишину, она поднимается ко мне наверх и яростно колотит в дверь. Я приоткрываю дверь и в щелку вижу ее раздраженное лицо, а она мне пеняет и призывает уважать правила общежития. Интересно, как ей удается расслышать такие ничтожные звуки, как падение сброшенного ботинка или стук поставленного на столик бокала? К несчастью, в старости слух у нее не ослабел. А может, у нее к потолку приделан медицинский стетоскоп и она, встав на табуретку, прислушивается ко всем звукам, доносящимся сверху?

Она неохотно сдала мне квартиру, предупредив, что делает мне особое одолжение: как правило, иностранцам она не сдает, но американцы во время войны вызволили из плена ее мужа, и для меня она сделала исключение. Я же должен стараться быть достойным такой чести.

Нечего и говорить, что Одри никогда у меня не оставалась. Я опасался, что к нам заявятся агенты инквизиции в черных сутанах и в надвинутых на лица капюшонах, подвесят голенькую Одри на крюк к потолку, закуют ей ноги и руки в цепи и станут поджаривать на медленном огне.

В то утро я вышел, аккуратно прикрыв дверь, и спустился с пятого этажа.

Со дня расставания с Одри мне ни разу не было так легко, хотя объективных причин для улучшения самочувствия не было никаких. Ничего не изменилось. Впрочем, не совсем: мной кто-то заинтересовался, и каковы бы ни были его намерения, это проливало бальзам на мое сердце. Под ложечкой посасывало, точь-в-точь как по дороге в бюро, когда я знал, что мне предстоит выступать перед людьми.

Выходя, я наткнулся на Этьена, местного клошара. У нашего подъезда было крыльцо со ступеньками и площадкой, и он имел обыкновение прятаться внизу, под лесенкой. Из-за него постоянно страдала совесть мадам Бланшар, поскольку ей приходилось разрываться между христианским милосердием и страстью к порядку. В это утро Этьен вылез из своего убежища и грелся на солнышке, прислонив нечесаную голову к стене дома.

— Хорошая сегодня погода, — сказал я, проходя мимо.

— Уж какая есть, мой мальчик, — хрипло отозвался он.

Я спустился в метро, и один вид перекошенных лиц парижан, идущих на работу, как на битву, снова нагнал на меня тоску.

Выйдя на станции «Рю-де-ла-Помп», я очутился в одном из фешенебельных кварталов и сразу ощутил разницу между спертым воздухом подземелья и свежим ароматом зелени, царящим здесь. Наверное, дело было в малом количестве машин и в близости Булонского леса. Авеню Анри-Мартен оказалась красивой, слегка изогнутой улицей с четырьмя рядами деревьев, в центре и по краям, и роскошными домами из резного камня. Дома прятались за высокими, черными с золотом, коваными заборами. Прохожих было мало: несколько элегантных дам и куда-то спешащих господ. Определить их возраст не представлялось возможным: уж очень искусные косметологи поработали над лифтингом. Лицо одной из дам навеяло воспоминания о Фантомасе, и я подумал: интересно, что они выигрывают, избавляясь от следов времени? Может, хотят походить на инопланетян?

Поскольку я пришел очень рано, то зашел в кафе перекусить. Я уселся у окна и стал ждать, вдыхая запах круассанов и свежесваренного кофе. Официант не спешил ко мне подходить и сделал вид, что не замечает моего призывного жеста. Пришлось ему крикнуть, и он, ворча, подошел. Я заказал горячий шоколад и тартинки и стал от нечего делать листать «Фигаро», лежавшую рядом на мраморном столике. Мне принесли дымящийся шоколад, и я набросился на тартинки из свежего хлеба с маслом. А у стойки уже вовсю шла оживленная беседа. В парижских кафе особая обстановка. В Соединенных Штатах вы нигде не найдете такого аромата искреннего, непосредственного веселья.

Прошло полчаса, и я снова отправился в путь. Авеню Анри-Мартен — улица длинная, и по дороге я размышлял об Иве Дюбре. Что заставило этого человека предложить мне такое необычное соглашение? Так ли уж безобидны его цели, как он утверждает? Его поведение по меньшей мере двусмысленно, и доверять ему трудно. Чем ближе я подходил к его дому, тем больше росла во мне тревога.

Проходя мимо домов, один другого краше, я сверялся с номерами и уже подошел к двадцать пятому. Дом Дюбре должен быть следующим, но на номере двадцать пятом жилые доходные дома закончились. Густая зелень за черной с золотом решеткой скрывала здание. Я подошел ближе к подъезду. Номер двадцать три оказался роскошным особняком из резного камня. Достав из кармана визитку, я сверился с адресом. Все правильно. Впечатляет… Это что, действительно его дом?

Я позвонил. В тот же миг включилась маленькая камера видеофона за стеклом, женский голос пригласил меня войти, и электронный дверной замок открылся. Не успел я сделать и нескольких шагов по саду, как на меня с лаем вылетел огромный черный доберман. Глаза его угрожающе горели, с клыков капала слюна. Я проворно отскочил в сторону, цепь, к которой он был пристегнут, резко натянулась, и ошейник сдавил ему горло. Пес закашлялся, забрызгав слюной мои ботинки, и молча повернул на 180 градусов. Видимо, ему вполне хватило того факта, что я ужасно испугался.

— Прошу тебя, не сердись на Сталина, — сказал, подходя ко мне, Дюбре.

— Вот несносный пес!

— Его зовут Сталин? — пробормотал я, пожимая ему руку.

Пульс у меня выколачивал ударов под сто сорок.

— Обычно его спускают с цепи только по ночам, а днем, когда кто-нибудь является с визитом, он просто выскакивает поразмяться. Визитеров он, конечно, изрядно пугает, но зато они потом делаются более покладистыми… Пойдем.

И он двинулся вперед, приглашая меня в просторный мраморный холл, где гулко отдавался его голос.

Холл поражал высотой потолка. На стенах висели огромные картины в старинных золоченых рамах.

Лакей в ливрее принял у меня куртку. Дюбре направился к монументальной лестнице из белого мрамора, я за ним. По центру лестницы висела величественная люстра с черными хрустальными подвесками, которая весила, наверное, втрое больше меня. Поднявшись на этаж, Дюбре вошел в коридор, завешанный коврами и картинами, где на стенах красовались канделябры. У меня создалось впечатление, что я попал в старинный замок. Хозяин шел впереди и говорил так громко, словно я был от него метрах в десяти. Темный костюм выгодно оттенял седину. Непокорные серебряные пряди придавали ему сходство с пылким дирижером. Открытый ворот белоснежной рубашки украшал шелковый платок.

— Пойдем ко мне в кабинет. Там будет уютнее.

— Хорошо.

Уюта мне как раз очень недоставало. Дом был, конечно, потрясающий, но совершенно не располагал к доверительной беседе.

Кабинет и вправду показался мне уютным. Глаз приятно отдыхал на старинных книжных шкафах, где стояли книги, тоже по большей части старинные. Плотный персидский ковер покрывал набранный в версальском стиле паркет. Тяжелые шторы в темно-красных тонах приглушали звуки. У окна стоял большой письменный стол красного дерева, обитый черной кожей с тонким золотым тиснением по краям. На нем высились несколько стопок книг и документов, а посередине, лезвием прямо на меня, угрожающе торчал огромный серебряный нож для разрезания бумаг. Этакое орудие убийства, которое преступник забыл, впопыхах покидая место преступления. Дюбре усадил меня в одно из темно-коричневых кожаных кресел, стоявших возле стола.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — спросил он, наливая себе виски.

— Нет, спасибо. Не сейчас.

Кубики льда потрескивали, опускаясь на дно бокала.

Он спокойно устроился в кресле и отпил глоток, а я пытался понять, что же меня ожидает.

— Ладно, слушай. Вот что я хочу тебе предложить. Сегодня ты начнешь с того, что расскажешь мне о своей жизни. Ты говорил, у тебя куча неприятностей. Я хочу знать все. Не будем строить из себя юных недотрог. Не бойся мне довериться. Я в своей жизни повидал столько гнусностей, что меня уже ничем не удивишь и не шокируешь. Но и не пытайся прибавлять подробностей, чтобы оправдать то, что ты пытался сделать вчера. Я должен разобраться в твоей истинной личной истории…

Он замолчал и отпил еще глоток.

Было что-то непристойное в том, чтобы рассказать свою жизнь незнакомому человеку, позволить ему заглянуть по другую сторону ежедневной рутины: работы, разговоров, деловых встреч. Я боялся ему довериться, словно в результате он получит надо мной особую власть, но в конце концов решился, перестал мучить себя вопросами и заговорил. Наверное, я согласился открыться еще и потому, что не чувствовал себя «на ковре». Меня никто не судил. Надо было принимать условия игры, в которую я вступил. И потом, если уж ты перешагнул через стыд, все-таки здорово, что у тебя есть по-настоящему внимательный слушатель. В жизни нечасто выпадает такая возможность.

Чувствовать, что кто-то действительно хочет тебя понять, проследить все изгибы твоей мысли и глубины души… Такая прозрачность личности освобождает и в какой-то мере возбуждает.

В замке, как я про себя назвал жилище Дюбре, я провел весь день. Дюбре говорил мало и необыкновенно внимательно меня выслушивал. Мало кто из людей способен так долго сосредоточивать внимание на чем-то одном. Спустя час или два с начала нашей беседы к нам вошла дама лет сорока на вид. Он сдержанно представил ее:

— Это Катрин, я ей полностью доверяю.

Дама была сухопарая, уныло одетая, тусклые волосы небрежно забраны в узел. Похоже, вид ее означал презрение ко всем женщинам на свете. Она вполне могла бы быть дочерью мадам Бланшар; по крайней мере, их роднил темперамент. Она пришла просить совета у Дюбре, показав ему несколько строчек, написанных на листке бумаги. Мне их разглядеть не удалось. Для жены она вела себя слишком холодно и отстраненно. Кто же она? Сотрудница? Ассистентка?

Наш разговор, точнее мой монолог, возобновился через час после обеда. Обедать мы спустились в сад, в беседку, что было очень удивительно в самом центре Парижа. Катрин присоединилась к нам, но особой словоохотливостью не отличалась. Зато должен сказать, что Дюбре болтал без умолку, сам задавая вопросы и сам на них отвечая, словно стремился вознаградить себя за долгое молчание. За столом прислуживал другой лакей, не тот, что встретил нас в холле. Экспансивные манеры Дюбре резко отличались от спокойной сдержанности прислуги. Он за словом в карман не лез, и это успокаивало меня куда больше, чем его пристальные и тревожные взгляды, которые я ловил на себе, когда он меня слушал.

— Ты не будешь возражать, если Катрин останется с нами после обеда? Она — мои глаза и уши, а зачастую и мой мозг, — прибавил он, смеясь. — У меня от нее секретов нет.

Ловкий способ проинформировать меня о том, что было заранее запланировано.

— Нет, конечно, — соврал я.

Он предложил прогуляться по саду, чтобы немного размяться. Думаю, ему надо было осмыслить то, что он услышал.

Потом мы втроем вернулись в кабинет. Я чувствовал себя немного не в своей тарелке, однако Катрин относилась к породе людей, чья подчеркнуто нейтральная позиция заставляет быстро забыть об их существовании.

Уже вечером, часов в семь, мы исчерпали тему моей злополучной жизни. Катрин сразу ушла.

— Мне надо над этим поразмыслить, — задумчиво сказал Дюбре. — Так или иначе, я извещу тебя о твоем первом задании. Оставь мне свои координаты.

— О моем первом задании?

— Ну, если хочешь, о твоей первой миссии. О том, что ты должен сделать, ожидая следующих инструкций.

— Я не уверен, что понял…

— Ты воспринимал окружающее так, как оно в тебе запечатлелось, сообразуясь с твоим видением мира, с твоими взаимоотношениями с другими людьми, с твоими эмоциями… В результате, честно говоря, дело не пошло. На тебя свалилась куча бед, и ты почувствовал себя несчастным. Если так и будешь продолжать, жизнь твоя будет очень тусклой. Надо срочно что-то менять…

У меня возникло ощущение, что он размахивает скальпелем и намерен тут же, не сходя с места, вскрыть мне мозги. А он продолжил:

— Об этом можно говорить часами, но все будет впустую, пока сам не поймешь причину своих бед. И так и останешься несчастным неудачником… Видишь ли, когда компьютер дает сбой, надо ставить новые программы.

— Беда только в том, что я-то не компьютер.

— Ну, во всяком случае, главное ты схватываешь: тебе надо пройти серию испытаний, которые изменят твой взгляд на жизнь и помогут преодолеть все страхи, сомнения и тревоги.

— А где доказательства, что вы сможете меня правильно… перепрограммировать?

— Ты принял мои условия. Бесполезно задавать вопросы. От этого станет только еще страшнее, а страхов у тебя, насколько я понял, полно.

Я молча глядел на него и размышлял. Он спокойно выдержал мой взгляд, тоже не говоря ни слова. Эти несколько секунд показались мне часами. Наконец я прервал молчание:

— Кто вы, господин Дюбре?

— Ох, я и сам иногда задаю себе этот вопрос, — сказал он, поднимаясь с места и направляясь в коридор. — Пойдем, я тебя провожу. Кто я? Кто же я? — декламировал он на ходу, и его мощный голос гулко раздавался на просторной лестнице.