Зато хмель из моей головы после ночной попойки в поезде выветрился, и я начал понимать кое-что другое: я потерял багаж и нелегально пребывал в чужом государстве без документов.

Куда делись храбрость и самоуверенность? Черт его знает.

Из маршрутки я вышел на улице Правды и пошел в сторону хрущевки, где жили дед с бабкой и тетка.

Чем дальше мы отъезжали от украинской границы – тем становилось теплей. А теперь мне и вовсе захотелось скинуть душный пуховик, было около десяти градусов. И ни одного намека на снег. Грунт сухой, вроде это и не конец декабря, а ранняя осень.

Мои старики жили в угловой квартире хрущевки на первом этаже. Когда же я подошел к дому, то увидел, что вместо окна большой комнаты (где я провел столько времени за чтением книг и играми) была дверь и крыльцо. А над дверью висели синие буквы – «Сантехника». Я поднялся на крыльцо и посмотрел через окно внутрь комнаты – ванны, краны, шланги, разные там сопутствующие товары. Сперва я подумал, что ошибся домом, и прошел чуть дальше, но потом понял – это не ошибка, просто квартиру стариков оборудовали под магазин.

Тревожные мысли терзали мое сердце: а что, если они все умерли и квартиру их продали дальние родственники, не поставив меня в известность. Возможно, они боялись дележки наследства и поэтому не позвонили нам в Киев? Затем я вспомнил бесчисленных сектантов, старьевщиков и аферистов, которые шастали по домам в поисках немощных наивных стариков… Да, именно сектанты. Они так и работали. Заходили в квартиру, дурили голову и уговаривали стариков переписывать на себя имущество, а если старики отказывались, то сектанты пытали их с помощью пылесоса или чего похуже!

Тогда я решил зайти в парадное и постучаться к кому-нибудь из соседей.

В парадном поменяли дверь, на двери был кодовый замок и домофон. Я жал кнопки, но никто не брал трубку. Наконец дверь открылась и на улицу вышла маленькая девочка с санками. Придерживая дверь, я спросил ее:

– А разве есть снег?

– Нет, – ответила девочка.

– Тогда зачем тебе санки?

– Не знаю, – призналась она. – Так веселей.

Зайдя в парадное, я позвонил в дверь нашей старой соседки тети Шуры, вместо привычной деревянной двери темно-красного цвета теперь стояла железная тяжелая амбразура.

Мне открыл заспанный мужик в семейных трусах. Он зевнул, его небритое лицо выражало недовольство.

– Здравствуйте, – сказал я. – А тетя Шура дома?

Мужик спросил:

– Какая тетя Шура?

– Хозяйка этой квартиры.

– Нет здесь никакой тети Шуры, – сказал он и захлопнул дверь.

Тогда я позвонил в дверь древним, как Ветхий Завет, евреям. Дяде Мише и тете Вале. Дядю Мишу помнил хорошо: он родился до революции, расхаживал по улицам в помятом цилиндре и с тростью, также он носил монокль и представлял собой человека из давно ушедшей эпохи, будто его с помощью машины времени к нам переправили.

Баба Валя же всю жизнь занималась спекуляциями (продавала на дому чехословацкую обувь), за что отсидела десять лет в тюрьме, она мне как-то сказала:

– Я и там немножко имела.

Однако мне открыла совсем молоденькая дама с полотенцем на голове. Она вопросительно уставилась на меня.

– А тетя Валя дома? – спросил я.

– Тетя Валя умерла, – сказала она.

– А дядя Миша?

– И дядя Миша уже с ней.

И дама захлопнула дверь перед моим носом.

Оставался второй этаж, на третьем и четвертом этажах все, кого я знал, умерли еще в моем детстве.

Безо всякой надежды я поднялся на второй этаж и нажал на кнопку. Дверь квартиры вселяла надежду, потому что была старой, как этот дом.

Мне никто не открыл. И я еще раз нажал кнопку. Раздалась зубодробительная трель советского звонка.

Послышались шаги.

За дверью проорали:

– Идите прочь, нам ничего не надо!

– Скажите…

– Пошел вон, тебе говорят. Вор! Сектант! Хочешь, чтоб я милицию вызвала?! Да я сама милиция!

И тут я услышал знакомый сумасшедший хохот. Утробный и ужасный хохот из ночных кошмаров про чудовищ и маньяков. Так умел смеяться только один человек на Земле – моя тетушка.

– Тетя, открой, это я!

– Кто ты, рожа грязная?! – спросила она.

– Твой племянник – Максим, – сказал я.

Она открыла дверь и без лишних слов пустила меня внутрь. В коридоре приятно пахло вареной картошкой, жареным мясом и дедушкиным одеколоном.

Тетя спросила:

– Ты позвонить не мог, сукин сын? Знаешь, сколько сейчас бандитов ходит?!

Я попытался расцеловать тетю в щеки, однако она завертелась и убежала в комнату.

Стянув сапоги, я зашел в комнату, бабушка стояла у окна, положив руки на подоконник, и осматривала улицу.

– С наступающим, бабушка! – крикнул я.

Она обернулась, как-то странно посмотрела на меня и начала плакать. Желая высвободиться из ее крепких объятий, я успокаивал ее:

– Чего плакать? Чего плакать?

Прямо скажем, успокаивать людей у меня плохо получается.

Да и разные там проявления чувств я терпеть не могу.

Всегда не знаю, что делать, деть себя куда. Однако бабушка плакала в три ручья, терла глаза руками и приговаривала:

– Я думала, мы уже не увидимся… ты про меня забыл. Забыл… я уже помирать собралась!

Сколько я себя помню, бабушка постоянно жаловалась, что собирается помирать, вот-вот, еще чуть-чуть! И так из года в год.

На кухне сидел дед. Дед прильнул ухом к радио, которое работало на полную громкость. Бабушка его еле оторвала от радио и сказала, что внук приехал.

Дед мой – высокий военный человек, в свои девяносто он выглядел крепким и бодрым, на щеках его был здоровый румянец, единственная беда – он плохо видел и практически ни черта не слышал.

Рукопожатие его оказалось очень крепким.

Дед ходил по комнате и приговаривал:

– Так-так, так-так.

Тетя выбежала с тарелками и давай накрывать на стол.

Бабушка спросила:

– Ты сам приехал?

– Да, – ответил я.

Лену она недолюбливала, хотя ни разу и не видела. Бабушка считала, что Лена – страшненькая девочка маленького роста, не умеющая одеваться, а что самое страшное – готовить.

Мы уселись за стол, только тетка где-то пряталась. Она ненавидела сидеть за столом с кем-то. Она ходила по комнатам, разговаривала сама с собой и пела песни.

За неспешным завтраком старики рассказали мне, что поменяли квартиру на первом этаже и переселились на второй. По планировке это была точно такая же квартира, и мебель с коврами они точно так же расставили, и вообще, кроме цвета обоев, жилище мало чем отличалось от прежнего. А переехали они потому, что под полом на первом этаже начали портиться трубы и в любую минуту их нужно было менять. А для того чтоб поменять трубы, необходимо, естественно, срывать пол. Короче, старики оказались очень довольны, что хозяин «Сантехники» предложил им такой выгодный размен.

Я осмотрелся в поисках елки, но, кроме жалкой хвойной ветки, скудно украшенной новогодними шариками, ничего не увидел.

Тогда я решил пойти на базар за елкой.

Старики отговаривали меня:

– Не надо, отдохни с дороги! Расскажи, как там дела в университете!

Тетка говорила:

– Ты – идиот. Что тебе елка даст, через неделю ее выкинешь. А денег сколько потратишь? Лучше бы ты на эти деньги мороженое купил!

У тетки изо рта торчали два кривых желтых зуба. У нее росла большая бородавка под носом, и она была похожа на ведьму из злой сказки, в конце которой детей непременно съедали.

Она все думала, что мне двенадцать лет.

В коридоре она сказала:

– Бросай ты эту бабу, мы тебе в Тирасполе лучше найдем. Зачем она тебе, такая страшненькая?

Почему-то все семейство было настроено против моей Елены, возможно, они ревновали меня к ней? А возможно, они знали того, чего я не знал? Некий секрет?

Я вышел из дома и пошел на Бородинскую. Воспоминания нахлынули на меня, я почувствовал, будто мне снова двенадцать лет и я иду за хлебом, или молоком, или бутылки сдавать. А в руке у меня бидончик, а в кармане у меня продуктовые талоны. Вот хлебный, вот молочный, вот будка приема стеклотары, вот автомат с газировкой и телефонная будка – чудом сохранившиеся реликты Советского Союза. И бюст Пушкина стоит в небольшом сквере за книжным магазином. Здесь совсем ничего не поменялось. Словно город застыл в базальте, а вокруг него безумное время сотворило с людьми и предметами ужасные вещи.

Был ли я прежним?

Сохранил ли я верность городу?

Конечно же, нет. Я изменил этому городу с женщиной.

Ведь давай, Елена, посмотрим правде в глаза: до тебя я был девственником, потому что Тирасполь являлся моей женщиной.

Ласковые кудри ивы над Днестром, шелковичные уста в переулке Федько, пышные виноградные груди целовал я каждый день в вишневые соски, и дикий лес за мостом манил меня.

На бородинском базаре торговля шла полным ходом. Однако елки нигде не продавались. Я походил по базару, поспрашивал торгашей, но они пожимали плечами и говорили, что мне нужно на центральный рынок, здесь же елок не бывает.

А еще в тот день распогодилось.

На безоблачном небе ярко светило солнце, и температура достигла пятнадцати градусов.

Торговцы ходили в свитерах и майках. Несколько мальчишек катались на велосипедах в одних шортах.

В конце базара я увидел бочку с вином. Вино продавала пышных форм женщина в белом фартуке.

Она как чувствовала.

– Молодой человек, мэй, не проходите мимо.

И я не прошел. Я купил пол-литра белого сухаря и по дороге к остановке шел, смакуя виноградное божество и раздумывая над жизнью.

Жизнь в маленьком провинциальном городке казалась мне прекрасной.

Жизнь в чреве шумного душного монстра казалась мне ужасной.

Может, махнуть на университет, забрать Лену и переехать жить в Тирасполь?

Здесь все прекрасно – добрые люди, река, вино, экологически чистые фрукты, овощи, свежий воздух… однако имелась одна проблема: в городе напрочь отсутствовала работа. А если и была – то работа за сущие гроши, за такие копейки, что даже на продукты и квартплату не хватит.

Я шел по Бородинской, пил вино и рассматривал дома. Я представлял, что мы откроем с Леной свой бизнес в Тирасполе и купим квартиру на третьем этаже вон того дома. Милый дом, уютный балкон, а летом мы будем ходить на реку с плетеной корзиной. И в корзине этой будет вот это вот самое белое сухое, фрукты и бутерброды с колбасой и сыром.

Какой бизнес можно открыть в Тирасполе?

Да поставить ларек и торговать шаурмой с фалафелем, например. Нужно придумать что-то такое, чего еще нет в маленьком городе, но в изобилии есть в большом. Ведь все у нас перед глазами, мы просто очень боимся и не хотим быть счастливыми, потому что иногда в наших сердцах появляются черные дыры, и из дыр этих сквозит межзвездная пустошь.