17. Распятие

Стук дождя по крыше.

За этим ровным гулом крылась тишина, в которой не было дождя, и я слушал ее. И те еле заметные звуки, которые нарушали тишину и, расплываясь, исчезали: далекие голоса на других этажах гостиницы, стук захлопнувшейся двери, низкое жужжание корабельной сирены на реке.

Это было необходимо, жизненно важно — слиться с ровным шумом дождя, который, превратившись в тишину, должен помочь засечь каждый легкий звук, пронизывающий ее, ибо он мог подкрасться ко мне босиком, и единственный шанс для меня, затаившегося здесь на пятом этаже, — уловить еле слышный звук, который он мог издать: легкий скрип половицы, шуршание одежды, когда он приподнимет руки, готовясь к решительному броску, его сдавленное дыхание.

Тьма, угольно-мертвенная тьма.

Еще минуту назад, когда, пробираясь сюда, я был на середине коридора, свет горел — четыре тусклые лампочки в густом слое пыли на них. Теперь они погасли. Выключатель был не в коридоре, а за углом, на площадке лестницы. Поэтому я и понял, что он здесь: ему нужна темнота.

В последние несколько секунд я понял, что он пошевелился, о чем мне сказало изменение давления, всхлип воздуха в его перехваченном паузой горле и горячее, острое прикосновение струны, прежде чем я смог…

Здесь гул дождя слышался громче, чем в другом месте; нашел ли Ал сумку за стойкой?

Кто-то пошевелился рядом со мной.

Он стремительно бросился ко мне, и я вскрикнул…

Нежные детские ручки.

— Хочешь меня, хочешь меня?

Ко мне прижимались маленькие остроконечные груди, я обонял ее запах, когда она прижалась ко мне, нет, не прижалась, обхватила, и это было совсем другое ощущение.

— Нет, — с трудом перевел я дыхание и застыл на месте, прислушиваясь к звукам-мостикам от ночных кошмаров к реальности: шуму дождя по крыше, который тут был громче, ибо бил по проржавевшим листам железа и, может быть, поэтому она и испугалась, как ребенок пугается удара грома.

Так что я обнял ее, и она калачиком свернулась рядом со мной. Она неправильно поняла мое движение: раздвинув ноги, она стала приподнимать и опускать бедра, и я шепнул:

— Нет, Чу-Чу, не надо трахаться.

— Нет?

— Ты должна поспать, — сказал я. Она замерла и приобняла меня совсем по-другому — не как исполнительная проститутка, а с той нежностью, которая таилась в женщине-ребенке: она давно не знала, что такое получать и дарить нежность, как я прикинул, — в лагере беженцев, пока Чен не научил ее ласкам, когда она ему отдавалась.

Через несколько минут она снова провалилась в сон, ее голова лежала на моей руке, а я тут же забыл о ней, и меня снова охватила злость, обращенная на самого себя, потому что, покидая “Красную Орхидею”, я знал, кто принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне, — Венекер.

Я не подумал.

Скорбь и ярость, как псы, терзали меня, и я не мог избавиться от чувства неизбывной вины. Сон приносил лишь краткое забытье, и даже в эти минуты, когда уходила боль, я видел все снова и снова: ослепительная вспышка в щелях жалюзи; глухой гул взрыва и изумленный голос Ала — что там, черт побери, происходит?

Венекер.

“С вами все в порядке?”

Он думал обо мне, о моем благополучии, зная, что я обложен со всех сторон и зная от Пеппериджа, что я противостою Шоде — и все же он медлил, расставаясь со мной, ибо ему не хотелось оставлять меня в одиночестве. Венекер, человек, которого использовали для спасения других; и он их вытаскивал из самых невообразимых ситуаций; я знал таких людей, он был одним из них, и пользоваться их помощью — высокая честь для меня, моя привилегия — и вот что я для него сделал: послал его прямо в смертельную западню, которая я разорвала его на куски и, о. Матерь Божья, смилуйся надо мною.

Чен увидел, в каком я состоянии, почувствовал, какая ярость обуревает меня.

— Что случилось?

— Колеса отлетели.

Он втащил меня внутрь, захлопнул металлическую дверь и включил охранную сигнализацию.

— Колеса отлетели?

Идиома, которой пользовались в Бюро.

— Так говорят, когда кто-то погибает. — Я произнес это с таким выражением, что он только уставился на меня своими глазами без ресниц и промолчал. Он сам был напряжен, хотя лицо его ничего не выражало; и я сказал: — Мне жаль твоего друга. Я имею в виду второго пилота с 306-го рейса.

— Тебе удалось выбраться оттуда?

— Да.

— Что там… то есть, как он… — я ждал продолжения, но он сказал: — Да какая, мать твою, разница, поднимайся наверх. В большой, тесно заставленной комнате, он спросил меня:

— Чего ты здесь ищешь, Джордан?

— Убежища.

— От дождя?

— От людей.

— От людей Шоды?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что тебе нужно надежное укрытие?

— Можно и так сказать. На несколько дней. Задумавшись, он склонил набок удлиненную голову, внимательно рассматривая меня.

— Через час я улетаю, а ты, если хочешь, можешь оставаться. У тебя такой вид, словно ты из-под душа. Развесь-ка там свои вещи, к утру они высохнут.

Когда я вернулся, он дал мне шелковое кимоно, от которого пахло опиумом.

— Пока ты здесь будешь, кое-что для меня сделаешь, о`кей?

— Как скажешь.

Он все еще рассматривал меня, прикидывая и размышляя.

— Когда тот самолет разбился, ты, должно быть, решил, что я имею к аварии отношение, не так ли?

— Это приходило мне в голову.

— Могу себе представить. Теперь ты знаешь, что это не так, иначе бы ты здесь не очутился.

— Кэти рассказала мне о твоем приятеле. — За него поручился и Пепперидж.

Чен глянул на авиационный хронометр, лежащий на столе.

— Еще бы. — Он снова склонил голову набок. — Тебе придется полностью довериться мне, так?

— Не думаю, что ошибусь.

— В таком случае, с тобой будет покончено.

— Совершенно верно.

— Нет никаких причин, — задумчиво продолжил он, — из-за которых я должен выкинуть тебя мордой в дерьмо, но если причины появятся, именно это я и сделаю. Но, если все, что ты мне сказал, — правда, беспокоиться тебе не о чем. Кроме того, ты хорошо относишься к Кэти. — Он вытащил одну из своих черных сигарет и закурил. — И если ты останешься тут в мое отсутствие, я должен доверять тебе. — Выпустив дым, он проводил его глазами. — Я не говорю о малышке Чу-Чу, потому что ты и так добр с ней — она всего лишь ребенок. Но чувствуй себя совершенно свободным. Я говорю о…

— Если бы я не пришел, она осталась тут одна?

— Она уже знает, что жизнь нелегка. И может сама позаботиться о себе.

— Может ли сюда кто-нибудь заглянуть?

— Нет. Если кто-нибудь звякнет — конечно, в переносном смысле — она справится. Тебя ничего не побеспокоит. Я хочу сказать, что в любом случае мне придется довериться тебе кое в чем, чего не было бы, не окажись ты здесь, потому что она не говорит по-английски, разве что пару слов. — Мы сидели на обтянутых кожей табуретках, и из его кармана посыпались монеты, когда он полез за блокнотом; вытащив его, он что-то чиркнул и, вырвав страничку, дал ее мне. — По этому телефону ты сможешь позвонить мне в Лаос. У меня тут есть автоответчик, и я хочу, чтобы ты фиксировал все звонки, о`кей?

— О`кей.

— Их будет не так уж много, ничего особенного, потому что это место служит убежищем и для меня, как ты, надеюсь, догадываешься. Но если услышишь что-то важное, звони мне.

— Будет сделано. Он кивнул.

— Когда ты ел?

— Бог его знает.

— Чувствуется, тебя крепко достали?

— Не так уж крепко, как могло быть. — Меня снова охватило чувство вины, но на этот раз оно было не столь ошеломляющим. Досталось Венекеру.

Чен оставил мне и другой номер телефона, который был выдавлен на боку автоответчика.

— Я буду обратно примерно через пару дней, предполагаю, в среду. Если не появлюсь к четвергу или не выйду с тобой на связь, звякни по этому номеру и скажи там, что я запаздываю, ладно? — Он засовывал в сумку свой “Вальтер П38”. — В этой поездке я не знаю, чем она кончится. — Он затянул молнию до конца. — Если ты захочешь уйти пораньше, валяй. Она прекрасно справится и сама. Так что не беспокойся.

Этот разговор состоялся несколько часов назад, а сейчас она покоилась рядом, спокойно, как ребенок, каковым она в сущности и была, обхватив меня худенькой ручкой и дыша неслышно, как щенок. Я снова провалился в сон, и на этот раз разбудила меня наступившая тишина. Дождь прекратился, и занимался рассвет.

Она пошевелилась.

— Джонни?

— Нет. Он скоро вернется.

Она снова откинулась на подушки, а когда я проморгался и, привыкнув к свету, увидел ее лицо, то спросил:

— Ты чувствуешь дымок, Чу-Чу?

Она безмолвно уставилась на меня, и все.

— Я дымок чувствую, — втолковывал я ей. — И думаю, тут что-то горит.

Она даже не повернула головы, чтобы присмотреться.

— Есть тут где-нибудь огнетушитель, Чу-Чу? Мы не можем сгореть заживо.

Она уставилась на меня покорными и ничего не понимающими глазами, и я понял, что самое время звонить Пеппериджу.

— Венекер погиб.

Наступила краткая пауза, и я услышал, как что-то на том конце упало на пол, то ли будильник.. Там было одиннадцать вечера, и, может быть, он решил заблаговременно прикорнуть на тот случай, если я ему понадоблюсь ночью.

— Что произошло?

— Они подложили бомбу. И я должен был предусмотреть…

— Ты не можешь учитывать все на свете. Ты…

— Черт побери, я должен был!

Помолчав несколько секунд, он тихо сказал:

— Ты на войне. И мы должны быть готовы ко всему. Я успел взять себя в руки.

— Он, конечно, ничего не понял. — Слабое утешение.

— Что было для него наилучшим исходом. Но я не понимаю… Это не похоже на Кишнара.

— Да. Должно быть, то был один из тех, кто следил за мной. Я оставил машину снаружи, и они решили, что я ею воспользуюсь.

— А воспользовался он.

— Да.

Сомнительно, но все же можно было предположить то, о чем я дал знать Пеппериджу: Венекеру удалось бы незамеченным сесть в машину, и он направился бы в аэропорт. Они следуют за ним, но, когда он оказывается на свету, преследователи видят, что это не я, но к тому времени им было бы поздно что-то предпринимать: поскольку они сняли слежку за “Красной Орхидеей”, и я смог бы выскользнуть из нее… что я и сделал, но уже воспользовавшись гибелью другого человека.

— Скорее всего, они испытали большое искушение расправиться с тобой таким образом, — сказал Пепперидж.

— Они, должно быть, рехнулись. — Шода хотела, чтобы все прошло в полной тайне, для чего она и послала за своим агентом, умеющим работать бесшумно и не оставляя никаких следов, и когда она услышит о происшедшем, за его жизнь нельзя будет поручиться, над его шеей повиснет меч палача, ибо происшествие попадет в газеты, личность Венекера будет установлена, и ей станет ясно, что я успел ускользнуть и залечь на дно, так что пусть мне послужит слабым утешением, что он поплатится своей головой, око за око и так далее.

— Верно, — согласился Пепперидж. — Ей это явно не понравится. Где ты находишься?

— У Чена. — Я дал ему номер телефона.

— В каких ты условиях?

— Поблизости никого нет.

“А должен был быть. Иисусе, ему всего только надо было положить письмо и уехать — а он мертв.”

— У Чена, — сказал Пепперидж, — ты будешь в безопасности. Я лично ручаюсь за него. Но теперь тебе придется соблюдать осторожность. Кишнар не откажется от своего.

— Ничего не изменилось, если не считать того, что теперь я буду действовать тайно. — Я теперь не смогу показаться в таиландском посольстве или в “Красной Орхидее”, да и в любом другом месте с кем-либо встретиться, а выбраться отсюда я смогу лишь в закрытом фургоне — на этот риск придется пойти.

— Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? — спросил Пепперидж.

— Нет. Теперь можешь спать.

— Заткнулся бы, — грубовато ответил Пепперидж. Он пытался подать ситуацию с Венекером с точки зрения моей пользы, но ему это плохо удавалось: первоклассного специалиста я отличаю с первого взгляда, и Венекер был именно таковым — подтянутый, легкий, точный, полный чувства ответственности.

— Как давно ты знал его?

— Кого?

— Венекера?

— М-да… — Он замялся. — Как-то довелось с ним работать. Он дал понять, что не собирается умирать в постели. — Еще одна пауза. — Да не переживай ты, старина.

— Это я послал его…

— Понимаю. — Он откашлялся. — Ты там пока еще не вышел на полковника Чоу?

— Нет. Его так и зовут — Ч-о-у?

— Да. Я пытался связаться с ним, но отсюда это нелегко. У меня появилась идея, чтобы ты попросил Чена выйти на него. Он должен звать его. Если хочешь, я сам с ним переговорю.

— Его здесь нет.

— Значит, когда ты его увидишь. Чоу может очень пригодиться.

— Ясно.

— Вот что мы должны еще выяснить, с какого бока к ней можно подобраться. Я имею в виду к Шоде. И кто может это знать.

Кэти сказала то же самое, почти слово в слово: “Я понимаю, что тебе сейчас нужно больше всего, ты хочешь выяснить, где у нее ахиллесова пята.”

— Я должен понять, как к ней подобраться, — объяснил я ему. — Но не думаю, что удача тотчас же придет ко мне.

Существовали две возможные опасности, но я не стал посвящать его в подробности. Ярость Шоды сейчас достигнет предела, и она решит, что уничтожить меня — дело ее чести; люди, обладающие большой властью, всегда ведут себя подобным образом: любой намек на противостояние им воспринимается как личное оскорбление, и они не успокоятся, пока с ним не будет покончено. Вторая опасность заключалась в том, что я сам был в ярости и был готов пойти на неоправданный риск, только чтобы добраться до нее, потому что мне не нравилось скрываться, то и дело прячась в дырах и норах, и мне решительно не понравилось, как они расправились с Венекером, человеком, который ценой своей жизни спас мою.

Кроме того, был еще и фактор воздействия ворожбы, вуду, и прошлой ночью в “Красной Орхидее” я почувствовал, насколько я беззащитен. Я никогда раньше не сталкивался с ним, что меня подсознательно беспокоило — я уже почти был готов принять неизбежность того, что Кишнар убьет меня, и от этого никуда не деться, разве что я буду метаться по дому, подобно загнанной крысе, в поисках плана спасения, который окажется бесполезным, едва лишь он окажется в здании. Эти непрестанные мысли расслабляли меня, лишали ясности мышления.

— Что еще скажешь? — Это Пепперидж.

— Думаю, что, если не удастся найти выхода, со мной будет покончено.

— Что еще мешает? Кроме Кишнара. я хочу сказать.

— Да просто меня обложили со всех сторон. И явный перевес в огневой Мощи.

— Я уверен, что ты справишься. — Теперь он говорил другим тоном, сухо и резко. — В любом задании бывают моменты, когда ты не видишь света в конце тоннеля. Сплошная тьма — я сам был в таком положении несколько раз. Тебе надо немного расслабиться, привести нервы в порядок. Тебе будет оказана любая возможная помощь, я тут вкалываю не покладая рук, держу постоянную связь с людьми в Лондоне и на местах. — Сухость тона исчезла, уступив место ложной бодрости. Но что еще мог сделать бедный дурачок, кроме как не подбодрить хорька, который мечется из стороны в сторону?

— Да, — откликнулся я так же бодро, — я чувствую настоящую поддержку. Это все, что мне надо.

— Держу за тебя кулаки. Будь на связи.

Она вытащила из ящика комода пистолет и точным движением опытного стрелка спустила предохранитель, а я подумал, где же она могла этому научиться — в лагере беженцев или у Джонни Чена. Приоткрыв дверь, она спустилась по деревянным ступенькам и остановилась на полпути, не спуская глаз с железной двери, что выходила к причалу.

Зуммер подал сигнал минуту назад, и она отреагировала на него быстро, но без суеты. Я наблюдал за ней с верхней площадки лестницы; когда прошло несколько минут, Чу-Чу повернулась и поднялась наверх, где, отложив пистолет, пальцами изобразила на крышке стола фигуру собаки, стоящую с расставленными ногами и вскинутым хвостом.

— Пес? — спросил я.

Изображая собачью рысцу, она приблизила фигуру из пальцев к нефритовому пресс-папье и приподняла один палец, живо изображая собаку, которая по своей нужде задрала ногу у стенки дома. Тревога возникла от того, что, сам того не подозревая, пес пересек линию инфракрасных лучей, датчики которых были установлены слишком низко, хотя, конечно, это мог быть и

Кишнар или кто-то из той команды, что следила за мной, но я отбросил эти мысли, потому что, добираясь сюда, я с предельным тщанием проверялся, и тут найти они меня никак не могли.

Но они же нашли тебя в “Красной Орхидее”.

Потому что я то и дело входил в нее и выходил, вот почему, — я еще не ушел в подполье.

— Собака, — соглашаясь, кивнул я, но девушка не повторила это слово.

Все утро она провела на кухне, стряпая и добела выскребая деревянные половины, пока между звонками я валялся на диване, напряженно обдумывая ситуацию. Вот что меня беспокоило: я не знал, сколько времени потребуется Шоде выяснить, что я остался в живых. Когда через час после взрыва я покидал гостиницу, от “Тойоты” остался только обгоревший кузов; и хотя слежка была снята, поскольку ее участники уверились, что я мертв, все же я предпочитал красться вдоль стены, пока не нырнул в темноту. У Венекера могли быть с собой документы, но в любом случае они были на вымышленное имя, не говоря уж о том, что превратились в пепел. Полиция все же может выяснить номер машины, прогнать его через свои компьютеры и выйти на агентство “Херц”. Я использовал имя и адрес, данные мне по легенде, которые могут вывести на гостиницу. Но…

Я вдохнул острый пряный запах и открыл глаза. Чу-Чу сидела за шатким столиком под лампой, на абажуре которой извивались драконы; рубин, который подарил ей Чен, блестел перед ней, как капелька крови. Она, не отрываясь, смотрела на него, словно впитывая его блеск, и раздувавшимися ноздрями вдыхала дымок, поднимавшийся из пепельницы перед ней, в которой тлел комочек опиума. Я снова закрыл глаза. Итак, в гостинице полиция проверит регистрационные записи, и Ал скажет, что, да, здесь останавливался такой Мартин Джордан, но за несколько минут до взрыва он потерял его из виду. Ничего другого сказать он не может, потому что, едва поняв, что произошло, я исчез из поля его зрения. Так что я смело могу быть одной из предполагаемых жертв, но они, скорее всего, будут продолжать розыски, пытаясь выяснить, куда делся человек, назвавший себя Венекером, и почему он, зарегистрировавшись, оставил сумку за стойкой и тут же исчез?

Но пользовался ли Венекер при регистрации своим настоящим именем? Пепперидж должен знать. У меня не было данных, чтобы определить, далеко ли я от критической черты — от того времени, когда Шода узнает, что я остался жив. Но в любом случае, как минимум, пройдет несколько дней, пока им удастся опознать тело Венекера по записям его стоматолога — если таковые вообще ведутся в Сингапуре.

“Поцелуй-ка меня, дорогая.”

Несколько дней. Может, больше мне и не понадобится.

К полудню раздалось несколько телефонных звонков, и я сделал записи для Чена. Три из них были от людей, которые не назвались или непосредственно обращались к Чену.

“У нас ничего не получилось. После дождей тропа оказалась затопленной, и мы застряли в Чанг Май. Так что лучше предупреди их… Ну, ты знаешь, кого — что через несколько дней мы снова попытаемся.”

Двое звонивших говорили по-китайски, на диалекте, которого я не понимал. Следующий звонивший был явно уроженцем Азии, говорил с американским акцентом.

“Цена устраивает, но им нужны гарантии. Можем ли мы их обеспечить? Найди меня, как только сможешь — Синий Ноль.”

К вечеру я позвонил Чену в Лаос по тому номеру, что он мне дал. Ответил женский голос на языке, который я не разобрал, но я продолжал повторять его имя, и наконец она нашла его для меня.

— Как дела?

— Я получил несколько посланий для тебя. Хочешь их выслушать?

— Конечно. Я прочел свои записи.

— Остальные я не понял. Было еще четыре звонка.

— О`кей, что еще?

— По телефону больше ничего. Днем включили сигнал тревоги, но Чу-Чу сказала, что это, скорее всего, собака.

— Эта штука слишком низко поставлена. Вернусь, перемонтирую ее.

— Эта девочка умеет обращаться с пистолетом?

— Что она там отколола?

— Когда звякнул сигнал тревоги, она спустилась по лестнице с ним в руках.

— О да, конечно. Она здорово поднатаскалась.

— Ясно. Ну, и еще она вдыхает опиум.

— Для тебя это новость?

— У нас разные точки зрения.

— Долго она не протянет, Джордан. Она уже два года сидит на коке. И сколько ей осталось жить на белом свете — так пусть хоть узнает, что такое забота. Поэтому я и взял ее к себе.

— Понятно.

Из кухни тянуло запахом пищи. Хозяйка, наложница, стрелок, наркоманка — и жить ей осталось недолго. Чу-Чу, которой четырнадцать лет.

— Закругляемся, — сказал я Чену.

— Ясное дело. Береги себя.

Минут через двадцать телефон снова зазвонил, и я подтянул к себе блокнот.

“Это Кэти. Вы знаете, где Мартин Джордан? Если он свяжется с вами, дайте мне знать, ладно? Я беспокоюсь о нем. И о вас тоже. Пока.”

Чтобы не наводить ее ни на какие мысли, я около часа не подходил к телефону — не потому, что я не доверял ей, но тут было мое убежище, и я не хотел втягивать ее в то, что ей лучше было бы не знать: не стоит ей вступать в стремнину, где ее может затянуть в водоворот. Сняв с крючка клетку с попугаем, я отнес ее в ванную комнату, плотно запер двери и лишь тогда позвонил ей.

— Мартин?

— Да.

Я услышал, как у нее перехватило дыхание.

— Кажется, у тебя все в порядке.

— У меня все прекрасно.

— Где ты? — И тут она поправилась: — Прости. Главное, что с тобой все в порядке.

— Да. Как ты?

Она сидела, подавшись вперед, и волосы свешивались ей на лицо; под потолком медленно вращались лопасти вентилятора; по всему полу разбросаны подушки и пахнет забальоне…

— У меня тоже все в порядке, — сказала она. — Я тут много что для тебя сделала. Ты можешь разговаривать?

— Да.

— Отлично. Ну, так слушай, дорогой, есть человек с которым тебе обязательно стоило бы встретиться, если тебе удастся, хотя мне сказали, что это довольно трудно. Но встреча с ним может оказаться очень важной для тебя. Его зовут полковник Чоу.

Я промолчал.

— Мартин?

— Я слушаю.

— А я подумала, что тебя уже нет.

— Я думаю. Значит Ч-о-у?

— Да.

— Он в Сингапуре?

— Нет. Я сама толком не знаю, где он, но тебе может подсказать Джонни Чен. Так что позвони ему и переговори с ним, да?

— Да.

— Хорошо. Ну, вот и… вот и все. Господи, как я хочу тебя увидеть, дорогой.

— Скоро.

— Да. Пожалуйста.

Позже, отдав должное еде, которую Чу-Чу приготовила на обед, я провел рукой по животу, дав ей понять, что она отменная стряпуха, а затем, тыкая пальцем в различные предметы, я называл их, словно у нее было время усвоить чужой язык. Пока она разжигала в пепельнице очередной комочек опиума, я нашел пару деревянных дощечек среди сложенных дров, шнурок и сделал грубое подобие креста, который прислонил к стене, пока Чу-Чу внимательно наблюдала за мной. Склонившись к маленькой медной пепельнице, я сделал вид, что вдыхаю дымок, после чего лег на пол так, чтобы крест оказался у меня в головах: я знал, что она уже настолько знакома с западными обычаями, чтобы понимать значение креста.

Да, она была с ним знакома, и, поняв, к чему я клоню, просто кивнула; широко открыв глаза, она ткнула в меня пальцем, и что-то быстро сказала, и по интонации я понял этот обращенный ко мне вопрос — она спрашивала, неужели меня ждет смерть под таким деревянным крестом; и от атмосферы в комнате, от не покидавшего меня напряжения, от пронизывающего запаха опиума, сквозь дымок которого на меня смотрели глаза этого рано повзрослевшего ребенка, уже столько всего видевшего в жизни — от всего этого меня внезапно охватила дрожь. И тогда я взял крест, разорвал связывающий его шнурок и кинул дурацкую игрушку в угол.