– Усатого сёдня ночью не будет, пацы, – авторитетно заявил Гурька. – Он на корабле бухает со своим моряком. У них ещё доктор и Толстая.

Толстая – это, конечно, Ирина Михайловна.

– Откуда знаешь? – не поверил Славик Мухин.

– Я спецом подсекать летал.

– Если вожатые свалили, надо баб зубной пастой мазать! – заволновался Горохов. – В лагере всегда так положено! Это закон!

Пацы лежали в своей палате по койкам, но никто не спал. За окном в сиреневых сумерках ещё чуть светились розовые стволы сосен, похожие на остывающие нити накаливания в только что выключенных лампочках.

– Лучше не щас, а дождаться, пока совсем стемнеет, – сказал Титяпа. – Девки отрубятся, и хоть что с ними делай – нифига не почувствуют!

Валерка молчал и думал: чем больше суеты, тем меньше страха.

– Не надо ходить девчонок мазать, – вдруг твёрдо возразил Лёва.

– Почему? – дружно возмутились пацы.

– Нарушение дисциплины.

– Нихрена не нарушение! – Титяпкин приподнялся и посмотрел на Гурьку с Горохом, требуя от них поддержки. – Нету Усатого с Толстой – нету никакой дисциплины, понял? Кудрявый нам не вожатый!

Кудрявый – это Саша Плоткин; Плоткин был вожатым в третьем отряде, а потому в четвёртом считался как бы ненастоящим командиром. Да и не в этом дело. Пацы чувствовали в Кудрявом слабину. Он канил. Боялся, что пионеры чужого отряда не будут ему подчиняться, а потому и не лез командовать. Если пионеры нарушают режим, то виноваты пионеры, а если пионеры не слушают вожатого, то виноват вожатый. Зачем Кудрявому быть виноватым за чужих пионеров?

– Не нравится – не ходи, Лёвыч, – подвёл итог Горохов. – А нам ты не имеешь права запрещать, понял?

Пацы успокоились, отстояв свою свободу.

– Старшаки в прошлую смену говорили, что они тоже девок мазали, – вспомнил Серёжа Домрачев. – Только у них у одного кончилась зубная паста. Он такой пошёл куда-то и где-то взял какую-то мазь. Они все ночью залезли к девкам в палату, и тот парень своей мазью намазал одну девку. А у неё ночью всё лицо облезло, и она даже не заметила. Утром встали – у неё череп!

– Фигасе! – ужаснулись пацы.

– Бли-ин, я бы тоже намазался такой мазью! – Гурька от возбуждения даже сел на койке, схватил подушку и нахлобучил на голову, будто компресс, остужающий горячие фантазии. – Бегал бы с черепом по ночам и всех пугал!

Гурька пальцами оттянул себе подглазья вниз, высунул язык и захрипел.

«Без тебя есть кому бегать и пугать!» – мрачно подумал Валерка.

– Не бывает такая мазь, – тихо возразил Юрик Тонких.

– Чё не бывает-то? – расстроился Гурька, возвращая своей подвижной физиономии привычный вид. – Ты-то откуда это знаешь, глистопед? Самый умный – по горшкам дежурный!

Славик Мухин тоже решил поведать историю из жизни.

– А у нас, пацы, одной девке говорили, чтобы не фоткалась у старшаков из девятых классов, потому что у них красная плёнка, а она говорила, что красной плёнки нет. Дак чё, сама чеканутая. Все потом над ней ржали.

Гурька и Серёжа Домрачев понимающе засмеялись.

– А красная плёнка бывает, это правда, – печально согласился Юрик.

– Чё за плёнка? – заинтересовался Титяпкин.

– На неё фотографируют, как на нормальную, а потом… – от смущения Славик понизил голос, – а потом на фотках все голые!

– Обацэ! – восхитились пацы.

– Это иностранцы придумали, – пояснил Юрик. – Они на Олимпиаде хотели всех наших так сфотографировать, а потом фотографии разбросать везде. Но милиционеры у них эти плёнки из фотоаппаратов вынули.

Валерка даже на миг забыл о своих страхах, поражённый коварством врагов и возможностью проникнуть в тайну девчонок. Пусть это и плохо, но, блин, так классно!.. Будь у него такая плёнка, он без спроса взял бы папин фотик и сфоткал Анастасийку. Конечно, эту фотку он никому бы не показал, но для себя бы всё увидел!.. Везёт же дуракам, которые эту плёнку добыли!

Неистовый Гурька измаялся ждать начала потехи.

– Всё, стемнело! – объявил он и вскочил, отшвырнув одеяло.

Так голодный человек объявляет: «Всё, закипело!» – и зачерпывает себе из кастрюли поварёшку недоваренной каши.

Лёва, лёжа в своей постели, приподнялся на локте.

– Не ходите! – повторил он, оглядывая палату.

В его тихом и уверенном голосе звучало такое гнетущее повеление, что Валерке почудилось, будто и люди, и вещи вокруг сделались вдвое тяжелее. Однако вслед за Гурькой вскочили Титяпа и Горох. Что ж, про них давно уже было понятно, что эта гоп-компания – психи дикошарые. Преодолевая сопротивление, Валерка тоже сел и спустил босые ноги на пол.

– Ты пойдёшь? – спросил он Юрика Тонких.

– Я боюсь, – виновато признался Юрик. – Поймают – накажут…

Но для Валерки общество Лёвы было страшнее возмездия вожатых.

– Тогда дай мне твою зубную пасту!

Своей-то пасты у Валерки теперь не имелось.

Друг за другом Валерка, Титяпа, Гурька и Горох выскользнули из палаты в коридор. В отсвете фонарей из окон блестели крашеные косяки и железные кнопки на стендах; тускло белели ступеньки деревянной лестницы, ведущей на верхний этаж, где располагались палаты девочек.

– Темнота – друг молодёжи! – удовлетворённо прошептал Горохов.

– Иду – темно! – подключился Гурька. – Смотрю – пятно! Нюх-нюх – говно! Ням-ням – оно!

– Молчите, уроды! – зашипел Титяпкин. – Зашубят!

Ступеньки предательски скрипели. Пацаны замирали на каждом шагу.

Валерка редко посещал верхний этаж – только когда поднимался в кладовку, где хранились чемоданы, или в комнату Горь-Саныча. На втором этаже всё казалось таинственным, и пацаны крались, как партизаны в лесу.

– Вот их палата! – еле слышно выдохнул Титяпкин, указывая пальцем на ближайшую дверь. – Я первый захожу, Гурекакил за мной, потом Горох!

– За Гурекакила ответишь! – пообещал Гурька.

Валерка знал, что Анастасийка жила не в той палате, куда нацелился Титяпыч, а в другой, дальней.

– Я в другую палату пойду! – предупредил Валерка.

– Вали-вали, чтоб не с нами, – охотно согласился Титяпа. – Если девки проснутся, ты нас всех выдашь! Тебя по очкам узнают!

– Ага, а тебя ваще никто никак не узнает, да? – огрызнулся Валерка.

Титяпкин чуть-чуть приоткрыл дверь, сжался и привидением бесшумно втёк в пустоту палаты. За ним растворились и Гурька с Гороховым.

Валерка на цыпочках переместился дальше, остановился у входа в палату Анастасийки и огляделся по сторонам. Потолок с балками, стены с электропроводами, натянутыми на изоляторы, гладкий пол… Глубокие тени. Чуткая тишина старого деревянного дома. Чужое пространство – понятное, но необычное, словно залез к другу под одеяло. На этаже у девочек даже пахло иначе: молоком, ирисками, сладкой акварельной краской.

Валерка бестелесным движением толкнул дверь в глубину. И на него вдруг дохнуло таким холодом, будто окно в палате было настежь распахнуто в декабрь. Ртутные фонари освещали помещение не так, как привык Валерка, – отражением со стены, точно с белого экрана кинозала. Восемь кроватей в два ряда вытянулись как могилки на заснеженном кладбище. Девочки спали. Вернее, почти все девочки спали, – но не все.

Маша Стяжкина сидела в своей постели, уронив голову; в странной покорности она протягивала вперёд руку. Рядом с кроватью Маши в трусах и в майке стояла Маринка Лебедева, стояла, чуть склонившись, и на весу поддерживала руку Маши, как поддерживают перед губами ковш с водой. Маринка сосала кровь. Маша печально вздохнула, и Маринка недовольно качнула плечами, возвращая руку жертвы в удобное положение. Валерка увидел просверк двух клыков, вонзённых в тонкое девчоночье запястье.

Валерка даже испугаться не успел. Он шагнул назад и потянул дверь на себя, убирая с глаз зрелище вампира. Почему-то сейчас у него в голове была только одна мысль: а Горь-Саныч не врал!.. В ту ночь, когда Валерка заметил вампира на скамейке Пионерской аллеи, Горь-Саныч, куривший на крыльце их корпуса, не соврал, что Лёва не выходил на улицу. Лёва и не выходил. На аллее был другой вампир, вовсе не Лёва. Потому что в пионерском лагере «Буревестник» на самом деле вампиров было много!