Глава 10
Реконструкция: «Вся королевская рать»

Конечно, я не погибла на американской горке – все-таки я была пристегнута. Но тот вечер высветил мне самой мое умонастроение, и поняла, что с этим надо кончать. Я должна жить дальше и двигаться вперед.

Я не знаю, что заставило прыгнуть под поезд того Железнодорожника, но я подозревала, что со мной творилось нечто подобное. Одно было ясно: когда он это сделал, пути назад для него уже не было. Время невозможно повернуть вспять и отмотать назад. У людей, стоявших на платформе, не было ни единого шанса увидеть, как из кроваво-красного месива возникает целое и живое человеческое тело, вылетающее, словно мячик, обратно на перрон. Мне было до жути любопытно понять, что происходило в его голове, когда он прыгнул. Пожалел ли он об этом, объятый предсмертным ужасов перед летящим на него поездом? Был ли он рад мгновению освобождения и покоя, к которому он так стремился? Или он, вообще, ни о чем не успел подумать перед ударом о беспощадную сталь?

У меня была масса времени подумать об этом, потому что я решила не жалеть времени на полную реконструкцию тела этого самоубийцы, сделать все возможное, чтобы придать ему прежний облик. Коронер не считала возможным показать его труп членам семьи. В отличие от короткого вскрытия и исследования, реконструкция заняла у меня четыре часа, но я не жалею ни об одной минуте этого времени, потому что наградой мне был недоуменный вопрос коронера, которая ошарашенно переспросила: «Простите, я не поняла, что вы сказали?», и я еще раз повторила: «Я сказала, что родственники могут попрощаться с ним сегодня или завтра, если им это удобно».

– Не поняла, – сказала женщина-коронер, явно не ожидавшая такого поворота событий. – Мне казалось, что его разорвало на куски. Спасатели сказали, что собрать его не удастся ни за что на свете.

– Да, он был разорван на куски, – ответила я, – но наша работа, помимо всего прочего, заключается и в том, чтобы придать умершим достойный и приличный вид. В данном случае, нам это удалось, и родственники могут его увидеть.

– Ну, хорошо, – растягивая гласные и не скрывая скептицизма, сказала моя собеседница. – Можете считать, что на этот раз вы меня уговорили.

Я вынесла в заголовок главы фразу из «Шалтая-Болтая» не ради комического эффекта. Так же, как бессмысленная по форме сказка «Алиса в стране чудес», на самом деле, исполнена глубокого математического смысла, потому что в ней наглядно представлены понятия «предела» и «обратных отношений», так и «Шалтай-Болтай» является наглядной иллюстрацией второго начала термодинамики. В одной из предыдущих глав, где я описывала экосистему разлагающегося трупа, я упомянула первое начало термодинамики, которое гласит, что энергию невозможно ни создать, ни уничтожить, можно лишь изменить ее форму. Второе начало термодинамики утверждает: «Общая энтропия изолированной системы всегда увеличивается с течением времени». Энтропия в этом контексте означает беспорядок или хаос. В том знаменитом стишке говорится, что после падения несчастного создания, «вся королевская конница, вся королевская рать, не могут Шалтая, не могут Болтая, не могут Болтая, не могут Шалтая, не могут Шалтая-Болтая собрать». Невозможность воссоздать несчастного мистера Шалтая-Болтая в прежнем облике и является наглядным выражением второго начала термодинамики.

Этот же закон превосходно описывает реконструкцию трупа после патологоанатомического исследования. Техники морга не бальзамировщики, они не пользуются косметическими и высокотехнологичными поверхностными средствами реконструкции. Нет, мы начинаем восстановление изнутри, как будто покойник – это разбитое яйцо, форму которого нам предстоит восстановить.

Отмыв секционный стол и ополоснув его из шланга, я опрокинула на него ведро теплого раствора дезинфицирующего вещества и дала ему стечь. После этого я занялась несчастным самоубийцей. Трупы мы тоже обмываем из шланга, но делаем это осторожно, чтобы не разбрызгать кровь и кусочки плоти по всей прозекторской, и не распылить в воздухе мельчайшие частицы крови, которыми потом нам же и придется дышать. Секционный стол имеет наклон сверху вниз – от головы умершего, и вода и другие жидкости стекают с него к ногам, а затем в раковину и в канализацию. Может показаться, что мы моем покойников, как машины на автомойке или посуду в ресторане, но, на самом деле, в этом нет ничего жуткого и сверхъестественного. В одной руке я держу душ шланга с регулятором, похожим на пистолет, а в другой – губку, пропитанную раствором дезинфицирующего вещества. Мы моем труп не только для чистоты и придания покойному более достойного вида, но и для того, чтобы смыть кровь до того, как она свернется и засохнет, потому что после этого ее будет очень трудно отмыть с кожи умершего. Мыло и кровь, смешиваясь, образуют розоватую пену, которая стекает с рук и ног мертвеца и, крутясь, исчезает в горловине раковины. Когда я мою свои крашеные рыжие волосы, мыло смешивается с краской и таким же крутящимся водоворотом исчезает в горловине раковины. Каждое мытье головы напоминает мне о годах работы в морге. Мне кажется, что я снова мою труп после вскрытия.

Больше хлопот было с обмыванием лица. Направляя даже слабую струю на лицо трупа, я каждый раз инстинктивно ожидала, что человек отвернется и зажмурит глаза. Но, слава богу, такого никогда не случалось. Вода текла на полуоткрытые глаза и в рот. Мне не нравилось, когда комочки жира и другие остатки застревали в зубах и деснах. Но усиливать струю мне не хотелось, это казалось мне неправильным, и я вычищала грязь зубной щеткой.

Не знаю, видели ли это мои коллеги.

После того, как покойник был отмыт дочиста, я приступила к реконструкции. Сначала голова. Волосы были влажные, а, значит их будет легче причесать, так же, как я причесывала их, когда делала пробор на месте будущего разреза на границе затылка и шеи. В отличие от младенцев, у которых мозг огромен в сравнении с туловищем, мозг взрослого человека в полость черепа не укладывают. Да это было бы и просто невозможно, потому что мозг – очень мягкий орган. Я уже писала, что он похож на «мусс», а у черепа столько естественных отверстий, что мозг мог бы вытекать из них. Поэтому я высушила полотенцем стенки полости, скрутила большой ком марли по размеру мозга и вставила этот ком в череп. Это надо было сделать по двум причинам: во-первых, это придало голове форму и позволило мне надежно поставить на место крышку черепа, а, во-вторых, марля поглощает всю жидкость и не дает ей вытекать из глазниц, слуховых проходов и через большое затылочное отверстие. Я расправила височные мышцы и уложила их на место, а потом натянула скальп на голову так, чтобы сопоставить края разреза на затылке, оставив между ними небольшую щель. После этого я сшила края в обычном направлении справа налево. Иглу я вкалывала в верхний лоскут скальпа со стороны, покрытой волосами, проводила иглу через всю толщину ткани, а потом в таком же направлении прошивала нижний лоскут, стягивая края разреза. Потом я делала следующий стежок. Так получился аккуратный шов, похожий на шов, каким зашивают матерчатый чехол бейсбольного мяча. Собственно, мы и называем этот шов бейсбольным.

Потом я высушила губкой брюшную полость и забила марлей полость таза – вставив марлю вместо мочевого пузыря и других тазовых органов. Кроме того, как и в случае с черепом, эта ткань будет впитывать остатки жидкости, не давая им вытечь наружу. Такой же рулон марли я вставила в шею, чтобы придать ей естественную форму. Иногда, у мужчин, мы даже делаем что-то похожее на кадык. Органы умершего помещают в отдельные, не подверженные разложению прозрачные мешки, которые, затем, кладем в порожние полости тела. Сверху мы укладываем грудину. Это придает телу естественные очертания, форму и объем. После этого я сопоставляю лоскуты кожи по линии срединного разреза и зашиваю его. Сверху вниз тем же бейсбольным швом.^[4]

Если бы мне надо было удалить у этого покойника стекловидное тело, то вместо него, чтобы сохранить внутриглазное давление, я накачала бы в глазное яблоко физиологический раствор. Лицо покойника после такой реконструкции часто выглядит более умиротворенным, чем до аутопсии. Закончив реконструкцию, я снова обмыла тело и вымыла волосы шампунем, чтобы удалить жир и грязь с волос. Часто я мою и ногти. Если на коже остаются сочащиеся язвы или следы прижизненных хирургических вмешательств, то я либо покрываю их гигроскопичным материалом, либо заклеиваю большими кусками пластыря. Теперь остается только обтереть покойника полотенцем и уложить во временное хранилище. Теперь он выглядит достойно и умиротворенно.

Однако мы не можем и при реконструкции нарушить второе начало термодинамики. Невозможно расположить органы в том же положении, в каком они находились до вскрытия, труп невозможно сложить, как паззл. Не можем мы и наполнить кровью артерии и вены трупа – вся его кровь вытекла в раковину. Мы не в состоянии восстановить Шалтая-Болтая. И никто не может.

Единственное, что мы можем сделать – это привести покойного в такой вид, чтобы он после вскрытия выглядел лучше, чем до него.

Однако с нашим самоубийцей все было гораздо сложнее. Мне надо было теми же бейсбольными швами прикрепить на место все оторванные конечности: две кисти в лучезапястных суставах, одну голень (чуть ниже колена) и одну стопу (на уровне голеностопного сустава). То же самое надо было сделать на талии, потому что труп был практически разорван пополам. Этот труп, действительно, напоминал чудовище Франкенштейна – словно я доставала из сундука части тела и конечности и пришивала их к торсу и голове, чтобы создать нового Адама. Однако после того, как я обернула суставы лентой телесного цвета, это жуткое впечатление сгладилось. Следы страшной насильственной смерти были скрыты, и выглядел покойник теперь намного лучше.

Именно это я и объяснила по телефону коронеру.

– Сколько времени это у вас заняло? – недоверчиво спросила она.

– Около четырех часов, может быть, чуть больше. Самым трудным было привести в порядок голову.

Действительно, мне потребовалось очень много марли, чтобы придать нужную форму черепу, сложить осколки его крышки и скрепить их клеем в правильном анатомическом порядке. На голову мне пришлось наложить повязку в форме чепца, чтобы скрыть самые страшные повреждения.

– Выглядит он, как раненый в голову боец, это ничего? – спросила я коронера. – Но, в принципе, на него теперь можно без опаски смотреть.

– Чудесно, я оповещу об этом семью, – сказала она.

Я была рада за семью, рада за этого несчастного, но я не могла отделаться от мыслей о принятом им решении и действии, которое было невозможно повернуть вспять. Я играла с этой мыслью, как играют в кости, но мысль эта пришла ко мне вовремя и дала мне полезный урок.

Часто техники морга говорят, что они делают то, что делают, для родственников умерших, и, часто это действительно так. Но есть и другой способ объяснить, почему мы занимаемся работой, которая кажется странной и страшной многим людям. Это объяснение приводит в порядок психику, позволяет увидеть что-то позитивное в тяжком труде, который заключается в рассечении и вскрытии трупа, а потом в его реконструкции. Мы все подсознательно ждем благодарности за нашу работу. Это нужно всем людям, чем бы они ни занимались.

Мне, правда, кажется странным, что лишь немногие из нас признают, что мы делаем все это еще и ради самих умерших. Когда я делала реконструкцию умершего от анорексии дантиста, с которым никто не пришел попрощаться, я все равно старалась изо всех сил, делая даже то, что было не обязательно делать. Я делала это не для его родственников, а для него самого. Я не ждала, что кто-то скажет: «Спасибо, он очень хорошо выглядит», но иногда, как, например, в случае с этим самоубийцей, я удостаиваюсь благодарности и похвалы. Как правило, мы работаем на пределе своих возможностей, получая радость и удовлетворение от нашего труда. Мы делаем все, что можем, для родственников, и наша главная цель – это сделать покойного умиротворенным и достойным перед отправлением в последний путь.

Но, почему тогда очень многие сотрудники моргов неодобрительно хмурятся, когда слышат или видят честные и откровенные рассказы об аутопсиях в средствах массовой информации или видят публикации фотографий вскрытий, как, например, фотографии таких авторов, как Сью Фокс или Кэтрин Эртман. Почему многие техники и патологоанатомы не допускают на вскрытия посторонних людей, если это не связано с исполнением служебных обязанностей; почему они часто говорят, что работают в морге только ради заработка? Если они даже не могут откровенно сказать, в чем состоит их работа, если они окутывают свою профессию покровом тайны, если они не показывают, что они такие же люди с таким же чувством юмора, как и все остальные, и, одновременно, являются сотрудниками морга, то как может в этом случае относиться к нам публика? Выходит, что наша профессия сама создают табу смерти.

С тех пор я стала присматриваться и изучать секретность и прозрачность во всех аспектах профессиональной деятельности, связанной со смертью: в прозекторском деле, организации похорон, эксгумации, публичной демонстрации останков и многого другого. Часто я фокусирую внимание на фрагментах человеческих тел, и это понятно, учитывая, что я технический куратор музейной их коллекции, но я, кроме того, держусь в курсе современных взглядов на особую роль нашей смертности (подверженности смерти), теорий умирания и постоянно изменяющегося законодательства, имеющего отношение к смерти. Однако тогда, в то трудное время, когда мне надо было чем-то занять себя вечерами, чтобы не сойти с ума, я начала перечитывать мои старые книги, а также некоторые новые, классические вещи – такие, как «Отрицание смерти» Эрнеста Беккера и «Американский стиль смерти» Джессики Митфорд. В социальных сетях я связывалась с людьми, которые считали, что смерть нельзя прятать за закрытыми дверями, с последователями «позитивного отношения к смерти», движения, возглавляемого умной и ироничной сотрудницей морга из США Кейтлин Дафти, которая хотела, чтобы о смерти говорили открыто; так же открыто, как теперь говорят о сексуальности.

Я и сама пришла к некоторым самостоятельным теориям, когда поняла преимущества откровенных разговоров о смерти. В конце концов, именно закрытость этой темы приводит к скандалам о «похищениях» органов, к тому, что «мы скажем им ровно столько, сколько им нужно знать», что лишь загоняет проблему вглубь, но не приводит к ее решению. Я стала ездить на конференции и лично встречаться с людьми, с которыми до этого общалась только в сети. На одной из таких конференций я услышала о потрясающем исследовании, которое называлось «Кости без барьеров». Оно касалось всего, за что выступала и я. Речь шла о том, что какие-то археологи приступили к раскопкам, и, окружив это место забором, принялись извлекать из-под земли скелеты. Местные жители были очень недовольны; им хотелось знать, что творится за непроницаемым забором. Не понимая, что делают археологи, они вообразили, что там, на месте раскопок, наверное, происходит осквернение могил, и что никакой научной необходимости это делать, не было. Основанием для такого отношения было следующее: если они делают что-то нужное, то почему они прячут это от людей? Через некоторое время началась вторая часть исследования. Забор был убран. Все местные жители получили возможность общаться с археологами и задавать им любые вопросы. Иногда людям даже разрешали потрогать кости. Опросы показали, что теперь люди стали лучше относиться к раскопкам; они поняли, зачем археологи работают, что они делают и заинтересовались раскопками, перестав чувствовать себя оскорбленными.

Это исследование просто открыло мне глаза. Я поняла, что могу использовать свои знания и навыки, и, одновременно, открыто о них рассказывать. Тогда я еще не знала, как конкретно я это сделаю, но зато моя разбитая психика восстановилась, когда я, наконец, сформулировала для себя мою цель. Я устала работать в месте, где я все время слышала: «Тебе нельзя говорить о том, что ты делаешь на работе, никому, кроме самых близких друзей и родителей. Не обсуждай свои профессиональные дела ни с кем другим». Я устала от постоянного божьего страха совершить какую-нибудь ошибку, из-за которой может разгореться новый «Олдер-Хэй». Я устала даже от самой этой фразы!

У нас стало намного больше бумажной работы и отчетности, но я не считала это существенно важным; это не соответствовало ни моим целям, ни целям других сотрудников морга. Мне хотелось посещать ежеквартальные собрания сотрудников моргов и вносить больший вклад в деятельность ассоциации технологов патологоанатомических служб Великобритании, но вместо этого я занималась тем, что следила за тем, чтобы все сотрудники, включая врачей, совершенствовали свои навыки и соблюдали технику безопасности. С равным успехом я могла бы работать в администрации клиники.

Тем не менее, я рассматривала все это, как возможность получить лишний опыт, но, несмотря на то, что я стала работать больше часов, я все равно не могла с этим примириться. Я именно тогда поняла, почему взяла на себя задачу привести в порядок труп человека, бросившегося под поезд. Мне просто не хотелось покидать маленькую прозекторскую для трупов группы высокого риска и возвращаться в кабинет. Я хотела делать то, что хотела делать с детства, делать то, о чем никогда не говорят сотрудники морга – работать с мертвыми и ос смертью.

Тогда, именно тогда, я поняла, что мне надо увольняться из морга.

Подыскивая себе новое место работы, я была уверена, что провела в прозекторской вполне достаточное время. Всегда было, чему поучиться у таких ветеранов патологической анатомии, как профессор Сент-Клер и многие другие консультанты, которые по очереди приезжали в морг, чтобы выполнить патологоанатомическое исследование. Не все морги работают по такой схеме, и поэтому я, удостоверившись, что мое имя внесено в базу данных техников морга, и, поэтому, я могла использовать свой годичный отпуск или время до устройства на следующее постоянное место для работы в других учреждениях. Я стала искать место менеджера в других моргах, потому что в маленьких моргах меньше бумажной работы и менеджеры часто сами занимаются вскрытиями. Кроме того, мне хотелось овладеть и некоторыми смежными профессиями – как говорится, есть много способов приготовить курицу. Есть много способов работы с покойниками. Я обнаружила это в результате моих напряженных поисков…

Однажды, во второй половине дня в офисе раздался телефонный звонок, на который ответила Тина. Она слушала собеседника и с каждой секундой выражение ее лица становилось все более и более растерянным.

– Что случилось, Тина? – спросила я, когда она положила трубку. – Кто-то решил в последний момент взглянуть на труп?

– Нет, это звонили из банка тканей. Здесь находится донор кожи и костей, и они хотят сделать все сегодня вечером.

– Так в чем проблема? – поинтересовалась я. Я никогда не видела, как забирают ткани.

– Потому что это будет длиться целую вечность, – простонала Тина. – Это предстоит делать мне, но у меня встреча с Хуаном и совещание в дирекции клиники. Люди из банка тканей не могут работать без нашего присутствия, кто-то должен присутствовать, и, хотя бы время от времени показываться из прозекторской.

– Я побуду с ними, – сказала я. Я не стану сидеть в кабинете, потому что собиралась внимательно присмотреться к процедуре забора тканей.

– Правда, ты, действительно, это сделаешь? – обрадовалась Тина.

– Конечно, мне хочется посмотреть, как они это делают. Не волнуйся, иди на свое совещание, – кажется Тина имела больше склонности к управленческой работе, чем я.

Не прошло и часа, как я встретила на пороге прозекторской людей из службы забора тканей, которые принялись объяснять мне, что они, собственно, собирались делать. Они оба были такие милые и веселые! Джонни, полноватый крепыш лет тридцати с каштановыми волосами, был просто счастлив ответить на все мои вопросы, потому что девушка, приехавшая с ним, Соня, была его практиканткой. Во время обсуждения она могла научиться чему-то новому.

– Значит, вам надо было приехать именно сегодня. Это не могло подождать до завтра? – спросила я, извлекая труп донора из холодильника. – Я без претензий, просто спрашиваю.

Когда мы перевезли труп в прозекторскую, Джонни принялся отвечать.

– На забор большинства тканей нам отводят сорок восемь часов, но если донор поставил галочку вот в этом квадратике, – Джонни показал мне заполненный бланк, – то нам приходится шевелиться быстрее, потому что в этих ситуациях в нашем распоряжении всего двадцать четыре часа, и мы должны уложиться в этот срок, и чем раньше, тем лучше, потому что такие трансплантаты лучше приживаются.

Когда из трупа изымают ткани с целью пересадки, то это называют забором тканей. В данном случае, речь шла о коже и костях, и каждый человек имеет право завещать для трансплантации именно эти органы, поставив галочку в определенном квадратике соответствующей анкеты. (Сухожилия и сердечные клапаны могут завещать только люди моложе шестидесяти лет). Правда, все это отнюдь не означало, что взятые ткани непременно будут использованы для трансплантации. Это зависело от того, не страдал ли донор при жизни какими-то определенными инфекциями, или нет ли на коже или костях каких-либо повреждений. Конечно, одним из факторов является степень разложения. Именно поэтому из трупов забирают больше тканей, чем реально нужно реципиентам.

– Некоторые люди не знают, что могут пожертвовать свою кожу еще при жизни, – говорил, между тем Джонни, надевая халат и фартук. – Вы знаете, например, что люди, потерявшие вес и у которых обвисла кожа, могут отдать излишек для трансплантации?

Я не имела об этом ни малейшего понятия, ведь я всегда была сосредоточена на мертвых.

– Это и в самом деле, превосходная идея, я никогда об этом не думала, – ответила я, глядя, как он открывает ящик с инструментами для забора кожи и костей.

Один из инструментов был похож на бритвенный станок из нержавеющей стали с массивной головкой. Джонни достал электрический шнур с вилкой и вставил ее в станок.

– Это дерматом, он похож на бритву с осциллирующим лезвием, – объяснял Джонни, одновременно оглядывая покойника и выбирая самое лучшее место для забора кожи. Судя по всему, это место не будет видно после реконструкции, потому что Джонни явно примерился к бедрам. Дерматом зажужжал, и так как он был электрический, то Джонни удавалось срезать с бедра ровные прямоугольники кожи одинакового размера и толщины. По ходу дела, он рассказал, что ручные дерматомы такого качества не обеспечивали – лоскуты кожи выходили не такими ровными.

Это было просто невероятно – наблюдать, как он срезал с бедра длинные полосы кожи, вместе с подкожным жиром и волосками, сверкавшими в свете люминесцентных ламп, а потом передавал практикантке, укладывавшей их в специальные контейнеры.

– Что будет с ними потом? – спросила я, не скрывая восхищения.

– После обработки их поместят в машину, которая превратит их в сетку.

Это те самые сетки, которые накладывают во время пластических операций (например, после ожогов) на участки сильно поврежденной кожи. Обычно их применяют при ожогах, кожных инфекциях, пролежнях и длительно не заживающих язвах. Если бы тот мой первый дантист не умер, то, наверное, и ему бы потребовался кожный трансплантат.

Джонни работал и болтал. Выглядело все это очень современно – орудуя электрическим инструментом, Джонни щеголял такими словами, как «криосохранение», «облучение» и «инкубация в растворе антибиотика». Тем не менее, история пересадок кожи насчитывает не меньше 2500 лет. Все началось в Индии.

Но есть и еще одна сфера применения трупной кожи, о которой я узнала через два года после встречи с Джонни. Я уже говорила о том, что у меня самой редкое заболевание лица, которое врачи называют синдромом Парри-Ромберга. Я говорю о своих болячка просто для того, чтобы проиллюстрировать тот факт, что у меня нет индульгенции на болезни, которыми страдают все смертные. Все мы люди, подверженные самым разнообразным неприятностям. Было бы прекрасно, если бы мое всегдашнее стремление работать со смертью позволило мне заключить негласный пакт со старухой с косой, который сделал бы меня и моих близких иммунными к смерти и страданиям. К сожалению, это не так. Мне стыдно в этом признаться, но я с удовольствием подписала бы договор с дьяволом своей кровью на свитке пергамента… или на свитке срезанной допотопным дерматомом кожи. Кто знает…

Как бы то ни было, мое заболевание – которое называют еще прогрессирующей гемиатрофией лица – возникло после травмы, я не родилась с ним, и в сочетании с другими, более серьезными симптомами, приводит к асимметрии лица. Ткани на одной его стороне атрофируются и съеживаются, и каждый год – два мне приходится, как автомобилю, проходить техосмотр и выполнять текущий ремонт. Мне делают операцию, чтобы выровнять обе стороны лица. Для пластики хирург обычно выкраивает мои же собственные фасции и подкожный жир, но эти пересаженные участки подвергаются атрофии и их приходится заменять новыми. Однажды, сделав очень серьезное лицо, хирург сказал, что, на этот раз, собирается применить «Аллодерм», который делают из трупной кожи. Сказав эту фразу, он внимательно посмотрел на меня, словно ожидая, что я взорвусь от негодования.

– Хорошо, – безмятежно согласилась я.

– Трупный материал устойчивее, – быстро добавил хирург, видимо, опасаясь, что я передумаю. – Я должен был предупредить вас раньше, но мне не хотелось заранее пугать вас таким предложением.

– О чем вы говорите, мистер Махмуд! Я работаю в морге, и с удовольствием поимею немного трупной кожи на своей щеке.

Вот так я стала невестой Франкенштейна, реконструированной, благодаря щедрости некоторых умерших.

Но вернемся в прозекторскую. Покончив с забором кожи, Джонни занялся костями – а именно, бедренными, большеберцовыми и малоберцовыми. Для этого он делал глубокие разрезы в плоти ног, намного глубже, чем делаем мы во время аутопсии, вскрыв фасцию нижней конечности. Я с большим любопытством наблюдала за его манипуляциями, потому что у меня самой половина фасции бедра уже давно перекочевала на лицо. Удаленные кости были замещены силиконовыми вставками, чтобы лишенные костей конечности не болтались.

– Знаете, раньше для этой цели применяли отпиленные по размеру ручки от швабр, – поведал мне Джонни. Это, конечно, была правда. Раньше очень многие вещи делали из дерева.

Вообще, вся эта процедура очень напоминала то, что мы делаем, когда вскрываем икроножные мышцы в поисках закупоренных глубоких вен. Это заболевание называют тромбозом глубоких вен, и многие знают его по наименования «полетной болезни», хотя, на самом деле, она обусловлена не длительным перелетом, как таковым, а длительной неподвижностью. Если кусочек такого тромба оторвется, то с током крови он попадает сначала в сердце, а оттуда может проникнуть в легкие, вызвав смертельно опасное заболевание – тромбоэмболию легочной артерии. Если это причина смерти, то в глубоких венах голени ищут ее первопричину. Иногда тромбоз глубоких вен виден невооруженным глазом и без вскрытия, так как голень выглядит немного распухшей, но иногда снаружи ничего не бывает заметно. Однако в отличие от Джонни, мы никогда не влезаем глубже после того, как раздвигаем мышцы в поисках закупоренных вен. Правда, разрез Джонни закрывал точно так же, как закрываем их мы.

– О, так посмотрите, он же распорядился пожертвовать и глаза, – воскликнула вдруг Соня, радуясь, что именно она обнаружила этот пункт.

– Я могу удалить глаз! – воскликнула я, как отличница, которая тянет руку, чтобы ответить на вопрос учительницы. – У меня есть сертификат… хотя я ни разу не делала энуклеацию, – призналась я.

– Если хотите, то давайте, – предложил Джонни. – Соня как раз поучится. Она у нас на практике.

– Боже, ну конечно же, нет, я просто погорячилась. Я уже и не помню, как это делается.

– Ну, хорошо, давайте так: я удалю один, вы посмотрите, как я это делаю, и удалите второй.

Я была потрясена.

– Вы мне доверяете? Но вдруг я его испорчу?

– Вы вскрываете все тело, так неужели вы не справитесь с каким-то одним глазом?

Это было справедливое замечание.

Посмотрев, как Джонни ловко извлек из глазницы глазное яблоко и с негромким плеском бросил его в солевой раствор и поставил сосуд на лед, я взяла новый скальпель и удалила свой первый глаз. Для этого мне пришлось для начала раскрыть глаз и раздвинуть веки металлическим ретрактором, и глаз печально уставился на меня, напомнив кадр из «Оранжевых часов». Однако такое раскрытие позволило мне без помех рассечь глазные мышцы и зрительный нерв. Не прошло и нескольких секунд, как второй глаз оказался рядом с первым, чтобы отправиться в банк тканей, где он, согласно правилам, мог храниться в течение тридцати восьми дней. Чтобы восстановить внешний вид умершего, я туго набила глазницы марлей, а сверху прикрыла ее полусферическими пластиковыми деталями, чтобы под закрытыми веками угадывалось что-то такое же круглое, как глаз. Теперь покойник выглядел так же пристойно, как и до всех наших манипуляций. Не было никаких следов забора кожи, костей и глаз.

Реконструкция разрушенных или сильно разложившихся тел производится так же, как реконструкция всех прочих трупов. Члены семьи и друзья не должны видеть разложившийся труп близкого им человека, в нашей западной культуре это не принято. В некоторых, очень редких случаях, члены семьи настаивают на своем желании увидеть разложившийся или изуродованный труп. Под словом «настаивают» я имею в виду, что они отказываются покидать морг, не увидев тела. В некоторых учреждениях, в таких случаях, родственников заставляют подписать отказ от возможных претензий. В этом документе сказано, что родственники предупреждены о состоянии трупа – цвете, запахе и внешнем виде – и о том, что он может быть совершенно не похож на человека, которого они помнят, но, что они принимают эти условия, и, несмотря ни на что, готовы его видеть.

Разложившиеся трупы не бальзамируют – для этого они слишком сильно разрушены. Хрупкие вены не выдерживают воздействия формалина, да и цвет разложившегося трупа мы тоже не в состоянии изменить. Мы выполняем реконструкцию мертвеца ради самого мертвеца. Разложившийся покойник заслуживает такого же обращения, как и всякий другой, и поэтому мы укладываем месиво из внутренних органов в мешок для внутренностей, заполняем череп марлей и зашиваем скальп, мы даже пытаемся зашить живот и грудь, продевая иглы сквозь сухую мумифицированную кожу, даже несмотря на то, что труп все равно остается пустым и изуродованным. Мы спрыскиваем труп сорбентами запахов и дезодорантами, а потом упаковываем его в два мешка. И еще одно. Если находятся те, кто оплачивает похороны, то хоронят таких покойников в закрытых гробах, независимо от того, закапывают их в землю или кремируют.

Мертвец не может быть реконструирован полностью, и – вероятно, это самое главное – в этом нет никакой нужды. Несмотря на то, что мы, на Западе, видим разложившиеся трупы только в фильмах ужасов и компьютерных играх, так было далеко не всегда.

В тринадцатом веке буддисты практиковали осознанность к смерти, медитацию маранасати. Они делали это, пользуясь художественными изображениями всех аспектов разложения умершего. Эти изображения, известные под названием кузору, были наглядными пособиями, помогавшими буддийским монахам медитировать о различных фазах смерти и были популярны среди них вплоть до девятнадцатого века. Совсем недавно буддисты просили разрешения осмотреть экспонаты нашего музея – очевидно, с той же целью. Конечной целью маранасати является познание смерти и принятие изменчивой природы всех вещей, что позволяет укрепиться в сосредоточенности. Эти разложившиеся трупы были сначала, например, красивыми куртизанками, изображенными на первых картинах, но монахи, чтобы укрепиться в благочестии медитировали, созерцая тот факт, что под красивой личиной все то же тело, которое разложится и сгниет, как и все в этом бренном мире.

Я извлекла тот же урок из своей работы с великим множеством разложившихся мертвецов. Очень трудно думать о важности каких-то ничтожных и суетных мелочей перед лицом – в буквально смысле этого выражения – разложившегося человека. Буддисты учат мимолетности жизни, учат тому, что все сущее преходяще или находится в постоянном потоке изменений. Эта мимолетность, это преходящая природы бытия проплывает перед глазами в образе разлагающегося трупа. Эта мимолетность предстает перед нами в ограниченности бытия, в том, что в каждый момент мы пребываем в состоянии перехода – мы и не живы, и не мертвы. Этот процесс уравнивает в природе всех. Греки и римляне спали в могилах, чтобы почерпнуть вдохновение у мертвых, и тот же урок преподавало людям Запада средневековье своим искусством – живописью и скульптурой, изображавшими скелеты, кишевшие насекомыми. Живописная «Аллегория смерти» художника из круга Хуана де Вальдеса Леаля – типичное произведение той эпохи. На картине изображен скелет на стадии разложения между гниением и высыханием. Он лежит на своих кишках, а по его ногам ползают жуки, жующие кости и плоть. Это природа перехода – труп мертв, но захвачен жизнью – привела к появлению термина, который означал популярное тогда изображение смерти – трансис (transitio – переход). Трансис мог быть огромным – в рост человека и вырубленным из камня, или миниатюрным – из слоновой кости; как бы то ни было – это memento mori – помни о смерти, напоминание о том, что смерть ждет всех нас и разложение – ее естественная часть.

В конце семнадцатого века в Европе медитативное созерцание разложения тел в могилах рекомендовали в качестве духовного упражнения. В вышедшем в 1667 году руководстве иезуита Даниэлло Бартоли “L’uomo in Punto di Morti” (Человек на пороге смерти) это созерцание рекомендуется как средство постижения смерти. Одна из глав руководства называлась так: «Могила – это школа, способная даже безумца сделать мудрецом; мы вступаем в нее, чтобы услышать урок нравственности и христианской философии». Восковой бюст, известный под названием «La Donna Scandalosa», созданный на рубеже семнадцатого – восемнадцатого веков, изображает лицо и грудь прекрасной женщины, присыпанной тонким, полупрозрачным слоем земли. Она покрыта «червями», а крыса даже грызет ее грудь. Эти художественные изображения заставляют вспомнить известные стихи:

Те, кто жил во времена чумных эпидемий и повальных пыток, находились почти в греховной близости с разлагающимися трупами, чего мы благополучно избегаем в нашей стерильной и отмытой до блеска современной западной культуре. Есть, однако, меньшинство, которое активно протестует против сокрытия мира умирания и пропагандирует более естественный подход к смерти и разложению. «Зеленые похороны» становятся все более популярными. Директора похоронных бюро отговаривают клиентов от бальзамирования и использования экологически грязных гробов. Вместо них предлагают укладывать покойников в сплетенные из ивовых прутьев или даже картонные гробы, а покойников хоронить в лесу, в устойчивых, регенерирующих почвах, а не на церковных кладбищах, и не кремировать трупы, что тоже неблагополучно сказывается на экологии. Реальностью становятся пророческие слова Эдварда Мунка: «На моем гниющем теле вырастут цветы, и в них я обрету бессмертие». Зачем тратить столько сил на искусственное «восстановление» видимости, если труп все равно неотвратимо разложится и «возродится» – в какой бы то ни было форме?

Буддисты понимают мимолетность природных событий. Они понимают, что все подвержено изменениям. Мы можем разложиться, распасться на куски, и мы можем допустить это добровольно, без применения химических и физических стабилизаторов. Но, независимо от наших религиозных верований, мы, так или иначе, возродимся – эта судьба ждет нас неотвратимо.

В конце мы завершим круговорот жизни.