16

Лес я приберег на субботний вечер: мечтал о нем всю неделю, как ребенок о подарке под елкой. Сэм на выходные дни уехал в Голуэй на крестины племянницы (родственников у него было столько, что практически каждый день кто-нибудь крестился, умирал или выходил замуж), Кэсси собиралась встретиться с подругой, а Хизер отправилась на вечеринку в какой-то отель. Никто не заметил бы моего отсутствия.

Я прибыл в Нокнари около семи часов и оставил машину на обочине. С собой я взял фонарь, спальный мешок, пару бутербродов и кофе в термосе (пакуя все это перед поездкой, я чувствовал себя немного нелепо, точно подросток, собравшийся в поход или решивший сбежать из дому), но никаких приспособлений для разведения огня. Жители поселка были начеку и при первых признаках костра могли вызвать копов, поставив меня в дурацкое положение. Тем более что при моих бойскаутских навыках я мог запросто спалить остатки леса.

Вечер выдался тихий и теплый, солнце косо падало на зубцы старой башни, золотя ее грубые камни и придавая им грустно-романтичный вид. Далеко на поле блеяла овечка, воздух веял чем-то легким и душистым — свежим сеном, слегка навозцем, благоуханной смесью полевых цветов. Над холмом по ясному небу летали стайки птиц. Когда я приблизился к коттеджу, сидевшая рядом овчарка встала и недовольно тявкнула, но потом решила, что угрозы нет, и улеглась. Я прошагал по ухабистым тропкам, проложенным археологами в ширину ручной тележки — теперь на мне были старые кроссовки, потертые джинсы и толстый джемпер, — и подошел к лесу.

Если вы, как и я, горожанин, то при слове «лес» вам скорее всего представится что-то простое и светлое, вроде детского рисунка: ровный ряд зелени, мягкий ковер из прошлогодних листьев, подстилка из старой хвои. Может, теперь и вправду встречаются такие леса, не знаю, но лес Нокнари был настоящей чашей, еще более мрачной и таинственной, чем я воображал. У него были свои древние порядки и законы, мучительные споры и тайные союзы. Я вторгся сюда без спроса и всей кожей чувствовал, что лес меня заметил и разглядывает тысячей зеленых глаз, без симпатии или осуждения, как бы взвешивая на весах.

На полянке Марка лежал свежий пепел и валялось несколько окурков: значит, он был здесь после смерти Кэти. Я надеялся, что хотя бы этой ночью его не потянет на «зов предков». Вытащив рассованные по карманам сандвичи, термос и фонарь, я расстелил спальный мешок на том же пятачке травы, где ночевал Марк. Потом встал и медленно вступил в лес.

Мне казалось, будто я вошел в развалины какого-то старинного города. Стволы поднимались к небу мощными колоннами, огромные деревья — дубы, ясени и буки — громоздились друг на друга, переплетаясь сучьями и почти валясь на склон холма. Сквозь полог зелени скупо пробивался свет. Дремучий плющ плотно стлался по стволам, водопадами струился с веток и обвисал на пнях, похожих на замшелые камни. Мои шаги глушил пружинистый слой листьев. Остановившись на секунду, я перевернул мыском кроссовки тяжелую колоду: в нос ударил запах густого перегноя, на черной от сырости земли зашевелились черви. Птицы перепархивали и трещали в листьях, поднимая дикий переполох, когда я проходил мимо.

Подлесок был почти непроходим, повсюду торчали обломки каменной стены, обвитой корнями толщиной в мою руку. К реке сбегали крутые скаты, обросшие кустами ежевики (мы съезжали по ним на спине и на руках: «Вот черт, моя нога!»), непролазным ивняком и бузиной. Вода на закате отливала черным лаком и червонным золотом. Скользившие по течению желтые листочки держались на ней так легко, словно она была твердой.

Мои мысли начинали путаться. Каждый шаг будил тысячи воспоминаний, прошлое гудело вокруг меня, как хор голосов в радиоэфире. Вот тут мы бегали наперегонки, сломя голову слетая с кручи по узеньким тропинкам, грызли кислые яблоки-дички, от которых сводило скулы. Подняв голову, я увидел ветки тем самых яблонь, куда с кошачьей ловкостью забиралась наша троица. На краю этой полянки (трава по пояс, буйные заросли крестовника и дикой моркови) мы наблюдали, как Девлин и его друзья держали Сандру. И где-то рядом — может, как раз на том месте, где я сейчас стоял, — Питер и Джеми вошли в чашу и исчезли навсегда.

Я не строил никаких планов на ночь. Решил просто прийти в лес, оглядеться и устроиться на ночлег. Думал, что отсутствие плана — преимущество, а не недостаток. Все, что я планировал в последнее время, проваливалось с треском. Почему бы не сменить тактику и не явиться сюда без задних мыслей, а потом спокойно ждать, что произойдет? Конечно, не обошлось и без доли романтики. В глубине души мне всегда хотелось стать героем какого-нибудь мифа (увы, по характеру я совершенно не гожусь на данную роль), этакого рыцаря без страха и упрека, блуждающего в заповедных дебрях, чтобы встретиться лицом к лицу со своей судьбой.

Но когда я на самом деле оказался здесь, все сразу изменилось. Мои романтические иллюзии исчезли. Я чувствовал себя странно заторможенным, немного не в себе, будто накурился травки (я всерьез обдумывал подобный вариант — сделать пару затяжек, чтобы расслабиться и «освободить сознание», — но от марихуаны меня всегда клонило в сон). Я вдруг сообразил, что дерево, у которого стою, может быть тем самым, у которого меня нашли, и если как следует всмотреться, в коре можно различить следы моих ногтей. А еще я заметил, что в лесу начало темнеть.

В тот момент я почти сдался. Вернулся обратно на полянку, стряхнул листья со спального мешка и начал сворачивать его в рулон. Честно говоря, меня остановила лишь мысль о Марке. Я знал, что он тут ночевал и с ним не случилось ничего ужасного. Я не мог позволить этому парню взять надо мной верх — все равно, узнает он об этом или нет. Правда, он разводил костер, зато у меня имелись фонарь и «смит-вессон». Я находился в сотне ярдах от цивилизации — во всяком случае, от поселка. Какое-то время я стоял со спальным мешком в руках, потом снова расстелил его, забрался внутрь по пояс и прислонился спиной к дереву.

Вскоре я налил себе кофе с виски: его острый и бодрящий вкус действовал успокаивающе. Небо в просветах крон постепенно меркло от светлой бирюзы до сочного индиго, птицы на ветвях шуршали и пищали, устраиваясь на ночлег. Над полем бесшумно мелькали летучие мыши, в глубине кустов что-то завозилось, пошумело и затихло. Далеко в поселке звонкий голос весело и ритмично выкрикивал детскую считалку.

Эта мысль появилась у меня не сразу — разрасталась постепенно, словно я уже давно о ней знал, а теперь только вспомнил. Я решил, что, если удастся вспомнить что-нибудь важное, я расскажу обо всем О'Келли. Не сейчас, а через несколько недель, когда приведу дела в порядок: ведь это будет конец моей карьеры.

Еще сегодня днем эта идея застигла меня врасплох, как удар под дых, но сейчас, ночью, она почему-то стала казаться соблазнительной. Я почти видел, как она заманчиво мерцает в воздухе, и с каким-то школьным легкомыслием смаковал ее последствия. Работа детектива — единственная опора, на которой я строил свою жизнь. От нее зависела моя одежда, манера говорить, она определяла мой распорядок дня, мысли, мои пробуждения и сны. И вот так, небрежно, одним движением руки швырнуть ее прочь, а потом смотреть, как она, кувыркаясь, исчезает в воздухе, — в этом было что-то опьяняющее. Можно будет стать частным детективом, думал я, снять обшарпанный офис где-нибудь в старом доме, повесить на матовой двери табличку с золотыми буквами, приходить на работу когда захочется, с дьявольской ловкостью обходить закон и выбивать служебную информацию из взбешенного О'Келли. Может, мечтал я, ко мне присоединится Кэсси. Я куплю мягкую шляпу, облачусь в длинное пальто и стану отпускать циничные шуточки, а она будет сидеть у стойки бара в обтягивающем красном платье и с видеокамерой, охмуряя какого-нибудь растяпу-бизнесмена… У меня невольно вырвался смешок.

Я понял, что начинаю засыпать. Это не входило в мои планы, и я стал бороться со сном, но бессонные ночи вдруг навалились на меня как чугунная плита. Вспомнил о кофе в термосе, однако до него надо было дотянуться, а мне не хотелось двигаться. Я пригрелся в спальном мешке, приспособившись ко всем неровностям почвы; ощущение уюта усыпляло как наркотик. Крышка термоса выпала из рук, но я даже не открыл глаза.

Не знаю, как долго я спал. Я все еще сидел у дерева и вдруг очнулся, едва сдержав крик. Показалось, будто кто-то над моим ухом громко и отчетливо спросил: «Что это?»

Я чувствовал, как кровь медленно струится в затекшей шее. Огоньки в поселке уже погасли. В лесу было тихо, лишь чуть слышно шелестел ветер в ветвях деревьев. Иногда раздавался треск сучка.

Питер вскочил на стену крепости, махнул нам с Джеми рукой, чтобы мы замерли, и спросил:

— Что это?

Мы находились на улице с утра, как только на траве высохла роса. В воздухе парило, ветер был теплым, как мыльная пена, небо от жары выглядело бледным и дрожало точно пламя над свечой. В траве под деревом стояли бутылки с красным лимонадом, на случай если захочется пить, но они уже нагрелись и их облепили муравьи. В конце улицы кто-то стриг лужайку, рядом было открыто окно кухни, и в нем громко работало радио. На обочине две маленькие девчушки по очереди катались на трехколесном велосипеде, и Тара, противная сестрица Питера, играла со своей подружкой Одри в школу — обе орали на рассаженных рядами кукол. Кармайклы купили поливочный аппарат: мы бы с любопытством поглазели, как он работает, но миссис Кармайкл была та еще стерва — Питер сказал, что если заберешься к ней в сад, то она проломит тебе голову кочергой.

Мы катались на велосипеде. Питеру на день рождения подарили «ивел нивел» — после правильной настройки на нем легко можно было перепрыгнуть через пачку старых комиксов, — и он решил стать гонщиком, так что мы практиковались. Соорудили трамплин из кирпичей и листов фанеры, хранившихся в сарайчике у отца Питера («Каждый день будем подкладывать по кирпичу, — обещал Питер, — чтобы он был все выше»), но сооружение шаталось под ногами, поэтому на спуске я жал на тормоза.

Джеми пару раз спрыгнула с трамплина, потом отошла в сторону и стала хмуро обдирать с руля наклейку или бить по педалям, заставляя их вращаться. В то утро она явилась позже обычного и весь день вела себя тихо. Джеми и раньше не отличалась разговорчивостью, но теперь в ее молчании возникло нечто новое: оно давило на нас с Питером как грозовое облако, и нам было не по себе.

Питер соскочил с трамплина, завопил и дико завилял рулем, чуть не наскочив на девочек с велосипедом.

— Дурак, ты нас всех задавишь! — крикнула Тара через плечо. Она была в длинной цветастой юбке, волочившейся по земле, и в большой шляпе с ленточкой вокруг тульи.

— Ты мне не босс, — усмехнулся Питер.

Он свернул на лужайку Одри и на ходу лихо сорвал шляпу с Тары. Тара и Одри дружно завизжали.

— Адам! Лови!

Я помчался за ним в сад — если бы появилась мать Одри, у нас были бы неприятности, — и ухитрился поймать шляпу, не свалившись при этом с велосипеда. Я нацепил ее на голову и проехался по «классной комнате» без рук. Одри попыталась столкнуть меня, но я увернулся. Она была симпатичной и сердилась только для виду, поэтому я старался не наезжать на ее кукол. Тара уперла руки в бока и принялась орать на Питера.

— Джеми! — крикнул я. — Едем!

Джеми стояла у дороги, постукивая передним колесом о ребро бордюра. Потом она бросила велосипед, быстро вскарабкалась на стену и исчезла на противоположной стороне.

Мы с Питером сразу забыли о Таре («Ты совсем спятил, Питер Сэвидж! Подожди, вот мама узнает…»), нажали на тормоза и уставились друг на друга. Одри сорвала с меня шляпу и побежала, проверяя, не гонюсь ли я за ней. Мы бросили велосипеды на дороге и полезли вслед за Джеми.

Она раскачивалась на подвешенной к веревке шине, голова была опущена, я видел лишь волосы и кончик носа. Мы уселись на стену и стали ждать.

— Сегодня утром мама меня мерила, — выдала наконец Джеми, посасывая царапину на руке.

Я невольно вспомнил дверной косяк у нас в доме: полированную деревяшку с карандашными метками и датами, обозначавшими мой рост.

— И что? — спросил Питер. — Стоило поднимать переполох.

— Для школьной формы! — заорала на него Джеми. — Идиот!

Она спрыгнула с покрышки и побежала в лес.

— Фьють, — присвистнул Питер. — Что это с ней?

— Интернат, — проговорил я, чувствуя, как у меня упало сердце.

Питер взглянул на меня хмуро и недоверчиво.

— Но она не поедет. Ее мать сказала.

— Нет. Она только сказала: «Посмотрим».

— Да, и с тех пор об этом речи не было.

— Ну а теперь, значит, была.

Питер прищурился на солнце.

— Пойдем, — произнес он, спрыгнув со стены.

— Куда?

Питер взял два велосипеда, свой и Джеми, и повез в садик. Я потащил за ним свой.

Мать Питера развешивала во дворе белье.

— Хватит дразнить Тару! — велела она.

— Ладно, — буркнул Питер, свалив велосипеды на траву. — Мам, мы пойдем в лес, хорошо?

На земле было постелено одеяльце, и на нем ползал младенец — маленький Шон Пол — в одном только памперсе. Я слегка толкнул его кроссовкой, он перекатился на бок, схватил меня за ногу и засмеялся.

— Привет, малыш, — улыбнулся я.

Мне не хотелось искать Джеми. Я бы предпочел остаться здесь и присматривать за ребенком, пока Питер не вернется и не сообщит, что Джеми отправляют в школу.

— Чай в половине седьмого, — напомнила миссис Сэвидж. Она протянула руку и пригладила растрепанные волосы сына. — У тебя есть часы?

— Да. Пошли, Адам.

Когда возникали проблемы, мы всегда собирались в одном месте — на верхней площадке крепости. Лестница к ней давно обвалилась, и снизу никто бы не догадался, что там что-то есть. Попасть туда можно было, лишь забравшись по наружной стене и спрыгнув на каменный пол. Обвитая плющом, с торчавшими из трещин кустами, башня нависала над головой, как птичье гнездо.

Джеми находилась там — сидела, забившись в угол и уткнувшись в сгиб локтя. Она безутешно плакала. Когда-то давно она сломала ногу, угодив на бегу в кроличью нору. Всю дорогу мы тащили ее на себе, и она не уронила ни слезинки; даже когда я споткнулся и больно тряхнул ее ногу, только охнула: «Эй, Адам, осторожнее!»

Я спрыгнул на площадку.

— Уходите! — крикнула Джеми сдавленным от рыданий голосом. Лицо у нее было красное, волосы растрепались. — Не хочу никого видеть.

Питер остался сидеть на стене.

— Тебя отправят в интернат? — спросил он.

Джеми изо всех сил сжала губы и веки, но слезы продолжали течь ручьем. Я едва расслышал, как она прорыдала:

— Она ничего не говорила, делала вид, будто все в порядке, а сама… врала!

Ложь — вот что нас поразило больше всего. «Ладно, посмотрим, — говорила нам мать Джеми, — можете не волноваться». Мы верили и не волновались. До сих пор никто из взрослых не обманывал нас, по крайней мере в таких важных делах, и мы просто не могли с этим смириться. Все лето жили в полной уверенности, что нас не разлучат.

Питер торопливо прошелся по гребню стены, потом постоял на одной ноге.

— Хорошо, тогда мы все повторим. Объявим им бойкот.

— Нет! — зарыдала Джеми. — Она уже заплатила деньги, теперь поздно — меня отправят через две недели! Две недели…

Она сжала кулаки и ударила ими по стене.

Я не мог этого вынести. Опустился на колени и обнял Джеми за плечи. Она стряхнула мою руку, но я попробовал еще раз, и больше Джеми не сопротивлялась.

— Не надо, — попросил я. — Пожалуйста, не плачь.

Вихрь зелени и золота в лесу, плачущая Джеми, озадаченный Питер, шелковистость ее кожи, от которой у меня словно покалывало руку, — мир вокруг нас качался и ходил ходуном, как палуба корабля…

— Но ты вернешься на выходные…

— Это будет не то же самое! — выкрикнула Джеми.

Она громко зарыдала, подняв к небу мокрые глаза. Отчаяние в ее голосе пронзило меня, и я понял, что Джеми права: да, все кончено, все уже никогда не будет прежним.

— Джеми, не надо, прошу тебя…

Я не мог смотреть на нее. Знал, что это глупость, но мне хотелось ей сказать, что я поеду вместо нее: буду учиться в интернате, а она пусть навсегда останется здесь… Еще не успев сообразить, что делаю, я наклонил голову и поцеловал Джеми в щеку. На губах у меня появился соленый вкус. Джеми пахла чем-то теплым и душистым, чуть пьянящим, как нагретый солнцем луг.

От удивления она перестала плакать и посмотрела на меня в упор яркими голубыми глазами. Я чувствовал: сейчас Джеми что-то сделает — оттолкнет, поцелует или…

Питер спрыгнул со стены и опустился на колени рядом с нами. Одной рукой он крепко взял запястье Джеми, другой — мое.

— Вот что, — сказал он. — Мы сбежим.

Мы уставились на него.

— Глупо, — возразил я. — Нас поймают.

— Нет. По крайней мере не сразу. Мы можем прятаться тут несколько недель. Это не проблема. Я не говорю, что навсегда: лишь на время. Когда начнутся занятия в школе и будет уже поздно ехать в интернат, вернемся. А если они все равно ее отправят, что из того? Мы опять сбежим. Поедем в Дублин и вытащим оттуда Джеми. Тогда ее выгонят из школы и ей придется вернуться домой. Понимаете?

У него блестели глаза. Новая идея окутывала нас точно сияющее облако.

— Мы сможем жить здесь, — пробормотала Джеми. Она глубоко вздохнула и передернула плечами. — Прямо в замке.

— Нет, мы станем менять место каждый день. Сначала на поляне, затем на большом дереве, где сучья сплетены в гнездо. Они никогда нас не поймают. Думаете, кто-нибудь сумеет нас найти? Пусть попробуют!

Никто не знал этот лес лучше нас. Мы могли красться, как индейцы, в высокой траве, тихо сидеть среди веток, глядя, как внизу проходят вражеские соглядатаи…

— Спать будем по очереди. — Джеми выпрямила спину. — Выставлять часового.

— А как же родители? — спросил я. Мне вспомнились теплые руки мамы, ее расстроенное лицо. — Они будут беспокоиться. Решат, что…

Джеми сжала губы.

— Моя мама не будет. Она хочет избавиться от меня.

— А моя думает только о малышах, — добавил Питер. — Отцу вообще наплевать. — Джеми и я переглянулись. Мы избегали этой темы, хотя знали, что отец Питера, напившись, часто бьет его. — И потом, кому какое дело, что они подумают? Они даже не сообщили нам, что Джеми отправят в интернат! Разве нет? Делали вид, будто все нормально!

Он прав, подумал я, чувствуя, что земля уходит из-под ног.

— Может, оставлю им записку, — предположил я. — Чтобы они знали: мы в порядке.

Джеми хотела что-то сказать, но Питер перебил ее:

— Отличная идея! Напишем, что уехали в Дублин, или в Корк, или еще куда-нибудь. Они станут искать нас там, а мы будем тут.

Он вскочил, потянув нас за собой.

— Вы согласны?

— Не поеду в интернат, — твердо заявила Джеми, утерев рукой глаза. — Ни за что, Адам. Я готова на что угодно.

— Адам, а ты? — Жить в лесу, на свободе, как дикари… Я ощущал под рукой холодок древней стены. — Что мы еще можем сделать? Просто позволим увезти Джеми? Или все-таки попробуем спасти ее?

Он сжал мою руку. У него были крепкие пальцы; я чувствовал, как мой пульс бьется в его ладони.

— Ладно, — вздохнул я.

— Ура! — завопил Питер, ткнув кулаком в воздух. Его крик торжествующим эхом разлетелся по лесу.

— Когда? — спросила Джеми. Глаза у нее блестели, рот приоткрылся. Она стояла на носочках, готовая броситься в путь при первом слове Питера. — Сейчас?

— Эй, полегче на поворотах, — улыбнулся Питер. — Сначала надо подготовиться. Мы пойдем домой и заберем все деньги. Нам нужны запасы, но покупать придется понемногу, чтобы не вызывать подозрений.

— Сосиски и картошку, — предложил я. — Будем разводить костер и жарить на палочках…

— Нет, костер нельзя, его заметят. Возьмем лишь то, что не надо готовить. Консервы, тушенку, вареную фасоль… Скажем, что покупаем для мамы.

— Тогда кто-то должен взять консервный нож…

— Я принесу: у мамы два, она не заметит.

— Спальные мешки, фонари…

— Да, но только в последнюю минуту, иначе они поймут, что мы задумали.

— Станем стирать одежду в речке…

— А потом развешивать в дуплах, чтобы никто не заметил.

— Сколько у вас денег?

— Мне отложили кое-что на конфирмацию, но эти деньги в банке, я не могу взять их.

— Значит, будем покупать что подешевле — молоко и хлеб…

— Фу, молоко скиснет!

— Нет, если хранить его в реке в пластмассовых канистрах…

— Джеми пьет кислое молоко, — усмехнулся Питер. Он подскочил к стене и стал карабкаться наверх.

Джеми прыгнула за ним.

— Нет, это ты пьешь кислое молоко, ты…

Она схватила Питера за лодыжку, и они начали бороться на стене, заливаясь хохотом. Я подбежал к ним, Питер вцепился в меня и втянул в общую потасовку. Мы мутузили друг друга, орали и задыхались от смеха, балансируя на самом краешке стены.

— Стойте! — вдруг крикнул Питер. Он застыл и поднял руку, призывая к молчанию. — Что это?

Мы тоже замерли, навострив уши как испуганные зайцы. В лесу было тихо, все дневные звуки — гомон птиц, гул насекомых, возня мелких зверьков — внезапно смолкли, точно по сигналу дирижерской палочки. Только где-то впереди…

— Какого… — прошептал я.

— Ш-ш.

Музыка или голос? А может, река звенит на камнях или поет ветер в сухом дереве? В лесу тысячи разных голосов, они меняются каждый сезон, каждую минуту; невозможно помнить все.

— Идем! — воскликнула Джеми, и ее глаза сверкнули. — Бежим!

Она с ловкостью белки соскочила со стены, повисла на ветке, раскачалась, спрыгнула на землю и бросилась бежать. Ветка еще не успела распрямиться, когда Питер повторил трюк Джеми и кинулся за ней. Я слез со стены и помчался следом.

— Эй, подождите меня…

Лес был в апогее расцвета и жизни. Свет сочился по влажным листьям, дробясь и преломляясь мириадами искр; краски слепили глаза, такие яркие и сочные, что их хотелось съесть; сладкий перегной щекотал ноздри и ударял в голову как церковное вино. Мы неслись сквозь тучи мошкары и перемахивали через ямы и гнилые бревна. Ветки вокруг кипели как вода, ласточки со свистом рассекали воздух, три оленя — клянусь, я видел — мчались рядом с нами. Никогда в жизни я не был столь стремительным и невесомым, не несся так быстро и не прыгал с такой чудесной легкостью. Казалось, еще шаг — и я взлечу в воздух.

Как долго мы бежали? Все наши вехи и приметы перемешались и сдвинулись с места, выстраиваясь вдоль пути. Вот мы вскочили на каменный алтарь и одним прыжком пересекли лужайку, просвистев между ежевичными джунглями и торчавшими из норок кроличьими носами, вот вихрем пронеслись мимо «тарзанки» и обогнули старый дуб, ухватившись по дороге за его дуплистый ствол. А там, впереди, до боли томительно и сладко, притягивая нас…

Скоро я начал чувствовать, что насквозь пропотел в своем мешке, прижатая к стволу спина одеревенела, голова от напряжения тряслась как у китайского болванчика. Тьма вокруг была абсолютно черной, непроглядной, будто я ослеп. Где-то вдалеке слышался странный обволакивающий звук, словно по листьям барабанили капли дождя. Я пытался не замечать его, все еще держась за золотую паутинку памяти и боясь, что, потеряв ее, уже никогда не вернусь домой.

Смех радужной струйкой журчал за плечами Джеми; в солнечных лучах жужжали пчелы; Питер, хохоча и широко раскинув руки, перескакивал через гниющие стволы. У меня развязались шнурки, я ощущал, как городок за нашими спинами исчезает в тумане, во мне росла смутная тревога… Питер, Джеми, подождите, стойте…

Моросящий звук проникал сквозь лес, нарастал и опадал как волны, с каждым разом подступая ближе. Он был уже в ветвях над головой и в траве под ногами, быстрый, мелкий, вездесущий… По спине прошел мороз. Это дождь, говорил я себе, пытаясь сохранить остатки разума, просто дождь, но не чувствовал никаких капель. В глубине чащи что-то вскрикнуло, заверещало — дикий, бессмысленный звук.

Давай, Адам, быстрее, быстрее…

Тьма передо мной шевелилась и сгущалась. В листьях что-то закипало, словно через лес несся мощный порыв ветра. Я вспомнил про свой фонарь, пытался включить, но пальцы судорожно стиснули его в руке. Золотая паутинка дернулась и напряглась. Что-то дышало на противоположной стороне поляны, что-то огромное…

Скользить вниз, по берегу реки, пока не остановишься… Над водой склонились ивы, солнце разбито зеркалом ручья на сотни маленьких осколков и режет, дурманит, слепи… Глаза, золотые и мохнатые, как у филина…

Я бежал. Вырвался из обхватившего меня спального мешка и пулей рванул в лес, подальше от полянки. Колючки впивались мне в волосы и ноги, над ухом кто-то громко хлопал крыльями. Со всего маху я налетел на ствол и со стоном отскочил. Под ногами путались мелкие ямки и бугры, я не мог бежать быстро, увязал в тягучей, хватавшей меня за ноги траве, и это было кошмарно. Плеть плюща хлестнула по лицу, и, кажется, я закричал. Я знал, что уже никогда не выберусь из леса, на поляне найдут только мой спальный мешок. На миг перед глазами вспыхнула яркая картинка: Кэсси в красном джемпере стоит на краю полянки, под ногами хрустят сухие листья, рука в резиновой перчатке трогает скомканную ткань — и больше ничего, навеки, навсегда…

Потом я увидел острый ноготь месяца в рваных облаках и сообразил, что это уже поле. Земля расползалась под ногами, они ехали в разные стороны. Я споткнулся, замахал руками, шарахнулся ногой обо что-то каменное, в последний момент удержал равновесие и заковылял дальше. Кто-то громко дышал у меня над ухом — вероятно, я сам. Как все детективы, я считал себя охотником, привык гнаться, а не убегать. Мне не приходило в голову, что кто-то может охотиться за мной.

Мой белый «лендровер» выплыл из темноты, как сияющее видение спасения и счастья. Я открыл дверь со второй или третьей попытки, уронил ключи и стал в панике шарить среди листьев и травы, уверенный, что никогда не найду их, в ужасе оглядываясь через плечо, — как вдруг вспомнил, что фонарь у меня в руке. Наконец я забрался внутрь, крепко ударившись локтем о руль, и закрыл все дверцы, тяжело дыша и обливаясь потом. Меня так трясло, что я не мог вести машину. Боялся, что не сумею тронуться с места, не свалившись в какую-нибудь канаву. С большим трудом я достал сигарету и закурил. Мне до смерти хотелось выпить чего-нибудь крепкого или затянуться хорошей самокруткой. Джинсы на коленях были заляпаны грязью, хотя я не падал.

Когда пальцы перестали трястись, я набрал номер Кэсси. Было уже далеко за полночь, но она ответила после второго сигнала бодрым голосом:

— Привет, как дела?

На мгновение мне показалось, что я не смогу говорить.

— Ты где?

— Только недавно вернулась домой. Мы с Эммой и Сьюзан ходили в кино, затем поужинали в «Трокадеро», и, ты не поверишь, там было самое лучшее вино, какое я когда-либо пробовала. Нас пытались подцепить трое парней, Сьюзан сказала, что они актеры и играли в сериале про врачей…

Она была навеселе.

— Кэсси! — перебил я. — Я в Нокнари. На раскопках.

Маленькая пауза. Затем Кэсси произнесла:

— Хочешь, чтобы я тебя забрала?

— Да. Пожалуйста.

Лишь теперь до меня дошло, зачем я ей звоню.

— Хорошо. До встречи.

Она повесила трубку.

Ее не было целую вечность, и я уже начал представлять самые жуткие сцены: как Кэсси на всем ходу влетает в огромный грузовик, как у нее лопается шина и ее похищают торговцы живым товаром. Я вытащил пистолет и положил на колени. Мне хватило ума не спускать предохранитель. Сигареты летели одна за другой, в салоне стоял густой дым, и у меня слезились глаза. Снаружи постоянно что-то скреблось и шевелилось, громко хрустели ветки. С бьющимся сердцем я сжимал в руке пистолет и вертел головой, ожидая увидеть в окне злобно смеющееся лицо, но там никого не было. Наконец я включил в салоне свет, но сразу почувствовал себя уязвимым, как дикарь, на костер которого со всех сторон сбегаются чудовища, и поспешил погасить лампу.

Вскоре услышал шум мотороллера и увидел луч света, скользнувший по холму. Я убрал пистолет в кобуру и заранее открыл дверцу. Не хотелось, чтобы Кэсси заметила, как долго я с этим вожусь. После кромешной тьмы ее фары казались ослепительно яркими и нереальными. Она затормозила на дороге, поставила скутер на подпорку и крикнула:

— Эй!

— Привет, — отозвался я, выкарабкиваясь из машины. Ноги у меня онемели: все это время я конвульсивно вжимал их в пол. — Спасибо.

— Не за что. Я все равно не спала. — После быстрой езды у Кэсси раскраснелось лицо и разгорелись глаза. Подойдя ближе, я ощутил, как от нее веет дорожной свежестью. Она сняла со спины рюкзак и достала запасной шлем. — Держи.

Потом, в шлеме, я не слышал ничего, кроме урчания мотора и ударов собственного сердца. Холодный ночной воздух обтекал меня как вода, огни автомобилей и неоновые вывески мелькали мимо, оставляя влажный шлейф. Я сжимал в руках крепкое тело Кэсси, чувствуя, как оно напрягается, когда она переключала скорость или наклонялась на поворотах. Мне казалось, что скутер скользит по воздуху где-то высоко в небе, и я хотел, чтобы эта дорога никогда не кончалась и мы мчались по ней всю ночь, как по одной из тех широких американских автострад, которые возникают ниоткуда и уходят в никуда.

Когда я позвонил Кэсси, она читала книгу. Диван был разложен, постельное белье громоздилось в изголовье вместе с «Грозовым перевалом» и скомканной футболкой. На кофейном столике лежали материалы следствия — мне бросилось в глаза увеличенное фото отпечатков на шее Кэти, — а на стуле висела «нарядная» одежда Кэсси: алый топ с золотой отделкой и узкие джинсы. Круглая лампа бросала на все это мягкий и уютный свет.

— Когда ты в последний раз ел? — поинтересовалась Кэсси.

Я забыл про сандвичи, оставшиеся в лесу. Наверное, там же, где спальный мешок и термос. Я решил забрать их утром, когда съезжу за машиной. При мысли об этом у меня по спине побежали мурашки.

— Не знаю, — пробормотал я.

Кэсси сунула мне бокал и бутылку бренди.

— Выпей, пока я что-нибудь приготовлю. Как насчет тостов с яйцом?

Мы оба не любили бренди, но я понимал, что сейчас мне необходимо выпить.

— Да, спасибо, — отозвался я.

Я присел на краешек дивана — убирать с него вещи казалось мне непосильным трудом — и минуту смотрел на бутылку, прежде чем сообразил, что надо делать.

Опрокинув бокал, я закашлялся и почувствовал, как жидкость огнем пошла по жилам. У меня саднило язык — похоже, я его прикусил. Плеснул себе еще бренди и выпил уже не торопясь. Кэсси носилась по кухне, открывая одной рукой холодильник, другой роясь в шкафчике и при этом успевая бедром закрыть какой-то ящик; включила музыку — «Ковбой джанкис», медленный, успокаивающий кантри-блюз. Раньше эти ребята мне нравились, но теперь в их басах чудилось что-то сомнительное, какие-то неожиданные шепоты и крики, странная россыпь барабанной дроби.

— Можно ее выключить? — попросил я. — Если ты не против.

Кэсси отвернулась от сковороды и взглянула на меня, подняв деревянную ложку.

— Конечно, — ответила она после паузы. Кэсси выключила стереосистему и принесла мне тост, водрузив на него нарезанные яйца. — Ешь.

Уловив запах, я сразу понял, что зверски голоден. Начал запихивать еду в рот огромными кусками, почти не жуя и едва успевая дышать. Это был грубый хлеб с цельными зернами внутри и ароматные яйца, сваренные в специях и травах: я в жизни не ел ничего вкуснее. Кэсси, скрестив ноги, сидела на диване и смотрела на меня, поедая свой тост.

— Еще? — спросила она.

— Нет. — Слишком много и слишком быстро: в животе закрутило. — Спасибо.

— Что случилось? — тихо произнесла Кэсси. — Ты что-то вспомнил?

Я заплакал. Со мной это случалось очень редко — раз или два за последние пятнадцать лет, да и то когда был пьян, так что это не в счет, — и я не сразу сообразил, что происходит. Протер ладонями лицо и посмотрел на свои мокрые пальцы.

— Нет, — промолвил я. — Ничего, что нам помогло бы. Вспомнил день, как мы пошли в лес и о чем говорили, затем что-то услышали и решили посмотреть… Но тут на меня напал страх. Я запаниковал.

— Ничего. — Кэсси потянулась ко мне и положила руку на плечо. — Это уже большой шаг. В следующий раз вспомнишь остальное.

— Нет, — возразил я. — Вряд ли.

Я не мог ей объяснить. Не понимал, откуда взялась уверенность, но знал наверняка: мне дали единственный патрон, мой последний шанс, и я потратил его зря. Я уронил голову на руки и разрыдался как ребенок.

Кэсси не стала меня обнимать и утешать, и слава Богу, а просто сидела и гладила меня по плечу, пока я плакал. Дело было даже не в пропавших детях, не стану врать, а в той немыслимой пропасти, которая разверзлась между нами, в миллионах бесконечных миль, в планетах, с головокружительной скоростью разбегавшихся друг от друга. В том, как много мы потеряли. Как были беспечны и уязвимы в своей наивной убежденности, что можем бросить вызов всем страхам и угрозам взрослого мира, а потом выйти из них живыми и невредимыми, пританцовывая и смеясь.

— Прости, — наконец выдохнул я.

Я выпрямился и утер слезы тыльной стороной ладони.

— За что?

— За то, что свалял дурака. Я не хотел.

Кэсси пожала плечами:

— Значит, мы квиты. Теперь ты знаешь, что я ощущаю, когда меня мучают кошмары и тебе приходится меня будить.

— Да? — Раньше это не приходило мне в голову.

— Да. — Она перекатилась на живот, вытащила из ящичка бумажные салфетки и протянула мне. — Давай.

Я выдавил слабую улыбку и высморкался.

— Спасибо, Кэсси.

— Как себя чувствуешь?

Я сделал глубокий вдох и неожиданно зевнул.

— Вроде нормально.

— Хочешь спать?

Напряжение понемногу отпускало, на меня наваливалась неимоверная усталость, но стоило закрыть глаза, как под веками начиналась какая-то огненная круговерть, а каждый звук в доме заставлял чуть ли не подскакивать на месте. Я знал, что если Кэсси выключит свет и я останусь на диване один, то из темноты возникнут тысячи незримых тварей и станут меня душить.

— Да, — ответил я. — Можно мне лечь на диване?

— Конечно. Но если будешь храпеть, прогоню на софу.

Она села и вынула заколки из волос.

— Не буду, — пообещал я.

Нагнувшись, я снял ботинки и носки, но дальше этого процесс раздевания не пошел. Я залез под одеяло в одежде.

Кэсси стянула джемпер и легла рядом, щекоча меня растрепанными кудрями.

— Спокойной ночи, — пробормотал я. — Еще раз спасибо.

Она похлопала меня по руке и потянулась, чтобы выключить свет.

— Спокойной ночи, глупыш. Сладких снов. Разбуди, если что.

Волосы Кэсси пахли чем-то душистым и свежим, как чайный лист. Она удобнее устроилась на подушке и вздохнула. От нее исходило тепло, и я представлял что-то компактное и гладкое, вроде слоновой кости или плодов каштана, и еще то приятное чувство, когда предмет приятно и легко ложится прямо в руку. Не помню, когда я в последний раз испытывал что-либо похожее.

— Ты спишь? — прошептал я после долгой паузы.

— Да.

Мы лежали очень тихо. Мне казалось, воздух вокруг нас меняется. Он колебался и подрагивал, будто дымка над горячим тротуаром. Мое сердце быстро билось, или это было сердце Кэсси, не знаю. Вскоре я повернул ее к себе и поцеловал, и немного погодя она ответила на поцелуй.

Я уже говорил, что предпочитаю недосказанность определенности. Это означает, что я всегда был малодушен. Нет, не всегда, а лишь однажды, в ту самую ночь.