Что в коттедже на том берегу ни одно окно не было освещено, что меня удивило, а ночное небо еще озаряли всполохи позднего заката, а значит, самая темная пора ночи еще не наступила, – все это привлекло мое внимание не сразу. Я глубоко опускала весло в усыпанную палой листвой воду. Был еще июнь, но осень, казалось, уже незаметно подкралась и ободрала несколько осин. Я так и не переоделась после поездки в Дулут. Я не сняла в «лофте» ни теннисные туфли, ни выходные джинсы, в которых мне было тесно, когда я орудовала веслом. И Патрин обруч для волос впивался в голову, отчего стянутая им кожа нестерпимо болела, словно жаловалась.

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» – словно повторяла моя голова с каждым моим гребком.

Я не собиралась плыть в какое-то конкретное место, я просто хотела оказаться подальше от дома. И я отдалась на волю ветра и озера, позволила ветру и озеру унести меня куда угодно. После нескольких минут гребли я положила деревянный черенок весла на колени, и каноэ заскользило по водной глади. В висках стучала кровь. Боль сместилась от головы к челюстям и задней части черепа, вызывая тошноту, заставив меня вспомнить, что на обратном пути из Дулута мы так и не остановились поужинать. А на завтрак, совмещенный с обедом, я ограничилась несколькими кургузыми клубничинами. Когда я подумала об этом, когда поняла, что, по сути, целый день ничего не ела, мне стало и впрямь совсем плохо. И внезапно нахлынуло ощущение дурноты. Хотя могу сказать, что это ощущение преследовало меня несколько последних часов, словно дожидаясь, когда я окажусь на открытой местности, посреди озера, прежде чем меня атаковать. У меня кружилась голова, тело стало как ватное. Каноэ доплыло до дальнего берега, и стоило мне повернуть голову, как все начинало качаться перед глазами. И озеро Стилл-Лейк перестало казаться спокойным.

Хватаясь обеими руками за борта, я осторожно вылезла из лодки. И хотя я ничего такого заранее не планировала, меня не удивило, что я бреду и шуршу влажной галькой под верандой-палубой коттеджа Гарднеров. В голове у меня не было вообще ни одной мысли. Я просто была голодна, и утомлена, и прилично одета, и не хотела оглядываться на хижину, где за окном маячила мама и держала в липких пальцах обкусанную грушу.

Я пробралась к входной двери.

Нет, сказала я потом в полиции, я беспокоилась не о Поле. Я беспокоилась о том, где бы поесть. Я решила, что просто войду в коттедж – я ведь знала, что входная дверь никогда не запиралась, – пороюсь в кухонном буфете и найду коробку брецелей. Я знала, что никого при этом не разбужу, просто беззвучно пожую и уйду, и никто даже не заметит пропажи. Но когда мне в голову пришла такая мысль: найти брецели или батончики мюсли, я поняла, что этого недостаточно, что мне захочется открыть холодильник, и поесть творожного сыра прямо из коробки, и выудить двумя пальцами из банки два оставшихся маринованных корнишона, и слопать остатки сваренной для Пола лапши прямо из его плошки. Покончив с едой, я думала сходить, не зажигая свет, в туалет и пописать (тихонько, чуть слышно журча), опустить в карман лавандовый обмылок, стащить сотовый Патры и засунуть под футболку рукопись Лео. Разве я не спланировала все это давным-давно? Мне вдруг показалось, что да, спланировала. Но, разумеется, никакой это был не план, а просто пульсация в моей голове, просто засевшее стремление взять больше, чем мне нужно.

«Фи-и-фа-фо-фам!» – подумала я, медленно повернула дверную ручку и вошла.

В большой комнате царил мрак, ничего было не различить. Сначала я увидела большие треугольные окна, а за ними – узкую полоску света, от которой я сбежала: освещенные окна родительской хижины. По привычке я скинула теннисные туфли и поставила их у стены.

В одних носках я прошла к буфету. И мысленно нацелилась на снэки в мятых пакетиках. Еще я надеялась найти батончики мюсли с арахисовым маслом, аккуратно сложенные в коробках. Дверца буфета издала сдавленный скрип, и не успела я схватить коробку и закрыть буфет, как волосы у меня на шее вздыбились.

– Линда?

Я обернулась.

В тени на кушетке сидела Патра. Она медленно встала черным силуэтом на фоне окна, и у меня возникла какая-то абсурдная уверенность, что, если я ни слова не пророню и останусь стоять как вкопанная, она меня не заметит.

– Это ты?

Я молчала и не шевелилась.

– О господи! – продолжала она. На ней была футболка, и ее голые ноги белели во тьме как березовые стволы. Она даже не удосужилась прикрыть краем футболки голые ляжки, когда подошла ко мне. – Что ты тут делаешь? А, постой, Лео забыл тебе заплатить, да? Или ты оставила в машине свой рюкзак? Боже ты мой, Линда! Я видела, как ты плыла в лодке через озеро, я смотрела на тебя и думала – такая вот мысль мне пришла – она плывет нас спасти, эта девочка в лодке. В темноте такая странная чушь в голову лезет! Так странно ведет себя мозг, воображает себе всякую… И ты не знаешь, то ли это сон, то ли нет, и ты думаешь: это девочка, это же умная девочка сидит на веслах и плывет к нам, чтобы увезти нас отсюда…

– На одном весле… – едва слышно прошептала я.

– Что?

– Два весла в шлюпке, а у каноэ одно весло.

– А, ну да. – Она приложила руку к виску, отчего ее футболка приподнялась и из-под нее показались трусики. – Я несу чепуху. Наверное, я задремала, перед тем как выглянула в окно, и увидела тебя. Лео забыл выписать тебе чек? Или ты пришла за чем-то еще?

А и правда, зачем я пришла? У меня громко заурчало в желудке, и теперь я смогла получше осмотреть комнату. Я увидела закрытую корзину для пикника на кухонной стойке, сотовый в руке у Патры, заметила, как она нетерпеливо постукивает по нему пальцем, глядя мне в лицо и дожидаясь моего объяснения. Я перевела взгляд на дверь в детскую. Дверь была закрыта. Под ней виднелась полоска света. И когда Патра повернула голову, проследив мой взгляд, до моего слуха донесся тихий голос Лео.

Патра дотянулась до выключателя, и меня охватила легкая паника.

– Подождите…

– Должна тебе сказать: у нас никто не спит.

– Но… – Я подсознательно все еще надеялась сбежать незамеченной.

– Сегодня у всех бессонница!

Тут дверь в детскую отворилась, и показался Лео. Патра включила свет, и мы оба, внезапно полуослепнув от яркой вспышки, сощурились. Лео с удивлением – нет, с испугом – вытаращил на меня глаза: он явно не ожидал меня увидеть.

– Что? – спросил он, и на мгновение по его лицу пробежала тень страха. И мне вспомнилось то утро, когда я его впервые увидела в доме, сжимая в руке мачете. Тогда он показался мне совершенно безобидным, почти незаметным. Он пожал мне руку, представился, налил нам по стакану сока. А теперь он вел себя так, словно я представляла для него опасность, а может, так оно и было – и мне этого очень хотелось! – но не в том смысле, что он себе напридумывал. Стараясь не привлекать внимания к своим действиям, я положила коробку с батончиками на стойку, задвинув ее за корзину. Скрестила руки на груди.

– Линда? – продолжал он.

– Ты забыл ей заплатить, – пояснила Патра.

– Разве? – Лео буравил меня взглядом. Похоже, он намеревался учинить мне допрос о причинах моего незваного появления в доме, но потом вроде как передумал. – Забыл! Пожалуй, что забыл… – Как и я, он все еще не переоделся после поездки: все те же шорты-хаки и аккуратно заткнутая за пояс рубашка, но теперь на нем еще были черные тапки. Они шлепали по его голым пяткам, когда он пересек комнату и сел за стол выписать мне чек.

Из спальни Пола донесся какой-то звук – то ли жалобный всхлип, то ли тихий возглас.

– Он есть хочет! – пояснил Лео, склонившись над чековой книжкой. – Думаю, надо испечь блинки. Эта еда всем нравится. Он готов позавтракать.

Сейчас вряд ли было больше одиннадцати. Самое позднее, около полуночи. Небо, когда я плыла через озеро, было ясным и светлым. Но на какое-то мгновение я решила, что и в самом деле потеряла счет времени и незаметно для меня прошла целая ночь. И что это за зарево в небе – уж не рассвет ли?

– Завтракать? – Патра была смущена не меньше моего.

– Ну да! – Он поднял глаза. – Еще рано, но не слишком. И где сказано, что нельзя завтракать пораньше? Кто придумал такое правило?

Он вырвал чек и передал мне:

– Вот, держи!

Я прочитала вписанное прописью число: сто пятьдесят долларов. Таких денег я за всю свою жизнь не видела, и все же эта сумма была не такая ощутимая, как те десятки, что мне давала Патра. Строчка, где Лео должен был вписать мою фамилию, осталась незаполненной.

– Не будем задерживать Линду.

Патра внезапно схватила меня за руку.

– Почему бы ей не остаться на завтрак?

– У нее сегодня был очень-очень долгий день, – с нажимом произнес Лео.

– Надо было сделать остановку на обратном пути, – посетовала Патра. – День не был бы таким длинным, если бы мы сделали остановку.

– Он же спал. Было правильно дать ему поспать.

– Но теперь, ты говоришь, он проголодался?

– Думаю, он мог бы съесть лошадь! – сказал Лео. – Но он собирается спать весь день, поэтому сейчас он проснулся. Он проснулся и рассказывает всякие истории.

– И это правильно? – Ее голос дрогнул.

– И это правильно.

Он обнял ее, подвел к кушетке, усадил. Потом сел перед ней на корточки, стал целовать ей лицо. Он целовал ее щеки, морщинки на лбу, веснушки на веках. Она все еще теребила свой сотовый, постукивая по нему большим пальцем, и я видела, как что-то в ее душе разгладилось – так рука разглаживает смятую после долгого неспокойного сна простыню. Я еще ни разу не видела, чтобы Лео был с ней таким нежным, и смотрела на них как завороженная. Он убрал волосы с ее лица так же, как Патра много раз при мне убирала волосы с лица Пола, и тихо проговорил:

– Предлагаю нам всем позавтракать, хорошо? Начнем завтрашний день спозаранку. Нигде же не написано, что так нельзя делать.

– Завтрашний день? – переспросила Патра.

– Ну да, ну да.

– И мы просто позавтракаем?

– Блинчиками с сиропом, с клубникой и молоком.

И тут у меня набрался полный рот слюны, а Лео ушел в кухонный уголок и начал греметь там сковородкам и кастрюлями. Он отвлекся, чтобы вставить в музыкальный центр компакт-диск.

– Немного музыки? – бросил он через плечо. И вся комната утонула в звуках струнных, исполнявших какую-то классику. Патра, не сводившая глаз с открытой двери в комнату Пола, положила сотовый на кофейный столик.

Как только сотовый выскользнул из ее рук, Лео начал успокаиваться.

– Ну, пока, Линда! – бросил мне через кухонную стойку. Он не смотрел в мою сторону и счел, что я уже стою у двери и собралась уходить. Он не сводил глаз с Патры, которая, пошатываясь, шла от кушетки к коридору.

– Может, не стоит его сейчас беспокоить, – крикнул он ей, держа в руке кастрюльку.

– Но он же спит?

– Он в порядке.

– Он не спит? – Патра пристально посмотрела на Лео.

– Он проснулся несколько минут назад. Он, должно быть, голоден. Он спросил, когда мы будем завтракать.

Итак, Лео стал готовить завтрак. Он включил весь свет в большой комнате и в кухонном отсеке, не пропустив ни один выключатель. Он налил кипяток в кастрюльку, чтобы подогреть бутылку с сиропом, и за минуту-другую замешал золотистое жидкое тесто, которое выливал маленьким половничком на раскаленную сковородку и кончиком лопатки разравнивал скворчащие круги. И пока блинчики пеклись, он тихо, но настоятельно намекал, что мне пора уходить:

– Ты получила свой чек, Линда. Спасибо тебе большое.

– Не стоит! – говорила я, принюхиваясь к витавшему по комнате теплому аппетитному аромату свежеиспеченных блинчиков.

– Ты нам очень помогла, спасибо. Очень-очень помогла.

Он улыбался, не глядя на меня, и его лоб лоснился от пара.

– Дайте мне что-нибудь сделать, – предложила я. – Могу налить всем молока.

– Это очень мило с твоей стороны. Но уверен, ты устала!

– Да не особенно.

– Ты и так уже помогла нам.

– Вам не хватит теста для меня?

– Да нет же. Я просто думаю, что родители тебя уже заждались.

– Я вам мешаю?

– Нет! – Он стиснул зубы. – Мы были бы рады, если бы ты осталась, но…

Я воспользовалась его враньем. Я восприняла его слова буквально. Выставила на стойку четыре стакана, открыла картонку с молоком и наполнила все четыре. Потом достала из буфета тарелки и принесла их на стол. Тут вдруг откуда ни возьмись появились коты и бросились тереться щеками о мои лодыжки. От пара над сковородкой с блинками все оконные стекла запотели. И теперь за ними ничего было не разглядеть.

Прощай, лес, подумала я, прощай, мир! Блинки скворчали, коты мяукали, вода в кастрюльке с бутылкой сиропа шумно кипела. По комнате плавали волны классической музыки. Я разложила на столе ножи и вилки, бумажные салфетки, нарезала кусочками масло в масленке. Когда Лео повернулся к нам спиной, Патра, чуть согнувшись, заглянула в детскую, держась за дверной косяк. Потом выпрямилась, прошлепала босыми ногами по комнате, поправила подушки на кушетке, выровняла книги на полке, сложила одеяло.

Она резко обернулась:

– А это хорошая идея! Правда? Позавтракать! – Затем добавила: – И Линда с нами! – Подошла ко мне и слегка приобняла, прижавшись, так что я почувствовала на плече ее остренький подбородок. Миниатюрная Патра, на целый дюйм ниже меня, – кожа да кости, холодные и влажные под ее тонкой футболкой. Она отпрянула и чмокнула Лео сзади в шею.

– Лео Большой, – сказала она, привстав на цыпочки. Я заметила, что в ней клокочет энергия, которую она с трудом сдерживала. Все ее движения были исполнены некоей нервной, преувеличенной страсти, словно она силилась что-то унять в себе, затолкать обратно. Она торопливо ополоснула лопатку, которой Лео перемешивал тесто для блинов, вымыла плошку, в которой он приготовил тесто, бумажным полотенцем смахнула крошки со стойки, потом вдруг схватила яйцо из картонной коробки и рассеянно сдавила его так, что оно лопнуло в ее руке.

– Что я наделала! – воскликнула она, подняв перемазанную липким белком ладонь. При этом она натужно рассмеялась. – Какая же я растяпа! – И она принялась яростно вытирать руку кухонным полотенцем, сначала ладонь, потом палец за пальцем. – Так, я умираю с голоду! Где эти ваши блины?

Я принесла Патре стакан молока и, когда Лео ушел проведать Пола, выложила две горки блинков на наши с ней тарелки. Лео вернулся через несколько секунд. Глядя на Патру, он улыбался – да так заразительно, что у нее невольно уголки рта тоже разъехались в улыбке, – и объявил:

– Маленький король требует принести порцию ему в постель!

И он снова отвернулся, прихватив тарелку с блинками и стакан молока.

На полпути он обернулся:

– Я сам, Патра. Сиди и ешь.

Она плюхнулась обратно на стул.

Ни слова не говоря, она оторвала пальцами кусок блина и сунула себе в рот. Я последовала ее примеру. Я зверски проголодалась, а блинки были теплые и мягкие и немного клейкие в середине, где тесто не до конца пропеклось. Эти блинки можно было глотать, не жуя, набить ими полный рот и чуть ли не пить их, как кисель. Я отдирала куски от целых блинков и запихивала себе в рот, а когда подумала, что не смогу остановиться, никогда не наемся досыта, взглянула на Патру и заметила, что она перестала есть. Ее рот был полураскрыт и куски непрожеванного блина застряли у нее между зубов, а на нижней губе выступила белая пена. Она сидела неподвижно, раздув щеки, секунд десять или двадцать, а потом наконец зажмурилась, медленно подвигала челюстью и с усилием проглотила большой блин целиком. Я прямо-таки видела, как он проскользнул ей в глотку.

– Патра? – проговорила я, и где-то глубоко внутри шевельнулся комок страха.

Потом меня спрашивали, как себя чувствовал Пол в тот момент.

А я помню, как подумала, что Патра подавилась и сейчас задохнется. И еще я подумала: а может ли такая безобидная и мягкая штука, как свежий блин, передавить трахею? Возможна ли такая случайность?

– Ух, – выдохнула Патра. Поднялась из-за стола и пошла к кушетке. Она подтянула свои костистые коленки под футболку и положила голову на подушку. – С меня хватит! – прошептала она.

Который час? Было или очень рано, или очень поздно, и, взглянув на рассыпанные по всему столу крошки и на горку оставшихся блинов, я вдруг поняла, как устала – я была как выжатый лимон. Я скомкала салфетку в шарик, допила молоко из стакана, потом обошла комнату, выключая все лампы, которые зажег Лео. Я нашла одеяло, которое Патра несколько минут назад аккуратно сложила, и, взмахнув им, накрыла ее, скрючившуюся на кушетке, а сама присела на краешек у нее в ногах.

Музыка все еще звучала.

Я ничего не сказала Патре. Мы молча смотрели в окно. Хижина моих родителей на том берегу теперь погрузилась во тьму. Но ночное небо все еще было подернуто заревом. Наверное, сейчас вышла полная луна, подумала я, а может, наконец наступает настоящий рассвет. На берегу отцовское каноэ поблескивало, как выброшенная на камни рыбина.

– Так вы видели, как я подплыла? – спросила я. Мне захотелось снова услышать ее рассказ.

– Да, Линда.

– Вы когда-нибудь плавали в каноэ?

– Угу. Один раз. Но я не такая, как ты. Я городской житель, понимаешь?

– Знаю.

Она поглядела на меня из-под одеяла.

– В летнем лагере. Меня запихнули в каноэ, и у меня была только одна мысль: сейчас я выпаду из лодки в воду. И чем больше я об этом думала, тем больше боялась, что в конце концов я переверну лодку, потому что я очень живо себе это представила. Так и случилось: плюх!

– Все бы так думали.

Она медленно выдохнула.

– Мне нужно научиться лучше контролировать свои мысли.

– Все рано или поздно переворачивают лодку.

– Неужели? Лео о таком не стал бы думать.

– О чем?

– О худшем. О том, что может произойти самое худшее.

Я ничего не сказала.

– Он хороший отец.

– Вы так считаете?

– И Пол. Мой Пол очень хороший.

– Это правда.

Похоже, ее обрадовали мои слова. Она приподняла одеяло, приглашая меня залезть под него. Я легла рядом с ней, и она набросила на меня одеяло.

– Хочешь, я расскажу, как Пол родился? – спросила она, обернув одеялом мои ноги.

Об этом я никогда раньше не думала. Я всегда думала о Поле как о сформировавшемся ребенке, как о четырехлетнем пришельце с другой планеты. Я никогда не представляла себе его младенцем, существом, которому когда-то было несколько часов от роду, красным влажным комочком плоти, выходящем из чрева Патры.

– Я кое-что тебе расскажу, Линда. – Мне ужасно захотелось услышать ее рассказ. – После того как я забеременела Полом, я долгое время плохо себя чувствовала. Меня преследовало убеждение, что я обречена, что если со мной может произойти что-то плохое, то оно произойдет обязательно. И мне было очень плохо. А Лео все повторял: ты боишься, вот и все. Ты боишься! Да, я боялась! Все беспокоилась, что я совершила большую ошибку.

– Вы только окончили колледж?

– Мои однокашники записывались в Корпус мира, поступали в аспирантуру.

– Ничего удивительного, что вы так нервничали.

– Дело не в том, что я боялась. Просто я реально чувствовала себя плохо во время беременности. Вот такие у меня были осложнения. Лео продолжал убеждать меня меньше нервничать, читал мне свои книги, но все было одно к одному. Плод был недоразвит, начались преждевременные схватки. В общем, сплошные неприятности. Беда на беде бедой погоняет. А потом, во время родов, я буквально почувствовала, как мое сердце остановилось. Я собственными ушами слышала, как оно стучит: тум-тум, тум-тум, тум-тум. – Тут она похлопала меня по ноге. – А потом – полная тишина. И вот тут-то меня посетила слабенькая мысль, что я не имею права бояться, что Бог просто этого не допустит. Бог просто не позволит моему сердцу остановиться, понимаешь?

У меня перехватило дыхание от такой мысли.

– Не позволит…

– Потом Лео уверял меня, что мои мысли о Боге – это и был Пол. Потому что такая мысль ко мне пришла как раз в тот момент, когда он появился на свет.

За окном чернели деревья, прямые и негнущиеся. Патра затихла, держа руку на моей ноге. Она молчала долго, и я решила, что она уснула, но потом я почувствовала, как она шевельнулась и приблизилась ко мне, так что наши головы почти соприкоснулись на подушке.

Она зашептала:

– Я очень долго сопротивлялась образу мышления Лео. Я все повторяла ему: у меня просто не такой ум, как у тебя, чтобы безоговорочно верить во что-то. Но Пол родился, и все было замечательно. Пол был идеальным ребенком, с ним всегда было легко. Я была счастлива и перестала спорить с Лео. Относиться к жизни так же, как он, мыслить так же, как он, казалось легко. А что сказать о счастье? Нечего, понимаешь? Никто тебе не верит, когда ты об этом говоришь. – Она заплакала. И спросила сквозь слезы: – Я же счастлива, правда? Мы кажемся тебе счастливой семьей?

– Конечно, – заверила я ее. – Вы счастливые.

Я, наверное, задремала, потому что в следующий момент обнаружила свои ноги частично под одеялом, частично под ногами Патры. Я не могла шевельнуться под ее мягкой теплой тяжестью. Я видела ее голову, высовывающуюся из-под одеяла, и вдруг все мое тело наполнилось радостью – такой же, которая наполняла его, когда я лежала в обнимку с Тамекой в спальном мешке на нашей общей кровати. Меня захлестнуло старое ощущение, что спальный мешок – это как бы наше второе тело, которое мы надевали на себя каждую ночь, лучшее тело, куда более существенное, осязаемое, чем наши отдельные тела. Я прижалась к Патре, утопив бедро в промежутке между разъехавшимися подушками кушетки, и закрыла глаза. Должно быть, где-то в глубине моего сознания мелькнула тревога, потому что, помню, я еще подумала: тревожиться о чем-то сейчас – это все равно как бояться, что каноэ перевернется от того, что ты это себе вообразила. Такое просто невозможно, уверяла я себя. Так ведь не бывает!

Я проснулась от духоты и почувствовала, что вспотела. Компакт-диск уже перестал играть. И прохладный ветерок шевелил мои волосы. Я откинула свой угол одеяла, чтобы ветер обдул мою потную шею. Сколько было времени? Патра крепко спала рядом со мной на кушетке. Я поднялась, стараясь ее не разбудить, и, только сделав несколько шагов, поняла, что обдувавший меня ветерок дует снаружи. Я уловила запах древесины – свежий аромат сосновых иголок. Раздвижная дверь на палубу-веранду была раскрыта, и весь ковер был усыпан бледными листьями, принесенными ветром снаружи.

Ежась от холода, я переступила порог. Наконец наступила ночь. Небо над озером висело беззвездное, темное, пустое.

Кто-то стоял, согнувшись, у окуляра телескопа.

– Пол?

Он взглянул на меня. Его личико было ясное и сияющее. Он выглядел крепче и здоровее, чем когда-либо раньше, и белки его глаз и белые зубы ярко выделялись в кромешной тьме. Светлые волосы были скручены его пальчиком в торчащий на самой макушке рог. Он улыбался.

– Ага, еще бобер! – хихикнул он.

– Пол… – На душе у меня стало вдруг легко-легко. Настолько, что я даже проявила строгость: – Ну-ка марш обратно в дом!

– А давай поиграем в выживших вместе! – предложил он.

– Не сейчас!

– Погляди! Вот идет медведь!

Он сорвался с места. Сбежал по деревянным ступенькам и помчался в лес. Для маленького ребенка он двигался куда ловчее и резвее, чем я предполагала: перемахивал через упавшие стволы, сгибался под низкими ветками, продирался сквозь сосновые лапы, отгибая их в сторону, так что они потом хлопали мне по груди. Я бежала за ним в одних носках. А на Поле была пижама-комбинезон с зашитыми под ступнями штанинами. Я еле за ним поспевала, хотя передвигаться по мокрым листьям и мшистым камням было мне не в новинку. Потом последние ветки и деревья остались позади, и перед нами открылась гладь озера. К своему ужасу, я заметила, что вода после ранних ночных заморозков подернулась тонкой ледяной корочкой. Пол разок обернулся на меня, и его волосяной рог на голове согнулся. Он завопил:

– Нету никакого медведя!

И в следующее мгновение он упал на живот и, помогая себе локтями, быстро пополз по тонкой пленке льда, и тут я отчетливо поняла, как же холодно, как немеют озябшие кончики пальцев ног, и мои ноздри уловили щекочущий тонкий запах снега над водой.

– Пол! – крикнула я, осторожно ступив на лед, который хрустнул под моими носками, и почувствовала, как лед начал проваливаться. После третьего шага вода дошла мне до лодыжек. Я стояла в колкой холодной воде и наблюдала, как Пол на локтях ползет по льду, по-змеиному подтягивая свое тело, вперед, к центру озера. И только тут я поняла, что вижу сон.

А потом наступил рассвет. Два серых треугольника неба проглядывали через большие окна. От озера поднимался туман. И сквозь молочную дымку я с трудом различала родительскую хижину на другом берегу. Мало-помалу я начала различать предметы в окружающем меня полумраке комнаты. В комнате Пола свет уже не горел. Откуда-то доносился храп Лео. А Патра тоже еще спала, рядом со мной на кушетке. Раздвижная стеклянная дверь была плотно закрыта. Все, абсолютно все было на нужных местах. Я села на кушетке – и увидела Дрейка: он ходил туда-сюда перед закрытой дверью детской.

Краешком глаза я заметила рукопись Лео на низком кресле. Спать мне не хотелось, но и вставать с кушетки тоже желания не было, и я потянулась к креслу и подняла верхний листок с толстой стопки страниц. Я думала, там будет что-то про космос, про ошибочные поиски внеземной жизни, основанные на неточных базовых допущениях. Мне казалось, я заранее знаю стиль научных работ Лео. Я ожидала встретить в его тексте специальные словечки и уравнения, вперемешку с обманчиво простенькими вопросами. Я надеялась увидеть там схемы и графики.

Но, вопреки моим ожиданиям, начало рукописи было написано простым, понятным языком. Взяв в руки эту страницу, я сразу заметила, что она набрана иным шрифтом, чем остальная рукопись. Я дважды прочитала эту страницу от начала до конца, сначала сосредоточившись на напечатанных строках, а потом на правке Патры, сделанной фиолетовой ручкой. Она вычеркнула несколько его фраз и дописала тонким курсивом свой комментарий внизу.

Вот что написал Лео:

«Позвольте мне начать с признания того блага, которое представляет собой Церковь Христианской науки и вдохновенного учения Мэри Бейкер Эдди. Я уже писал о своем сыне раньше, но сегодня я хочу выразить благодарность всепроникающей всесильной милости Господа, Кто проявляет Себя в детской душе во всех нас. Мой сын, который недавно боролся с представлением о боли в животе, поразил меня однажды вечером, попросив вместо его любимой сказки прочитать ему перед сном «Научное определение бытия». Ему четыре года, но его мудрость давно стала образцом для его матери и для меня. Я прочитал ему всем нам известное «Определение»: «…В материи нет ни жизни, ни истины, ни интеллекта, ни сущности…» И когда я закончил, он спросил меня: «А что такое материя?» Я был поражен, ибо он никогда раньше не задавал такого вопроса. Как ученый я думал обо всех определениях, о которых спорят и которые обсуждают мои коллеги, но как приверженец Христианской науки я был обязан сказать ему: «Это твои боли в животе и все прочее, что лжет тебе и пытается притвориться реальным». Устами младенцев…» И тогда он сказал мне: «Значит, я – не материя. Ведь я не лгу». И я понял, что он знает лучше меня свою духовную сущность. Утром после нашего разговора боли в животе у моего сына совсем прошли, и он был готов подготовиться к поездке в выходные, которую наша семья запланировала. Его демонстрация завершилась. Как отмечает Мэри Эдди Бейкер, «осознайте хотя бы на миг, что Жизнь и разум имеют сугубо духовную сущность, – но никоим образом не материальную, – и тогда тело перестанет жаловаться». И я безмерно благодарен нашей Церкви, которая все эти годы поддерживала меня и мою семью истинным учением Христа».

А вот что дописала Патра внизу:

«Может быть, начать с чуть более подробного описания Пола?

Может быть, уточнить, с чем он боролся?

И еще: «Устами младенцев». Он именно так выразился? «Значит, я – не материя»? Разве он не сказал: «Я ничего не значу»? Вспомни, как он расстроил меня этими словами, и как ты его поправил, и как это было смешно и мило, и мы все смеялись. И вспомни, как он сидел в твоей старой перчатке, натянув ее по локоть, и как он гладил твой подбородок, пока ты ему все это объяснял. Такие детали, мне кажется, тронут людей. Не забудь добавить несколько таких деталей. Или вспомни, как он пытался засунуть в перчатку сразу обе руки, сделать из нее плавник! Это же было смешно! Вспомни, как, когда он вынул руки из перчатки, тебе на колени посыпались мелкие камешки. Не знаю, годятся ли такие подробности для твоей статьи, но, по-моему, она прекрасна».