ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Его Величество ребенок
Было уже почти темно, когда совершенно неожиданно на тропинке, вившейся вдоль опушки университетской Рощи, появилась цепочка желтых огоньков. Они двигались примерно на одной высоте над землей, то подпрыгивая, то чуть опускаясь, но все в одном направлении — в сторону питомника молодых деревьев — и более или менее ровной вереницей. Зрелище было настолько неожиданное и завораживающее, что Эдам непроизвольно нажал на тормоза велосипеда, хотя уже опаздывал на совещание в редакции «Дейли вэйв».
Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы установить причину появления этой не имеющей отношения к сверхъестественным явлениям россыпи огоньков: ну конечно, бег трусцой. Маленькие мигающие желтые фонарики были приделаны к плейерам бегунов и закреплены у них на руках выше локтя при помощи липучек. Вот только сами эти руки, которые едва-едва можно было разглядеть! Навстречу Эдаму бежала компания девушек; практически все они были не просто стройные, а тонкие, худющие и костлявые до патологии: ни груди, ни зада, только кости, волосы, футболка, шорты, кроссовки, казавшиеся слишком большими на тонких ногах, и мерцающие огоньки — в качестве меры предосторожности, чтобы не попасть под колеса машины или мотоцикла. Все девушки, как одна, готовы были сжечь каждую калорию до последней, которую удастся выжать из их и без того иссушенных тел — сжечь калории и умереть, возможно, даже в буквальном смысле слова.
Эдам тотчас же представил себе шикарный заголовок для статьи в «Дейли вэйв»: «АНОРЕКСИЧЕСКИЙ МАРАФОН». А что, если он явится в редакцию с такой идеей — никто, пожалуй, не станет наезжать на него за то, что он опоздал. А это ведь будет еще не главный сюрприз для коллег. Что ж, тем лучше, пусть козырная карта немного подождет, и он выложит ее на стол в самый подходящий момент.
Этот анонс Эдам придумал уже давно и мысленно не раз представлял его себе на первой странице газеты: «ГУБЕРНАТОР, МИНЕТ И СКАНДАЛ».
Эдам поехал дальше — мимо Кроуниншилда, мимо Малой площади, размышляя при этом, трудно ли будет раскрутить страдающих анорексией спортсменок на интервью и фотографии. «ЖИВЫЕ МЕРТВЕЦЫ НЕ СДАЮТСЯ…» Интервью? Не проблема для такого предприимчивого и пронырливого репортера, как он. И главное — никаких ханжеских штампов типа «все имена изменены». Ни в коем случае. Эдам уже видел номер со своим материалом в печати. Он просто печенкой чувствовал, что эта статья станет гвоздем любого номера. В придумывании новых сюжетов и поисках нового материала для статей Эдам находил какое-то особое удовольствие: парень чувствовал, как у него прямо-таки в это время играет кровь. Чего стоит один только последний его шедевр: «ГУБЕРНАТОР, МИНЕТ И СКАНДАЛ», хотя малыш Грег Фиоре наверняка упрется и не разрешит вынести в заголовок слово «минет». Кишка у него тонка Эдам поднажал на педали и поехал быстрее.
В большом реальном мире, не в пример замкнутому дьюпонтскому кокону, редакция типичной газеты не слишком отличается от офиса какой-нибудь страховой компании: тот же непобедимый, вездесущий серый ковролин, те же ряды компьютеров (мониторы — с пониженной степенью излучения), в экраны которых уткнулись одинаково подстриженные головы молодых людей. И только в редакциях университетских газет, вроде «Дейли вэйв», сохранилась та маргинально-богемная атмосфера сотворения новостей, свойственная эпохе «Фронт пейдж» — двадцатым-тридцатым годам двадцатого века, причем атмосфера эта существовала здесь независимо от того, что никто из сотрудников «Вэйв», за исключением самого Эдама и, возможно, Грега — главного редактора, и слыхом не слыхивал ни о «Фронт пейдж», ни о той эпохе. Семьдесят лет — это же целая вечность, для современных студентов колледжа та эра — практически синоним каменного века.
Когда Эдам вошел в помещение редакции, Грег сидел на старом, списанном из библиотеки стуле, качаясь на задних ножках, и о чем-то разглагольствовал перед членами редколлегии. Эта компания — всего пять человек, двое парней и три девушки — пристроилась по углам комнаты, кто где сумел. Пол в помещении был завален коробками из-под пиццы, на внутренней стороне которых висели прилипшие нити расплавленного сыра, повсюду валялись бумажные корзиночки из-под куриных крылышек и ножек, смятые пластиковые стаканы из-под кофе и прочих напитков, пустые подносы из формованного картона, скомканные полиэтиленовые пакеты, газетные страницы и компьютерные распечатки. Все это живописно прикрывало ковер, покрытый пятнами от ежевичного «Крейзи Хорс» — энергетического напитка на кофеине, а также и кое-чего похуже. Чертова пицца! И здесь от нее никуда не деться! Эдаму слишком хорошо были знакомы эти коробки — увы, после совещания в редакции ему еще предстояло отработать четырехчасовую смену в «Пауэр Пицце» на развозке заказов.
Кивнув вошедшему Эдаму, Камилла Дэн — худенькая китаянка, которую он считал полной дурой, — продолжила говорить:
— А по-моему, мы здесь имеем дело с непреодоленными проявлениями гомофобии. Лично меня не купишь на отговорки администрации, когда они утверждают, будто обслуживающий персонал считал, что он борется против гомофобии.
— И почему ты так в этом уверена? — спросил Грег, откинувшись на своем стуле еще дальше назад и с такого ракурса взяв Камиллу на мушку носа.
«Ну-ну, — подумал Эдам, — наш Грег совершенно не меняется. Он до сих считает, что в этой позе выглядит как настоящая акула пера и крутой редактор. Куда ему — с его-то тощей шеей и скошенным подбородком. Пародия, да и только».
— Неужели ты думаешь, — с готовностью возразила Камилла, — что все это простое совпадение? Как раз накануне родительского дня наша любимая администрация, которая постоянно твердит, что ничего не имеет против нетрадиционной сексуальной ориентации студентов и преподавателей и якобы предельно толерантна в этом отношении, делает все возможное, чтобы родители студентов не увидели надписей на гомосексуальную тематику, сделанных мелом на дорожках кампуса? «Мы пидоры и лезем во все дыры» — думаете руководству Дьюпонта хочется, чтобы эти лозунги были выставлены напоказ и весь сор вынесли из избы? Вот уж кто пидоры, так это они, начальство наше. Не в смысле ориентации, а в смысле их жизненной позиции.
— А откуда ты знаешь, какая у них ориентация? — спросил лохматый рыжий парень — Рэнди Гроссман. — Ты бы лучше к самой себе присмотрелась. Может, и у тебя отклонения найдутся, например, латентная патологическая тяга ко всякого рода изгоям и отверженным. Или лесбийская склонность к самоуничижению.
Камилла громко фыркнула и закатила глаза, демонстрируя рыжему совершенно не латентное презрение.
«Да уж, когда речь заходит о Рэнди, я и сам чувствую нездоровую тягу к изгоям и извращенцам», — подумал Эдам. Появившись в редакции, этот парень сразу стал головной болью для всех. Впрочем, отказать ему в профессиональной смелости и напоре Эдам не мог; такого же мнения придерживались и все остальные члены редколлегии. Вот только время от времени ужасно хотелось спрятать этот скелет обратно в шкаф.
Не обращая внимания на Рэнди, Грег заявил:
— Слушай, Камилла, по-моему, на самом деле все не так страшно. Смотри: вот приходят на работу те самые ночные дворники — и что они видят? На всех дорожках, чуть ли не на каждом шагу, похабные надписи, касающиеся «контактов третьей степени», и изображения пальцев, засунутых в задницу с благородной целью массажа простаты — я, между прочим, сам видел остатки одного такого шедевра, — и что делают эти дворники или ребята из охраны? Правильно, они звонят своему начальству в отдел охраны и содержания территории. При этом не забывайте, что речь идет о ночной смене, и дело происходит в два или три часа ночи…
Камилла решила перебить главного редактора:
— Ну и что, какая разница? Или ты хочешь сказать, что дворники в ночной смене все тормознутые?
— Подожди, дай договорить. С точки зрения отдела охраны и содержания территории, все эти надписи и картинки как раз и представляют собой пример гомофобного вандализма. Что они могут придумать в такой ситуации? «Давайте все это смоем к чертовой матери, пока не рассвело». Ну представь себе нормального среднего дворника — кого он посреди ночи будет спрашивать, не являются ли эти вербальные и визуальные образы очередным ударом лесбийско-гомосексуального «Кулака», пробивающего путь к свободе? Ясно, указаний ему ждать неоткуда. Естественно, он постарается уничтожить эти произведения великого искусства, как и подобает всякому обывателю. В общем, к утру от этих пропагандистских шедевров не остается почти ничего, только жалкие меловые потеки на асфальте. При этом дворник-то пребывает в полной уверенности, что сделал доброе дело. Так вот, мне лично до всего этого никакого дела нет. Но лесбийско-гомосексуальный «Кулак» приходит в ярость. А ты решила, что университетское начальство собралось в три часа ночи и провело специальное совещание по поводу приукрашивания реальности к родительскому дню?
«Грег, конечно, прав, — подумал Эдам, — а Камилла полная дура. Другое дело, что правота Грега основана на ложной мотивации».
С его точки зрения, Грег, оказавшись в кресле главного редактора «Дейли вэйв», должен был стремиться доказать всем вокруг, что он не какой-то там карьерист, а настоящий независимый, неангажированный журналист, который если уж берется вскрывать язвы и обнажать пороки, то делает это всерьез, не для галочки. Грег же оказался одним из многих редакторов в истории «Вэйв», кто в основном записывал в свой актив те самые формальные галочки. Будучи реалистом, он прекрасно понимал, что выше головы не прыгнешь и что у администрации, равно как и у братьев-студентов имеется немало способов основательно испортить жизнь любому редактору, который слишком буквально воспримет официально декларируемое право прессы высказывать независимую точку зрения и предоставлять читателю объективную информацию. При этом Грегу — не только общественному деятелю, но и его внутреннему «я» — важно ощущать себя «безбашенным» журналистом, который безрассудно бросается ковыряться в любом дерьме, лишь бы только донести до читателя правду. Тем не менее шансы на то, что отважный Грег Фиоре открыто обвинит администрацию университета в ущемлении права лесбийско-гомосексуальной организации «Кулак» накануне родительского дня разрисовывать дорожки кампуса пиктограммами, пропагандирующими анальный секс, представлялись Эдаму ничтожными.
Впрочем, Эдам вполне отдавал себе отчет, что когда речь идет о Греге Фиоре, его суждения необъективны. Ситуация была предельно простой: Эдам прекрасно понимал, что Грег занял его место. Повернись ситуация немного иначе, и он, старшекурсник Эдам, сидел бы сейчас в рахитичном кресле главного редактора, чуть свысока поглядывая на сотрудников редколлегии. Обвинять Грега в том, что все обернулось не так, как хотелось бы Эдаму, бессмысленно: тот в этом не виноват. Тем не менее Эдам не без труда гасил в себе непроизвольно возникавшие порывы неприязни к главному редактору. Помогали ему в этом доводы разума: если уж кого и стоило в чем-то обвинять, так это родителей Эдама, вернее, отца, который бросил их с матерью. Мать так и не смогла после этого толком устроиться в жизни, и в итоге Эдаму теперь приходилось пахать на двух работах, чтобы удержаться в колледже. Руководство ежедневной газетой вроде «Вэйв» требовало полной самоотдачи и большого количества времени: ни о какой развозке пиццы и написании рефератов и контрольных за болванов вроде Джоджо Йоханссена уже не могло быть и речи. В общем, Эдам не смог бы позволить себе занять кресло главного редактора, даже если бы его умоляли об этом на коленях. Еврей без денег. Отец его происходил из бедной еврейской семьи — по крайней мере, в трех последних поколениях все они были евреями без денег, и именно так — «Евреи без денег» — назывался «пролетарский» роман 1930-х годов, который Эдам прочел, просто заинтересовавшись названием. Прадедушка Эдама по отцовской линии перебрался из Польши в Соединенные Штаты в 1920-е годы и осел в Бостоне, где как раз почему-то и обосновались все безденежные евреи. Отец Эдама Нэйтан Геллин был первым из рода Гелинских — прадедушка слегка укоротил и «причесал» на местный манер свою фамилию, — кто поступил в колледж. К сожалению, денег на завершение образования у него не хватило; отучившись два года в Бостонском университете, отец был вынужден уйти. И тут ему повезло устроиться официантом к «Игану» — большой, шикарный, очень популярный ресторан в центре города, привлекавший в качестве клиентов тех бизнесменов, которых хлебом не корми, а дай пообедать там же, где бывают еще более крупные бизнесмены, известные политики, телеведущие, журналисты из «Глоуб» и «Геральд» и залетные звезды шоу-бизнеса. В общем, «Иган» магнитом манил к себе тех обитателей большого города, кто считал для себя самым важным в жизни «бывать там, где что-то происходит». Нэт Геллин обладал всеми тремя качествами, необходимыми для того, чтобы добиться успеха в подобном заведении: пунктуальностью, тактом и шармом; меньше чем за десять лет он прошел путь от официанта до начальника смены, от начальника смены до метрдотеля и от метрдотеля до главного менеджера ресторана. Эдам едва помнил отца, но понимал, что тот, по-видимому, обладал даром изображать не вызывающие подозрений добродушие и простодушие, что позволяло ему быстро втираться в доверие к людям. Ничем больше нельзя объяснить его блестящую карьеру в таком насквозь ирландском ресторане, как «Иган». В баре этого заведения после шести часов вечера яблоку негде было упасть. Напиться и шумно подискутировать на самые разные темы сюда приходили люди, которые знали, что пьют они «в правильном месте». Бар был обставлен массивными дубовыми столами с отделкой из полированной латуни; картину дополняли дюймовой толщины стеклянные полки с рядами рюмок, бокалов и стаканов, бесконечные ряды бутылок с самыми разными напитками, подсвеченные снизу, словно театральной рампой, — и Нэт Геллин в костюме из серой шерсти грубой выработки, в неизменно свежей накрахмаленной рубашке и с синей «бабочкой» в белый горошек. Этот образ он позаимствовал у команды служащих, встречавших гостей в клубе «21» в Нью-Йорке. В «Игане» он неизменно встречал всех и каждого с широкой улыбкой на румяной физиономии. Дополнительные очки Нэту приносило и то, что он никогда не забывал имен, даже если клиент заходил всего раз в месяц. Еще в самом начале своей карьеры, когда Нэт был еще простым официантом, недавно бросившим колледж студентом, он познакомился с хорошенькой, заводной хохотушкой Фрэнсис Горовиц — для друзей просто Фрэнки. Она недавно закончила среднюю школу и работала в страховой компании «Оллстейт» на приеме заявлений о возмещении ущерба от обворованных или пострадавших в результате несчастного случая.
Мать Эдама превратила несравненного ресторатора Нэта Геллина в настоящего кумира. Даже много лет спустя, разражаясь гневными, исполненными старомодной пылкой ненависти монологами в адрес мужа, она могла ввернуть порой что-нибудь вроде: «Вряд ли нашелся бы в Бостоне другой еврей, который смог бы так преуспеть в этом ирландском ресторане». Из всего этого Эдам сделал для себя один важный вывод: для еврея, чтобы добиться успеха, важно научиться не просто ладить с гоями, а втереться к ним в доверие и добиться, чтобы они называли его своим лучшим другом.
По части умения втереться в доверие к гоям у Нэта Геллина из «Игана» все было в порядке. Еще за два года до рождения Эдама Нэт сумел очаровать менеджеров одного из самых старых и консервативных банков Бостона — «Фёрст Сити Нейшнл» — и получить у них огромную ссуду на весьма выгодных условиях. На эти деньги он выкупил себе пятидесятипроцентную долю в ресторане «Иган». Наследники основателя ресторана — пятеро детей Майкла Ф. Игана — рады были получить наличные прямо здесь и сейчас. Затем Нэт купил себе дом в Бруклине, потратив при этом практически все имевшиеся у него средства. Первые пять лет жизни Эдам провел там. Только позднее он узнал, что это был большой элегантный особняк в стиле эпохи короля Георга, построенный примерно в 1910 году; к дому примыкал небольшой участок земли, что стало неотъемлемой частью модного городского жилья уже гораздо позднее. В общем, такой дом был продуманным способом вложения денег и в то же время статусным приобретением, возвышавшим его владельца в глазах окружающих. Собственно говоря, не менее статусным он оставался и впоследствии. С приобретением особняка Нэт вообразил себя важной птицей, зазнался и стал поглядывать свысока даже на старых знакомых. Ему казалось, что, перейдя из наемных менеджеров в совладельцы ресторана, он поднялся на более высокий социальный уровень. Эта перемена наполнила его жизнь новым смыслом и, можно сказать, настроила на романтический лад. В один прекрасный вечер, в очередной раз упражняясь в искусстве быть приветливым и приятным в общении с гостями ресторана, Нэт познакомился с двадцатитрехлетней блондинкой, недавно окончившей колледж Уэллсли, белой протестанткой англосаксонского происхождения со множеством весьма и весьма полезных связей. В результате он день ото дня стал все дольше задерживаться в ресторане, управление которым вдруг потребовало его постоянного присутствия. Впрочем, как бы то ни было, отец неизменно, пусть и за полночь, возвращался домой в Бруклин к своей Фрэнки.
Фрэнки. Нэт вырос, а жена не росла вместе с ним. Зато она старела; очарование юности, красота, задор и беззаботность — все это куда-то исчезло, и Фрэнки превратилась в не слишком стройную, преждевременно перешедшую в категорию среднего возраста типичную американскую домохозяйку, не получившую к тому же хорошего образования. Она все полнела и все больше закрывалась в своем крохотном мирке, стараясь не замечать того, что происходит вокруг. Смыслом ее жизни и единственной радостью стал ребенок — Эдам, над которым она и ворковала у себя в Бруклине.
Случилось это воскресным утром. Нэт проснулся не в лучшем расположении духа, и к тому же на него вдруг накатила очередная волна самолюбия и презрения к окружающему миру. Посмотрев на жену, поливавшую свои любимые лилии на террасе, он решил, что настал момент наконец объясниться. Свои соображения он высказал в следующих словах:
— Я прекрасно знаю, что это не твоя вина, Фрэнки, но так уж получилось — я вырос, а ты не выросла вместе со мной.
Ничего хуже и придумать было нельзя. Нэт не просто объявил, что уходит от нее, он также сообщил жене: все это произошло по той простой причине, что она оказалась неумной серостью, необразованной тупицей и попросту деревенщиной. Когда все это случилось, Эдам был еще мал, и в его памяти запечатлелся буквально один-единственный образ отца — вроде стоп-кадра: толстенький поросячий животик, нависающий над гениталиями. Почему-то мальчик запомнил отца голым, вылезающим из ванны. Точно так же на уровне стоп-кадра он помнил и тот день, когда мама сообщила ему, что папа от них уходит. Как именно она выразила эту мысль, Эдам не запомнил. Зато пару лет спустя он уже был достаточно взрослым, чтобы осознать происходящие в их жизни перемены: им пришлось переехать из большого дома в Бруклине в квартиру на третьем этаже не такого большого дома в бостонском районе Вест-Роксбери. Впрочем, в этом возрасте Эдам все же еще не мог осознать, свидетельством каких изменений в статусе семьи стал этот переезд. Его собственный, личный статус оставался на высоте. В семье мальчик постоянно ощущал все прелести своего положения: он был Его Величеством Единственным Ребенком. Мать сама возвела его на трон, поклонялась сыну, почитала, молилась и устилала весь его жизненный путь — буквально каждый шаг — розовыми лепестками, — насколько позволяли средства. Когда Эдам пошел в школу, учителя отнюдь не скупились на похвалы прилежному мальчику, и вскоре он стал любимчиком всей начальной школы. Ему и в голову не приходило, что школа, где он учится вместе с оравой неуправляемых ирландских, чернокожих, итальянских, китайских, франко-канадских и украинских детей, относится едва ли не к самой низшей категории бостонской системы образования. Эдам этого не замечал по той простой причине, что и здесь, в школе, занял особое положение: Его Величества Одаренного Мальчика. Кое-какое представление о реальном положении дел в мире он получил лишь в тринадцать лет, когда ему дали стипендию на обучение в Роксбери-Латин, известной, престижной и старинной частной школе. Только там Эдам понял, насколько глубоко пала в социальном плане его семья после переезда из Бруклина в Вест-Роксбери. Пытливый подростковый ум не оставил все это без внимания, и Эдам во всех подробностях выяснил у матери, как подобное могло произойти.
Бракоразводный процесс с Нэтом Геллином заставил Фрэнсис Геллин Горовиц напрячь весь свой некогда острый ум, призвать на помощь какую-никакую рассудительность — и направить ее не на то, чтобы произвести впечатление на суде, а на то, чтобы отомстить мужу. В свое время Нэт «кормил» Фрэнки всевозможными историями о тонкостях ресторанного бизнеса, и она знала, например, что рестораторы обожают клиентов, которые платят наличными. В то время единственным подтверждением получения наличных были кассовые чеки — естественно, контрольную ленту кассового аппарата выбрасывали на помойку в следующую минуту после того, как заведение закрывалось на ночь. Таким образом наличная выручка становилась для владельцев тем лакомым куском, который они могли делить между собой, как считают нужным, не радуя государство налоговыми поступлениями. В течение трех месяцев Фрэнки вместе со своим адвокатом пробиралась по ночам на задворки «Игана» и выискивала среди мусора те самые кассовые ленты. Адвокат считал, что Фрэнки намерена использовать эти улики, чтобы шантажировать предприимчивого и вполне преуспевающего бывшего супруга с целью получить более выгодные условия развода; Фрэнки же удивила всех — движимая жаждой мести, она отнесла эти ленты прямо в соответствующее федеральное правительственное учреждение. Нэта едва не посадили за решетку, но в итоге он сумел все-таки отделаться штрафом. Впрочем, штраф был настолько велик, что Геллину пришлось продать свою долю в «Игане» и дом в Бруклине, и даже после этого он остался еще должен банкирам, которые долго от него не отставали. Условия развода, раздел имущества, алименты, дополнительные выплаты на ребенка — все это превратилось в фикцию, пустые слова в ничего не значащих документах. Из некогда процветавшего, известного, уважаемого и имеющего стабильное материальное положение ресторатора Нэта Геллина теперь можно было выжать только жалкие гроши. Даже адвокат, нанятый Фрэнки для ведения бракоразводного процесса, совершенно обалдел от такого оборота дела: его предполагаемый гонорар был принесен охваченной жаждой мести клиенткой в жертву вместе с предполагаемой долей имущества бывшего супруга.
В тот момент Фрэнки не задумывалась о нелогичности своих поступков — она сумела отомстить, и это сладкое чувство затмевало в ее душе все остальные. Женщина спохватилась позднее, когда им с сыном стало не хватать денег на самое необходимое, и ей пришлось браться за любую подвернувшуюся работу. Дело дошло до того, что Фрэнки подрядилась в отдел продаж одной компании кабельного телевидения; ее работа заключалась в том, чтобы обзванивать потенциальных покупателей, навязывая им товары, рекламируемые в телемагазине. В основном это приводило к тому, что люди задумывались о шаткости материального благополучия и о том, на какое же дно скатилась эта назойливая мымра, если взялась за подобную работу. Впрочем, никакие потоки презрения и ругани не могли смутить Фрэнки и заставить свернуть с пути к намеченной цели: превратить Эдама в сияющий светоч своей жизни, который озарит все ее существование особым, только ей ведомым смыслом.
Пока Эдам не перешел в Роксбери-Латин, они с мамой просто души не чаяли друг в друге. В старой школе мальчик многие годы был лучшим учеником. Похвалы учителей, зависть и уважение одноклассников сверкали у него в глазах, как искры успеха. Эти искры наполняли светом и жизнь Фрэнки. Мать ни на минуту не забывала, что ее обожаемого мальчика нужно поддерживать, и это ей вполне удавалось. Уверенность в себе — как, впрочем, и эгоизм Эдама, — росли не по дням, а по часам. Наступил момент, когда стало ясно: теперь уже ничто не остановит этого парня перед тем, чтобы вырваться из Вест-Роксбери и завоевать мир. Фрэнки с тех пор, как ее социальное положение резко изменилось к худшему, перестала ходить в синагогу, и Эдам вырос практически в светской атмосфере, без всякой религии, а его знания об иудаизме остались весьма поверхностными и фрагментарными. Но о еврейском народе и его судьбе мама рассказывала ему постоянно. Как именно ей удавалось вбить сыну в голову свои постулаты, сам Эдам не смог бы сформулировать, но ему было ясно: евреи — величайший народ на земле, Израиль — величайшее государство в мире, а Соединенные Штаты — отличная во многих отношениях страна, но насквозь пронизанная антисемитизмом. На такой базе строилось мировоззрение растущего Эдама Геллина и, надо заметить, не его одного.
К счастью для Фрэнки, в Роксбери-Латин Эдам не слишком страдал из-за своего невысокого социального положения. В чем в чем, а в снобизме эту школу упрекнуть было нельзя. Администрация этого учреждения старательно поддерживала в своих стенах дух старомодного, замшелого протестантского аскетизма, пусть даже это и выглядело слегка натянуто. Однако там было немало мальчиков из преуспевающих семей, и многие родители активно участвовали в различных школьных проектах, тем самым как раз и настраивая своих отпрысков добиваться в жизни как можно более высокого социального статуса. Именно там, в Роксбери-Латин, Эдаму впервые пришла в голову мысль, что его мать Фрэнки Геллин, в девичестве Фрэнсис Горовиц, которая вскормила не только его, но и его безграничное «эго», и кормила, кормила, кормила его до тех пор, пока сын не утвердился в мысли, что все прочие жители Бостона — по сравнению с ним ничтожество и мусор, который предстоит разгрести на своем жизненном пути, — так вот, эта женщина — на самом деле самая заурядная личность, откровенно говоря, просто стареющая, полнеющая, сутуловатая тетка, необразованная, некультурная, с узким кругозором, уже не способным расшириться. Собственно говоря, какое уважение можно испытывать к человеку, с которым нельзя обменяться умными суждениями даже о Шекспире, а тем более о Вергилии, а уж тем более об Эмили Дикинсон или Дж. Д. Сэлинджере. Очень трудно понять тонкую иронию, или аллюзии, или метафоры, если вы вообще не врубаетесь, о чем идет речь. Честно говоря, мать Эдама вообще была не способна понять утонченную игру его просвещенного ума. В результате годам к восемнадцати Эдам незаметно для самого себя пришел к убеждению, что судьба сыграла с ним злую шутку: он, столь многообещающий, наделенный редким умом и задатками будущей звезды ребенок, родился совершенно не у тех родителей.
Переворот в его сознании произошел довольно быстро. Казалось, еще вчера сын чуть ли не обожествлял свою маму, и вдруг почувствовал в себе отторжение, желание не иметь с ней ничего общего. Почему так вышло, Эдам понятия не имел, да и не слишком задумывался. На самом деле он даже не воспринимал это изменившееся отношение как отторжение. Ему казалось, что все дело в отсутствии у нее того самого высокого культурного и образовательного уровня, которого он достиг в таком храме наук, как Роксбери-Латин. Кроме того, подсознательно юноша не мог смириться с тем неоспоримым фактом, что именно она — эта надоедливая и приставучая мамаша, полное интеллектуальное и социальное ничтожество — не только произвела его на свет, но и фактически проложила ему дорогу в жизнь, пинком под зад обеспечив Эдаму Геллину восхождение по сверкающему куполу небосвода к самому зениту. С его точки зрения, в этом была какая-то несправедливость. Ему казалось, что если бы все вокруг об этом узнали, от его сознания собственной значимости ничего бы не осталось. (Нельзя не заметить, что данный комплекс Убогой Мамаши довольно часто проявляется у тех, кто склонен называть себя интеллектуалами.)
— …Или мы обсуждали это еще до того, как ты пришел?
Не без удивления Эдам обнаружил, что Грег уставился прямо на него и даже задает ему какой-то вопрос. Судя по интонации главного редактора и по обрывку фразы, схваченному памятью Эдама, Грег не упустил возможности подпустить шпильку по поводу опоздания Геллина на редколлегию. Оказывается, Эдам настолько глубоко погрузился в свои мысли, что сам вопрос главного редактора пролетел мимо его ушей. Он поспешно прикинул, как выйти из неловкой ситуации и не потерять лица, и сказал с задумчиво-невинным видом:
— Вы уж извините, ребята, что я задержался, — эти слова Эдам демонстративно обратил ко всем присутствующим, давая понять, что извиняется перед друзьями и коллегами, а вовсе не перед занудой Грегом, — но я только что нарыл одну потрясающую тему. Сюжет просто невероятный, но самое невероятное то, что это правда.
Грег вздохнул в своей нетерпеливой манере человека, «не-имеющего-времени-на-всю-эту-лабуду».
— Ладно, ну и что ты там нарыл?
Эдам понимал, что сейчас не лучший момент выкладывать перед главным редактором свою козырную карту, но вполне объяснимое для журналиста желание поделиться только что добытой информацией взяло верх над здравым смыслом.
— Ну вот: если память мне не изменяет, то на вручении дипломов нынешней весной почетным гостем выступал вероятный кандидат в президенты от республиканской партии. Я прав?
Грег кивнул еще более нетерпеливо.
— А как раз накануне вручения дипломов, за пару дней до церемонии, погожим весенним вечерком, этот уважаемый дяденька забрел в известную нам всем Рощу посреди кампуса, и двое наших студентов — между прочим, из Сейнт-Рея — тоже там гуляли. Они наткнулись прямо на кандидата от республиканской партии в тот самый момент, когда ему делала минет одна девушка с младшего курса. Сразу говорю: я знаю ее имя, хотя что-то мне подсказывает, что в газете его называть не стоит. И это еще не все: такие люди, как губернаторы штатов, в одиночку гулять не ходят, так что наши ребята даже подрались с его телохранителем, причем результат был в их пользу…
Тут Грег не выдержал и перебил:
— Если я правильно понял, все это случилось за два дня до церемонии вручения дипломов?
— Вот именно, — подтвердил Эдам.
— Ну, так уже прошло… раз, два… четыре месяца? Понимаешь, Эдам, даже если твоя история действительно так интересна, как ты хочешь ее преподнести, то время в любом случае уже упущено. Нам, между прочим, через три часа нужно сдавать очередной номер. И я не могу тратить редакционное время на обсуждение того, что случилось еще до нашей эры. Я обязан осветить в завтрашнем номере то, что произошло сегодня утром, ясно тебе?
— Слушай, я все это прекрасно понимаю, — сказал Эдам, — но ведь речь идет об одном из самых известных политиков во всей стране, и потом…
Грег снова перебил его, на этот раз с выражением покровительственного сарказма:
— Эдам, конечно, это сенсация, настоящая бомба, но…
На этот раз Грегу не дала договорить Камилла:
— Эдам, а тебе не кажется, что в любом сюжете, за который мы беремся с твоей подачи, женщины почему-то всегда выглядят униженными и жалкими? Или это действительно твое мнение?
«Вот ты-то уж действительно убогая и жалкая». Но этого он, конечно, не сказал, а словно невзначай поинтересовался:
— Это про какие сюжеты с моей подачи ты говоришь?
— Да взять хотя бы ту последнюю историю, которую ты нам в прошлый раз подсунул — про профессора, который своих студенток охмуряет. Женщины в твоих статьях выглядят как…
— Да о чем ты, Камилла? Этот сюжет вообще не о женщинах; я, наоборот, предлагал написать о мужчинах-преподавателях и об их отношении к девушкам-студенткам.
— Слушайте, давайте лучше вернемся к нашему… — попытался вмешаться Грег.
— О чем я? — Камилла уже завелась и говорила с вызовом. — Давай поставим вопрос иначе: о чем ты? Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Во всех твоих статьях подтекст ясно читается между строк: «Ах, вы только посмотрите, оказывается, ничего в нашем обществе не изменилось». Тебя послушать или почитать — так девушки-студентки все еще невинные овечки, и их нужно защищать от здоровенных мужланов, которым больше заняться нечем, кроме как соблазнять несчастных дурочек. «Мы не позволим им так себя вести — затаскивать в постель любую девчонку, которая их возбуждает». Это все та же старая как мир история о том… — Камилла внезапно замолчала, как зависший компьютер, чуть заметно шевеля губами и явно пытаясь подобрать подходящую историческую или литературную аналогию, — …о том, что всегда так все и было, — не слишком эффектно закончила девушка свою обвинительную речь, но тут спасительная метафора вдруг пришла ей в голову: — В подтексте твоих статей студентки явно все еще остаются стереотипом бедной маленькой Красной Шапочки.
— Твою мать, Камилла, как ты меня задолбала со своими подтекстами. Давайте лучше не искать подтекстов, а поговорим о самом тексте. Сам текст гласит…
— Сам текст требует от нас договориться наконец по поводу кулака с пальцем, воткнутым в задницу, и по поводу того, что все мы пидоры! У нас всего два часа до сдачи материала! Если мы не придем к общему знаменателю, то нам придется гораздо хуже, чем героям нашего материала, страдающим от проявления гомофобии! — Голос Грега перешел в крик, а под конец сорвался на визг.
— А почему ты назвал этот материал «Все мы пидоры»? — поинтересовался Рэнди. — Ты не думаешь, что малость погорячился?
Грег вздохнул, закатил глаза и постучал костяшками пальцев себе по лбу, давая понять всем, с какими идиотами ему приходится иметь дело. Он медленно перевел взгляд с Рэнди на Камиллу, потом на Эдама и сказал:
— У нас. Нет. Времени. На. Семантические. Тонкости. Объясняю для тупых: а) у нас нет времени на деструктивный анализ текстов; б) у нас нет времени на минеты, сделанные четыре месяца назад; в) у нас нет времени на блудливых профессоров; г) у нас есть время только…
Эдам, словно по команде, отключился. Он прекрасно знал, что сейчас скажет Грег и как будет выкручиваться, пытаясь сохранить хорошую мину перед коллегами по редакции. Впрочем, любой из присутствующих, если бы подумал, смог бы выстроить точно такую же схему поведения Грега, что сложилась в мыслях Эдама. Вся эта конструкция основывалась на том, что Грег испугался. Он не только боялся затронуть тему «Губернатор, минет и драка с телохранителями в университетском кампусе», он со страху готов был на полном серьезе обсуждать уничтожение дворником лозунгов «Все мы пидоры», хотя и ежу понятно, что как раз данный случай не имеет ничего общего с гомофобией. Это же готовый анекдот, и преподносить его в газете нужно именно в таком ключе, так нет же: Грег наверняка настоит, чтобы разместить на первой странице его редакционную статью на эту тему… да и то если духу хватит. Если он все-таки решится на этот «поступок», то неизменно серьезная и пресно-политкорректная статья будет начинаться с какого-нибудь унылого и неудобочитаемого пассажа вроде: «Внимание редакции привлекла одна важная проблема в одном из своих конкретных и даже вопиющих проявлений. При том, что администрация отказывается честно признать свою ошибку в имевшем месте случае уничтожения граффити и рисунков, имеющих гомосексуальную и лесбийскую тематику, при том, что отдельные представители администрации пытаются преподнести общественности эти проявления как непонимание обслуживающим персоналом всей сложности и глубины проблемы, мы считаем, что „Кулак“ геев и лесбиянок имеет полное право обратиться к администрации и потребовать уважения к отдельным проявлениям творческих устремлений и настроений, относящихся к…» Ясное дело, у такого главного редактора никогда не найдется времени на то, чтобы обсудить такую тему, как «Первокурсница делает минет губернатору». Одно упоминание этого вопроса может довести опасливого конформиста Грега до сердечного приступа.
Грег продолжал спорить с Камиллой и Рэнди, то и дело демонстративно поглядывая на часы. Можно было подумать, что такой нарочитый намек на неумолимо приближающееся время сдачи номера будет способствовать сплочению редколлегии и сподвигнет их на более конструктивный диалог. Эдам чувствовал, что у Грега просто кишка тонка стукнуть кулаком по столу и, воспользовавшись служебным положением, объявить — как сделал бы на его месте он сам: «Все, время вышло, мы сделаем вот так и так…»
Посмотрев на собственные часы, Эдам был вынужден признать, что ему уже не удастся проверить, сбудутся ли его предчувствия насчет беззубой редакционной статьи и невнятного, бесцветного очередного выпуска газеты. Уже через четверть часа начинается его вечерняя смена на работе. Он, Эдам Геллин, восходящая звезда, дитя, дарованное человечеству самой судьбой, должен будет провести следующие четыре часа за рулем карликового хатчбека какой-то японской фирмы с непроизносимым названием — что-то вроде «Бейсуши» или «Сушибичи», — и на этом «автомобиле мечты» он должен развозить нарезанную кусками и упакованную в коробки пиццу с анчоусами и оливками, пастрами-моццарелла с помидорами, проскитто-пармезан с красным перцем и яйцами, пиццу с сосисками, артишоками и грибами, с копченой лососиной, страккино и укропом, а также с баклажанами, бресаолой, аругулой, песто-пиньони-фонтина-горгонцолой, боллито, мисто, каперсами, базиликом, сметаной, чесноком и сыром и всей прочей всевозможной хренью. И все эти чудеса кулинарии он должен доставить любому, пожелавшему набить себе брюхо и не знающему, как убить время, гоблину, троллю или просто ублюдку как на территории кампуса Дьюпонта, так и в ближайших городских кварталах. Любому из вышеперечисленных уродов достаточно только набрать телефонный номер «Пауэр Пиццы», чтобы Эдам Геллин, словно повинуясь магическому заклинанию, бросился исполнять его волю.
Вообще-то Эдам на дух не выносил пиццу, но сегодня, стоя у обращенного к черному ходу «Пауэр Пиццы» раздаточного прилавка из полированной нержавейки и невольно слушая и наблюдая, как работающие на кухне мексиканцы чешут языками и одновременно кромсают лук и красный перец, варят сосиски и заливают их лавой растопленного сыра, он вдруг почувствовал зверский голод. Все эти ароматы даже сытого едва ли могли бы оставить равнодушным, а Эдам с самого полудня ничего не ел. К тому же теперь перекусить удастся не раньше чем через четыре часа, после смены, а сейчас его, изнывающего от голода, занесло сюда, на кухню «Пауэр Пиццы», в этот вертеп, где целая толпа чужих и внутренне презираемых им людей суетилась с пугающего вида орудиями, выдавая на огромных плоских лопатах все новые порции еды. Девушки, принимавшие заказы, кричали на поваров, повара орали на подсобников-мексиканцев, мексиканцы по-испански переругивались друг с другом, а Дэнни — владелец всего заведения — вопил на всех сразу, пребывая при этом в полной уверенности, что обращается к подчиненным на великолепном английском.
— Э-э-эй ты-ы-ы-ы! Чего стоять? — гаркнул он, едва заметив Эдама, и одновременно всплеснул руками, давая этим жестом понять, что давно не видел более бесполезного сотрудника.
— У меня только семь заказов, — по возможности спокойно пояснил Эдам, ткнув пальцев в стопку коробок с пиццей, дожидавшуюся его на прилавке. — Для доставки на машине мне нужно не меньше восьми.
— О'кей, как получить восемь, шевели своя задница, один нога там — другой тут.
Дэнни, чье настоящее имя было Деметрио, выглядел самой настоящей карикатурой на хозяина самой настоящей итальянской пиццерии. Он приехал из Неаполя и был толстый — толстый даже для хозяина пиццерии, — лысый, вечно потный и страшно суетливый. Даже наорать на подчиненных он не мог, не прибегая к бурной и экспрессивной жестикуляции. Основную часть выручки пиццерия зарабатывала в вечернюю смену, причем львиная доля прибыли приходилась на доставку пиццы на дом. Естественно, в этом бизнесе очень многое зависело от скорости — насколько быстро работает персонал у прилавка, в кухне, на приеме заказов и, главное, на развозке. Чтобы обеспечить заинтересованность работников в конечном результате, Дэнни ввел систему, оставшуюся еще от далекой эпохи становления капитализма. Она заключалась в том, что сам он разносчикам пиццы не платил вовсе, и они могли рассчитывать только на чаевые. Где-нибудь в более благоустроенном и богатом районе такая форма оплаты могла бы быть вполне справедливой. Другое дело — университетский кампус. Само собой, основными заказчиками пиццы здесь были студенты, которые во все времена и во всех странах не отличались щедростью чаевых. Чтобы заработать хоть что-нибудь, разносчикам приходилось крутиться, как белкам в колесе. Не раз и не два Эдам подумывал о том, чтобы перед тем, как постучаться в дверь заказчика, вешать себе на грудь табличку: «Мне ничего не платят, я живу только на ваши чаевые».
Выглянувший из кухни мексиканец запустил по стальному прилавку в сторону Эдама очередную коробку с еще горячей пиццей. Не успела коробка остановиться, как всевидящий неаполитанец уже завопил:
— Все, ты получить свои восемь! Чего стоять, ехать быстро! Отвезти и назад обратно!
Эдам потащил стопку горячих коробок к машине. Верхняя коробка возвышалась над его головой, поэтому идти приходилось практически на ощупь. Для развозки была выделена крохотная, восьмилетнего возраста маломощная машинка какой-то марки вроде «Бицосуши». Сама «Пауэр Пицца» находилась на окраине кампуса, который практически по всему периметру был окружен специально ориентированными на студентов магазинами, кафе и предприятиями бытового обслуживания. Однако первый адрес, по которому Эдаму предстояло сегодня отвезти пиццу, не имел ничего общего с университетским городком. Это был многоквартирный дом в шести или восьми кварталах в стороне от кампуса. Эдам не слишком хорошо знал этот район и никогда не слышал, чтобы студенты снимали там квартиры. С другой стороны, вряд ли кто-нибудь, кроме студенческой компании со здоровым зверским аппетитом, стал бы заказывать пять больших пицц сразу. Во всяком случае, общая стоимость заказа превышала пятьдесят долларов. Надо было быть патологическим жмотом, чтобы заказать такую кучу жратвы и дать разносчику на чай меньше пяти долларов. С этими мыслями Эдам запихнул коробки в машину и сел за руль. Он и раньше был неплохим водителем, а на этой работе стал просто виртуозом. Его, как настоящего современного волка, кормили пусть не ноги, но колеса. При этом, чтобы не лишиться заработка, нужно было доставить заказы в целости и сохранности. Он уже нутром чувствовал, какую из рытвин в слабо освещенных окрестностях «Пауэр Пиццы» на какой скорости можно было преодолеть, ни разу не моргнув стоп-сигналами.
Многоэтажный и многоквартирный дом оказался вовсе не столь уж большим и многоэтажным — обычное довольно обшарпанное кирпичное здание в четыре или пять этажей. В тесном подъезде висело всего два десятка почтовых ящиков, а дальнейший путь внутрь здания преграждала стеклянная дверь с домофоном. Сквозь матовое стекло Эдам увидел узкую лестничную клетку с лифтом — и то слава Богу. Держать в руках стопку из пяти коробок пиццы и одновременно искать нужный номер на домофоне было невозможно. Эдаму пришлось поставить ее на пол. Джонс, ЗА… Где этот Джонс, ЗА?.. Он нашел нужную кнопку, нажал, подождал, пока щелкнет замок, толкнул дверь и проделал ставший уже привычным акробатический этюд: придерживая дверь пяткой, нагнулся и поднял коробки с полу. Твою мать! Пинок дверью пониже спины ничуть не улучшил его настроения. Ну почему все так по-идиотски получается?
Почему он, явный избранник судьбы, все время попадает в такие ситуации? Ну как так может быть, что он, Эдам Геллин, вынужден развозить пиццу по каким-то трущобам захудалого района в маленьком заштатном пенсильванском городишке, доставляя эту идиотскую жратву идиотам, как раз и заслуживающим только таких помоев, и при этом еще получать пинок под зад от кретинской стеклянной двери, преисполненной собственной важности и одержимой идеей обеспечить безопасность внутреннего пространства, на которую какой-то недоумок поставил слишком тугую пружину? Итак, настроение было испорчено, да и ушибленное мягкое место изрядно болело.
Выйдя из лифта на четвертом этаже, Эдам оказался в холле, куда выходило не то семь, не то восемь абсолютно одинаковых дверей. Впрочем, долго гадать, за какой из них страждущие ждут не дождутся пяти коробок пиццы, ему не пришлось. Утробный хохот, крики, гул множества говорящих одновременно и пытающихся перекричать друг друга голосов и заунывные звуки синтезатора, сопровождающего так называемый «образцовый рэп», по всей видимости, «Эллиптический ездок» некоего С. С. Гуд Джукинга, — все это доносилось из-за одной двери, где, бесспорно, и находилась квартира ЗА заказавшего пиццу Джонса. «Судя по всему, веселятся здесь черные», — отметил про себя Эдам. Умом он, конечно, понимал, что нет никакой разницы в том, какой цвет кожи у заказчика. Но где-то в глубине души, запертой внутри грудной клетки, он позволил себе усомниться в этом. Однако сомневайся — не сомневайся, а работать надо. Юноша подошел к двери, сделал глубокий вдох и нажал кнопку звонка. За дверью ничего не изменилось — голоса и музыка звучали все в том же ритме. Ему пришлось позвонить четыре раза, пока дверь открылась. Перед Эдамом возник возвышающийся, словно небоскреб, чернокожий парень с бритой головой, одетый в мешковатые штаны и футболку, максимально открывающую и подчеркивающую его рельефную мускулатуру. При виде этих могучих плечевых мышц, бицепсов и предплечий Эдам даже заморгал. Великан был подсвечен из-за спины чем-то вроде неяркой мерцающей голубой цветомузыки — по-видимому, от телевизора. В полумраке Эдаму удалось разглядеть еще несколько черных лиц: под медленный, эксцентричный ритм «Эллиптического ездока» компания о чем-то оживленно болтала. Из квартиры в холл тотчас же потянуло странным сладковатым запахом.
Буквально в следующую секунду Эдам понял, кто такой этот Джонс из квартиры 3А: Кёртис Джонс, атакующий защитник университетской баскетбольной команды. На площадке он выглядел не таким уж высоким по сравнению с другими игроками — по стандартам первого дивизиона его рост в шесть футов пять дюймов считался довольно скромным. Но в дверном проеме обычной квартиры он казался настоящим гигантом. Эдаму как-то полегчало. В конце концов, пусть даже эти баскетболисты редкостные болваны, а конкретно этот окажется сейчас еще и в плохом настроении, но, по крайней мере, Эдам его знал. Вообще Джонс вместе с другими спортсменами жил в общежитии Крауниншилд, и Эдам время от времени встречал его, когда приходил заниматься с Джоджо. Он едва не сказал: «Привет, Кёртис», но передумал и ограничился более нейтральным:
— Привет… «Пауэр Пицца».
Если великан даже и узнал Эдама, если он даже был счастлив, что пять заказанных пицц наконец прибыли, если он по какой бы то ни было другой причине был рад видеть Эдама, он вполне успешно смог скрыть свой энтузиазм. Мотнув головой в сторону стоявшего за дверью стола, баскетболист сказал:
— Туда.
«Туда» — даже не «поставь туда», и уж тем более без всякого намека на «пожалуйста».
Эдам поставил коробки на стол и оглядел комнату — почти пустую, если не считать громадного телевизора с DVD-проигрывателем, настроенного на канал «Спорт-Центр», который, впрочем, никто не смотрел, а также комплекта квадрофонических колонок, изливавших в воздух барабанную дробь и причитания «Эллиптического ездока». Кроме Джонса в комнате было еще несколько человек ему под стать — высокие, мощные, все как один наголо бритые. Эдам узнал Трейшоуна Диггса — попробуй его не узнать, Андре Уокера, Дашорна Типпета… но рядом с ними было еще несколько черных парней, не похожих на спортсменов, как, впрочем, и на студентов. Все помещение буквально тонуло в дыму с характерным сладковатым запахом марихуаны. Эдам уже заметил, что чернокожие спортсмены предпочитают травку — или «сорнячок», как в последнее время стали называть этот наркотик, а белые парни, занимающиеся спортом, больше налегают на спиртное, и при этом как тренеры, так и администрация университета, по всей видимости, махнули рукой на правило, гласившее, что во время сезона спортсмены не должны употреблять никаких стимуляторов. Телеэкран вдруг залило ярким белым светом, и в этих лучах Эдам увидел чью-то здоровенную белую голову. Джоджо! Ну конечно, это он, Джоджо. Он стоял в глубине комнаты и разговаривал с Чарльзом Бускетом. Здоровенная белая голова повернулась в сторону Эдама.
— Привет, Джоджо. — Почему-то ему показалось, что сейчас как никогда важно, чтобы Кёртис Джонс с его мрачным и даже угрожающим видом понял, что он, Эдам, кого-то тут знает. Джоджо лишь тупо глянул на куратора. На лице его не дрогнул ни один мускул. Либо он не узнал Эдама, либо почему-то решил не признаваться в знакомстве с ним. Эдам помахал рукой и сказал еще раз, уже громче: — Привет, говорю, Джоджо!
Тот молча, без улыбки кивнул и вернулся к разговору с Чарльзом Бускетом. Эдам сначала не поверил своим глазам: Джоджо демонстративно не хотел его видеть, не желал ни здороваться с ним, ни общаться. Ему явно не хотелось признаваться, что в его университетской жизни существует такой помощник-наставник, особенно в компании своих друзей спортсменов. Всего пару дней назад Эдам всю ночь писал за баскетболиста реферат, спасая его от неминуемой двойки, и вот теперь эта неблагодарная тупая скотина едва вспоминает своего спасителя и удостаивает лишь презрительно-небрежного кивка с каменным лицом!
Кёртис Джонс смотрел все более недружелюбно.
— Ну ладно. Сколько с меня?
Эдам вытащил из кармана ветровки чек «Пауэр Пиццы», посмотрел на него и сказал:
— Пятьдесят долларов семьдесят четыре цента.
Джонс взял чек двумя пальцами и поднес прямо к носу.
— Дай-ка посмотреть. — Взглянув на итоговую сумму, он сурово сдвинул брови и произнес угрожающим голосом всего одно слово: — Охренеть.
Кёртис поглядел на Эдама так, словно тот пытался провернуть какую-то аферу за его счет. Явно нехотя он полез в карман брюк, вытащил толстую пачку купюр, сжатую толстой золотой клипсой, порылся в ней, отслюнявил две бумажки и протянул Эдаму. Затем отвернулся и шагнул в глубь комнаты, не говоря больше ни слова — не попрощавшись и уж тем более не поблагодарив.
В тот момент, когда к нему обернулась широкая спина, Эдам уже понял, какие именно купюры у него в руках. Пятьдесят долларов и один. Пятьдесят и один? Двадцать шесть центов чаевых? Нет-нет, не может быть. Наверняка Кёртис Джонс сейчас вернется и даст ему настоящие чаевые.
Но этого не произошло. Эдам был просто потрясен. Заказ на пятьдесят долларов! В конце концов, какая разница, кто заказал такое количество жратвы! Нет, нельзя позволять этому жлобью вытирать о себя ноги. Эдам постарался собрать в кулак всю свою волю и смелость.
— Эй, минуточку, — начал он. Он хотел сказать: «Минуточку, Кёртис», но обратиться так фамильярно у него бы не хватило духу, но в то же время он был слишком зол, чтобы официально и одновременно униженно сказать «мистер Джонс». Еще не хватало перед ним пресмыкаться, подумал Эдам, но тут же сообразил, что Джонсу не будет ни жарко, ни холодно, как к нему ни обратись: он просто не услышал бы его в гуле голосов и завываниях «образцового рэпа» С. С. Гуд Джукинга.
Эдам снова уставился на две банкноты. Двадцать шесть центов чаевых. Праведный гнев боролся в его душе со страхом. Страх мог вот-вот взять верх. Ну ладно, сейчас… сейчас… он что-нибудь сообразит. Вот, он понял, как нужно поступить в такой ситуации. Сейчас Эдам наберет у себя по карманам эти злосчастные двадцать шесть центов и скажет: «Эй, ты забыл сдачу», а потом швырнет эту мелочь Кёртису в лицо. Ну, пусть не швырнет, а хотя бы положит на стол, но при этом обязательно стукнет по столу ладонью и постарается сделать так, чтобы все поняли, о чем идет речь. Он стал рыться в карманах. Как назло, ни цента мелочи. Ни единой монетки. Эдам снова стал перебирать возможные варианты действий.
— Эй! Кёртис! — вдруг вырвалось у него, когда решение еще не было найдено, но стало ясно, что ждать больше нельзя.
Джонс, уже направившийся было к Трейшоуну Диггсу, остановился, чуть повернул плечи и оглянулся.
— Как насчет чаевых? — сам не веря себе, выпалил Эдам. Курок был спущен, мосты сожжены и путь назад отрезан.
Черный верзила лишь слегка наклонил голову и приподнял бровь. При этом в его взгляде безошибочно читался извечный вызов, который один мужчина ловит в словах и поступках другого и принимает его, готовый вступить в поединок. Взгляд Кёртиса ясно означал: «А что такое насчет чаевых?» Эдам стоял молча. Джонс опять повернулся спиной и пошел в середину комнаты.
— Мне за доставку этой хрени ни черта не платят! Я здесь работаю только за чаевые!
В комнате воцарилась тишина. Нет, конечно, С. С. Гуд Джукинг продолжал издавать свое невнятное бормотанье, сопровождаемое звуками синтезатора, но даже эта какофония, казалось, притихла, приглушенная напряженным молчанием. Запах травки почему-то почувствовался сильнее. Мертвенно-бледные вспышки телевизионного экрана резали Эдаму глаза. Он знал, что лицо его покраснело и пылает.
Даже не глядя в его сторону, Кёртис Джонс объявил всей компании:
— Эй, слышали, этот чувак хочет получить чаевые?
Интонация утомленного очередной победой над заведомо более слабым соперником чемпиона удалась Кёртису отлично. Через секунду в комнате послышалось хихиканье, смешки, а затем и чье-то громогласное утробное ржание: «Гы-гы-гы-ы-ы!»
— Никто не хочет порадовать мальчика чаевыми — он ведь все-таки работал?
На этот раз «гы-гы-гы-ы-ы» прозвучало еще более напряженно, если не сказать — искусственно. Однако никто не сказал ни слова и не потянулся к карману. Эдам стоял на пороге в окружении целой вереницы черных лиц, уставившихся на него.
Впрочем, было среди них и одно белое лицо: Джоджо. Эдам с мольбой в глазах посмотрел на своего подшефного. Джоджо! Ты же знаешь этих парней — одно твое слово, и они перестанут надо мной издеваться!
Джоджо стоял неподвижно, как дом. Наконец он снизошел до того, чтобы едва заметно скривить губы, пожать плечами и качнуть головой в сторону Кёртиса Джонса, словно говоря: «Такое уж дело, это его вечеринка, он нас всех сюда пригласил».
Остальным к тому времени зрелище хнычущего мальчика-разносчика уже наскучило. Возобновившийся разговор сравнился по громкости с вырывающимся из динамиков «Эллиптическим ездоком». Джоджо снова повернулся к Чарльзу Бускету, давая понять, что Эдам для него больше не существует. В глубине комнаты, на фоне огромного мерцающего экрана, словно в театре теней, один из черных парней ткнул локтем в бок Трейшоуна Диггса. Эдаму не были ясно видны их лица, но он готов был поклясться, что оба от души прикалываются над ним: маленький белый парнишка, чье лицо искажено умоляющей гримасой, а колени дрожат от страха, так что это видно даже со стороны, стоит перед целой толпой черных мужиков и просит дать ему хоть какую-то мелочь на чай…
Задыхаясь от пережитого унижения, Эдам выскользнул за дверь. Хлопнуть посильнее? А что толку? Это лишь довершит картину его позора, если, конечно, допустить, что ей еще не хватает каких-либо заключительных штрихов. Все они, включая Джоджо, обошлись с Эдамом даже не как с прислугой, а как с самым бесправным рабом, и не как с существом мужского пола, а как с сучонкой, которая в ответ на унижения может лишь умильно вилять хвостом в надежде на жалкую подачку.
Опустив голову и почти уткнувшись подбородком в ключицу, Эдам побрел по покрытому унылым серым ковролином холлу в сторону лифта. Мысленно он пытался хоть как-то оправдать и утешить себя. Ну, в конце концов, что он мог сделать в этой ситуации? Он оказался на чужой территории, почти что на чужой планете, один против целой оравы молодых здоровых парней другой расы, причем каждый второй из них — накачанный спортсмен чуть ли не вдвое выше него ростом. Должен ли он теперь презирать себя за то, что не принял вызов, брошенный ему Кёртисом Джонсом, этим доминирующим самцом? Разве драка была единственным выходом из сложившейся ситуации? Вовсе нет. Эдам запросто мог бы заговорить Кёртиса, разбить его наголову в словесном поединке. И не только его, а их всех вместе взятых. Он мог бы просветить компанию насчет того, какие они вульгарные, необразованные, инфантильные и самодовольные черные расисты. Все — за исключением, конечно, Джоджо. «А ты, дубина стоеросовая, еще хуже, потому что ты при этом белый! Ты просто жалкий трус, ты боишься проявить слабость и показаться недостаточно крутым перед остальными игроками, боишься даже малейшего проявления вежливости к человеку, который только что вытащил тебя из дерьма — тебя, полного дебила, двоечника с нулевым коэффициентом интеллекта, кретина, чьи мозги способны освоить разве что игровую приставку! Твоя трусость и твой извращенный снобизм не позволили тебе хотя бы признаться, что ты знаком со мной!»
Впрочем, ничего из этого Эдам не произнес вслух — даже самому себе. Какой смысл, если проигравшей стороной во всех отношениях был он, только он и никто другой. Это ведь он только что стоял там и выпрашивал чаевые, это он не рискнул пойти дальше и не попытался доказать этим верзилам, какие они ничтожества и кретины — все вместе взятые и каждый по отдельности. Теперь рассуждать можно как угодно и о чем угодно. Можно по-разному трактовать случившееся, но сути дела это уже не изменит. Эдам был вынужден признаться себе, что при первой же угрозе, при первом же намеке на вызов, брошенный ему другим парнем, он просто спрятался в свою раковину.
Эдам уже почти дошел до лифта, и тут в спину ему ударила взрывная волна хохота. На этот раз компания, собравшаяся за дверью квартиры Джонса, ЗА, решила посмеяться от души. Эти ублюдки дали ему несколько секунд намека на снисхождение, а теперь добивали поверженного противника, который уж решил было, что все самое страшное позади. «Гы-гы-гы-ы-ы! Гы-гы-гы-ы-ы! Гы-гы-гы-гы-ы-ы-ы-ы!..» Ритуал прилюдного «опускания» можно было считать исполненным.
Эдам вышел из дома и огляделся. На самом деле он не замечал практически ничего, что попадало в его поле зрения. И дело было вовсе не в том, что улицы в этом районе по вечерам плохо освещались. Он почти вслепую вернулся к машине и сел за руль. Некоторое время юноша просидел неподвижно, даже не повернув ключ зажигания. То, что у него за спиной остывали оставшиеся семь заказов, его в тот момент не беспокоило.
И вдруг в душе у Эдама что-то встрепенулось. Его Величество Единственный Сын Фрэнки Горовиц собрал всю свою волю и все же вышел из состояния комы, в которое вогнала его жизнь.
Его Величество проморгалось, потянулось и вдохнуло воздух полной грудью. В какой-то момент за рулем дохлой восьмилетней колымаги оказался не униженный разносчик пиццы, а принц, кудрявая голова которого была увенчана личной короной Фрэнки.
Дитя судьбы Эдам Геллин. В тот самый миг он дал себе клятву, самую приятную, щекочущую душу клятву, какую только может дать себе человек: «Этого я им не прощу, я с ними поквитаюсь, и они еще пожалеют, что связались со мной».
