ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
С другим предлогом

В отношениях с Шарлоттой Эдам взял на себя совершенно чуждую ему по натуре роль «злого воспитателя» — вроде вредного вожатого в скаутском лагере или сурового армейского сержанта, то есть человека, которому абсолютно наплевать, будет ли он казаться подчиненным или подопечным «хорошим парнем». Люди такого типа требуют от других не просто выполнения правил и приказов, но и настаивают, чтобы те прониклись благоговейным трепетом перед этими правилами и приказами, как перед заповедями, начертанными на священных скрижалях самим Господом Богом.

Шарлотта вела себя, как любая девушка в депрессии. Рассвет она встречала с открытыми глазами — ну ни капельки за всю ночь не поспав, — такая напряженная, такая встревоженная и взволнованная, такая заведенная, что ей просто никак было не вылезти из-под одеяла без посторонней помощи. Шутки шутками, но охватившее ее безразличие в сочетании с усталостью от бессонницы и, что еще хуже, страхом все заметнее сказывалось на ее поведении. Бессонный сон в бессоннице сновидений был для Шарлотты чем-то вроде той самой многочасовой поездки на автобусе: восемь, девять, десять часов… в течение этого времени у нее не было ни обязанностей, ни ответственности, ни долга перед кем бы то ни было. Она могла ни с кем не спорить и ни с кем не соглашаться, никого не видеть и ни с кем не общаться. Эти часы были для нее временем, словно официально выделенным Небесами для ничегонеделания и ниочемнедумания.

Хуже всего Шарлотта чувствовала себя в то утро, когда ей предстояло сдавать экзамен по современной драматургии. Эдам поставил будильник на восемь; экзамен начинался в половине десятого, но он хотел быть уверен в том, что она примет душ — да, что ж делать, в общей для всех четверых обитателей дома ванной, — по-человечески причешется, оденется и вообще приведет себя в порядок.

Будильник протрещал сколько надо и затих, а Шарлотта даже не пошевелилась, хотя Эдам прекрасно знал, что она не спит. На все увещевания Эдама девушка ответила каким-то нечленораздельным мычанием. Эдам перегнулся через нее и сунул ей будильник прямо под нос. Ощущение было такое, что Шарлотта чуть ли не в коме: глаза открыты, но в них не было ни искорки света, ни проблеска жизни.

— Черт возьми, Шарлотта! — громко сказал Эдам. Он вылез из постели и — в трусах, майке, уперев руки в бока, — с грозным видом навис над Шарлоттой. — Хватит, я с тобой уже совсем замучился! Мне, между прочим, не нужно было просыпаться в восемь утра, я это сделал только из-за тебя. А теперь сделай ты мне одолжение. На счет «три» быстренько вставай и иди умываться. Экзамен у тебя через полтора часа, и ты пойдешь на этот чертов экзамен, и появишься в аудитории нормальным человеком, который следит за собой, а не заспанным чучелом, а до этого плотно позавтракаешь, чтобы у тебя в крови был нормальный уровень сахара, достаточный для того, чтобы сосредоточиться на экзамене. Так что хватит валяться… Подъем!

Шарлотта по-прежнему лежала, не пошевелив ни одним мускулом, но в глазах у нее что-то тускло засветилось. Тихим невнятным голосом девушка сказала:

— Да какая разница? Пойду я туда или останусь здесь… все равно моя двойка мне гарантирована. — Эти слова сопровождались сокращением какой-то мышцы, нет, даже двух мышц на лбу — по крайней мере, ее брови едва заметно дрогнули: Шарлотта словно сама удивлялась такой предопределенности.

— Да неужели? — спросил Эдам. — С чего это ты взяла? Постарайся подыскать какое-нибудь обоснование для такого самоуничижения.

Тихий голосок:

— Самоуничижение здесь ни при чем. Я просто знаю. Мистер Гилман… он совершенно… я совершенно… в общем, мы думаем совершенно по-разному. У меня просто не получается думать так, как думает он. Он считает, что эта дамочка с большими странностями, эта «перформансистка» Мелани Недерс — самая главная фигура в современном драматическом театре. Шоу, Ибсен, Чехов, Стриндберг, О'Нил, Теннесси Уильямс — это все рудименты прошлого. Крутизны им не хватает. Он считает крутизну уже искусствоведческой категорией. А я как студентка…

Эдам не дал ей договорить. Замахав перед ней обеими руками, он как мог громко заявил:

— Шарлотта — все это неправильно!

— Дело не в том…

— Это просто неправильно! Ты меня слышала?

— Правильно или неправильно…

— В любом случае взять и просто так не пойти на экзамен нельзя! Ты, собственно говоря, кто такая? Чего ради ты позволяешь себе такие глупости?

— Понимаешь, горькая правда заключается в том…

— Да ты понятия не имеешь, в чем заключается правда, и вообще горькая ли она! — На этот раз Эдам выставил перед собой руки, сложив пальцы, как клешни. Ощущение было такое, что он собирается не то тряхнуть Шарлотту за плечи, не то задушить. — ПРАВДА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ТЫ ВЕДЕШЬ СЕБЯ НЕПРАВИЛЬНО! ТЫ ХОРОНИШЬ СВОИ СПОСОБНОСТИ И ГУБИШЬ ВСЮ СВОЮ БУДУЩУЮ ЖИЗНЬ ИЗ-ЗА КАКОЙ-ТО ЕРУНДЫ! КТО ДАЛ ТЕБЕ ПРАВО РЕШАТЬ, УЧИТЬСЯ ДАЛЬШЕ ИЛИ НЕТ? ЧТО ТЫ ВООБЩЕ О СЕБЕ ВОЗОМНИЛА?

— Я думаю, это все бесполезно…

— НЕПРАВДА!

— Я…

— ПОДЪЕМ! БЫСТРО ВСТАВАЙ! НИКАКОГО СМЫСЛА НЕТ ТОЛЬКО В ТОМ, ЧТОБЫ ЛЕЖАТЬ И СМОТРЕТЬ В ПОТОЛОК!

— Ну пожалуйста…

— НЕТ! НИКАКИХ «ПОЖАЛУЙСТА»! ТЫ ВЕДЕШЬ СЕБЯ НЕПРАВИЛЬНО! ТАК НЕЛЬЗЯ!

— Ну я тебя прошу…

— НЕТ! СЛЫШАТЬ НИЧЕГО НЕ ЖЕЛАЮ! ПОЙМИ ТЫ НАКОНЕЦ: МЫ УЖЕ НАХОДИМСЯ В КРИТИЧЕСКОЙ ТОЧКЕ. ОТСЮДА МОЖНО ЛИБО УЙТИ ВПЕРЕД, ЛИБО СКАТИТЬСЯ НАЗАД! МЫ НЕ НА РАЗДЕЛИТЕЛЬНОЙ ПОЛОСЕ, МЫ НА ГРАНИ!

Какая-то часть этого материалистического морализаторства, как ни странно, нашла отклик в душе Шарлотты, в том христианско-евангелическом багаже, который она, сама того не подозревая, привезла с собой в Дьюпонт. Этот свод правил был для нее привычен, как вторая кожа, но за все время учебы никто из преподавателей или студентов не апеллировал к этим ценностям, не напоминал Шарлотте о таких категориях, как ответственность за свою судьбу, обязанность и долг. Кроме того, сам того не сознавая, Эдам заставил Шарлотту чисто по-женски встрепенуться и заволноваться.

Она и не думала, что это чувство — этот трепет женщины перед мужчиной, пусть и повысившим на нее голос, но взявшим за нее ответственность и избавившим от необходимости принимать самостоятельные решения, — может быть таким сладостным.

Это был поворотный пункт. Шарлотта взяла себя в руки, сделала все, как сказал Эдам, и даже вышла из дома с запасом времени. Вернулась она, естественно, в полной уверенности, что экзамен провален, но вину за случившееся возлагала не только на себя, но и на странное, если не сказать — извращенное представление мистера Гилмана о современном театре. Однако против обыкновения Шарлотта не стала плакать и даже не впала в отчаяние. Она была недовольна собой и случившимся, но злилась при этом на преподавателя. Что ж, в том состоянии, в котором пребывала Шарлотта в последнее время, смену уныния на другой смертный грех — гнев — уже можно было считать признаком выздоровления.

Каждый вечер Эдам ложился с Шарлоттой в одну постель. По ее просьбе он всякий раз обнимал девушку и прижимал к себе. Лишь глубокой ночью, когда Шарлотта наконец проваливалась на два-три часа в сон, Эдам засыпал вместе с ней. Да, каждую ночь они спали вместе — как ни издевательски звучало для Эдама это простое общеупотребительное выражение. Произнеси он его, например, в компании Грега, Роджера или Камиллы, все они истолковали бы его слова совершенно однозначно: решили бы, что Шарлотта каждую ночь «чешет ему яйца». Выражение «чесать яйца» придумала, конечно, Камилла вместо казавшейся ей вялой и невыразительной формулировки «девчонка живет с парнем». Камилла в жизни бы не сказала: «Эта идиотка живет с Джейсоном уже целый месяц». В ее интерпретации это прозвучало бы примерно так: «Эта идиотка уже целый месяц чешет Джейсону яйца». Строго говоря, «совместная жизнь» Эдама и Шарлотты ни в малейшей степени не наполнилась новым содержанием. Он по-прежнему обнимал ее — как мать обнимает ребенка; вот только ребенок этот успел вырасти до пяти футов и четырех дюймов. В постели Шарлотта никогда не лежала к Эдаму лицом. Он обнимал ее сзади — не как любовник, а как какое-то бесполое, безжизненное существо, в лучшем случае как любящий друг, твердо решивший обеспечить бедной девушке, впавшей в депрессию, защиту и безопасность — и не только в этой пропасти, где скрыты все смертельные ошибки. Это вынужденное воздержание давалось ему нелегко. Не раз и не два его любвеобильный дружок напрягался внутри спортивных трусов. Сколько раз Эдам ловил себя на том, что хочет придвинуться еще на пару дюймов ближе к Шарлотте, чтобы в более тесном контакте она… ну, хотя бы была в курсе… насколько он взволнован столь близкими отношениями. Но как Эдам мог рисковать? Ведь что привело Шарлотту в его постель?.. Ей и так слишком дорого обошлась бездумная похоть одного… мерзавца, чей ненасытный член, как таран, проломил ворота ее девственности и не только причинил физическую боль и страдания, но и разрушил все ее представления о мире.

Эта дурацкая, двусмысленная, тяжелая и напряженная для Эдама ситуация несколько затянулась — и вдруг в один прекрасный день все резко изменилось. Началось с того, что Шарлотта, едва забравшись под одеяло, мгновенно уснула. Эдам констатировал этот факт, как только спустя пару минут лег в постель и обнял ее.

Впервые за полтора месяца девушка спокойно проспала целую ночь. Проснулась она свежей, отдохнувшей, и в ее в последнее время постоянно печальных глазах предательски замелькали искорки хорошего настроения. На следующую ночь все повторилось. Утром Шарлотте впервые захотелось встать и даже, может быть, что-то сделать. Конец бессонницы неоспоримо свидетельствовал, что она начинает выходить из депрессии.

Еще через несколько дней Шарлотта без особого стеснения высказалась в том смысле, что было бы неплохо вернуться к исходному предложению Эдама о распределении спальных мест — он на матрасе, она на кровати, либо наоборот; она объяснила это тем, что теперь ей намного лучше и ночные страхи оставили ее. Эдам, конечно, согласился, но его раздирали внутренние противоречия. С одной стороны, ему было тяжело лишаться пусть и мучительного, но все же удовольствия обнимать Шарлотту, ощущать рядом с собой ее тело. Он уже как-то свыкся с мыслью, что имеет возможность каждую ночь спать с Шарлоттой, пусть и в переносном, метонимическом смысле этого выражения. И в то же время… Эдам не мог не признать, что предложение (или настойчивая просьба?) Шарлотты было вполне здравым: в конце концов, спать вдвоем на узкой кровати ужасно неудобно; а кроме того, изображать из себя нежную добрую нянечку, не получая взамен ни моральной, ни материальной (точнее — физической) компенсации, больше десяти дней подряд было просто невыносимо.

И вот наступил день, когда начался второй семестр, и Шарлотта объявила Эдаму, что решила вернуться в свою комнату в общежитии и воссоединиться наконец со своей одеждой и прочими вещами. В общем, по всему выходило, что им с Эдамом суждено расстаться. Эдам вызвался проводить ее. Они вместе прошли через Малый двор, поднялись на лифте и подошли к двери комнаты на пятом этаже. Шарлотта открыла дверь — та не была заперта — и пригласила Эдама войти. Отказываться он не стал.

С первой секунды парень понял, что главная деталь интерьера комнаты — это грива длинных мелированных волос, которая, казалось, заполняла все пространство. Шикарное зрелище! Какая высокая, стройная девушка! В следующую секунду первое впечатление пришлось подкорректировать… Девушка оказалась скорее… как бы это сказать… тощей, но широкой в кости, а чего стоили ее нос и подбородок… В общем, Эдаму не составило узнать соседку Шарлотты по ее описаниям.

— Привет, Беверли, — сказала Шарлотта. Это было самое холодное и безразличное приветствие, какое Эдам только слышал когда-нибудь в своей жизни. Он даже не представлял, что можно вложить в пару приветственных слов столько ледяного равнодушия, особенно если учесть, что речь шла о соседке, с которой она делила комнату целый семестр и к тому же не виделась как минимум последних десять дней. Шарлотта же коротко сказала тем же самым холодным тоном: — Познакомься, это Эдам. — Затем, по-прежнему не отводя глаз от Беверли, ровным голосом добавила: — Познакомься, Эдам, это моя соседка Беверли.

Эдам постарался выдавить из себя как можно более широкую улыбку и сказал:

— Привет. Рад познакомиться.

В ответ Беверли улыбнулась. Такой улыбки Эдам тоже за всю жизнь не видел: ощущение было, как будто на него вылили ведро ледяной воды. Уголки ее губ с каждой стороны растянулись примерно миллиметров на десять, но больше ни одна мимическая мышца не была задействована в этом процессе. Успев за полсекунды оценивающим взглядом охватить Эдама с головы до ног и обратно, она решила для себя: «С этим все ясно», — и вторую половину секунды посвятила Шарлотте.

— Значит… возвращение блудной соседки, — сказала Беверли. «Забавно», — говорило выражение ее лица. — А я было уже подумала, что ты вернулась к себе в Северную Каролину. Но потом я пару раз видела тебя в кампусе во время экзаменов и решила, что ты, значит, «зависла» у кого-нибудь в конце аллеи Лэддинг или еще где-то.

Шарлотта покраснела до корней волос. Некоторое время она молчала, и Эдам испугался, что сейчас она опять разревется. Пауза в оживленной беседе затянулась до тех пор, пока Шарлотта не проговорила:

— Я жила у Эдама.

— О, — коротко сказала Беверли. В ее голосе прозвучала le chant juste сарказма и притворного удивления. Она еще раз окинула Эдама оценивающим взглядом и вынесла окончательный, не подлежащий обжалованию приговор: «ЛИЧНОСТЬ, НЕ ЗАСЛУЖИВАЮЩАЯ ВНИМАНИЯ». Взгляд ее был настолько красноречив, что оглашать эту формулировку вслух уже не имело смысла. Эдам почувствовал обиду и неприязнь к этой девице, позволившей так бесцеремонно и цинично выразить свое презрение к человеку, только что переступившему порог ее комнаты.

Вскоре Эдам собрался уходить, и в дверях Шарлотта обняла его на прощание — конечно, это были не те объятия, к которым он привык и о которых, по всей видимости, предстояло забыть, по крайней мере на время: она больше не обхватывала его обеими руками и не клала голову ему на грудь. В общем, это был просто знак вежливости или дружеского расположения, но не более того. Она чмокнула его в щеку, но так легко, что Эдам едва заметил прикосновение ее губ к своей коже. Что ж, и поцелуй был лишь все тем же знаком вежливости. Потом Шарлотта шепотом сказала:

— Позвонишь мне? Или нет, лучше я тебе? В общем, созвонимся, договорились?

Едва за Эдамом сомкнулись дверцы лифта, как он стал мысленно взвешивать все плюсы и минусы произошедшего и, против ожидания, пришел к выводу, что итоговый результат можно считать положительным. Конечно, прощальное объятие и поцелуй Шарлотты никак нельзя было назвать пылкими… но и чего можно ожидать после того, как ее попыталась смешать с грязью эта снобистская стерва… ну и стерва! Настоящая сука! Эдам вспомнил, как соседка дважды оглядела его и даже не заговорила, но при этом моментально сделала вывод, что он — «ЛИЧНОСТЬ, НЕ ЗАСЛУЖИВАЮЩАЯ ВНИМАНИЯ». «Ну ясно, я же не одет в бледно-розовую рубашечку навыпуск и в бесформенные штаны-хаки от „Аберкромби энд Фитч“… ведь это тебе нравится, стерва?.. и не веду себя нагло, как эти „братцы“ из крутых ассоциаций… не умею так круто и заигрывающе ухмыляться, как эти ублюдки, не смотрю на девушек многозначительным похотливым взглядом, который вполне однозначно заменяет слова „ну что, перепихнемся?“… ведь это тебе нравится, стерва?… университутка… доярка, давалка или как вас там еще называют… подстилка, да, подстилка для жеребцов из Сейнт-Рея и других конезаводов… ничего, сучка анорексическая, ты еще узнаешь, что бывает за дискриминацию по… по… — оставалось только придумать повод, по которому проявлялась дискриминация со стороны Беверли, но сейчас ему в голову ничего не пришло… Эдам просто кипел от злости… — Ах ты, жердь костлявая, да ты же просто образец серости… серость, убогость и посредственность — вот три оттенка, которыми можно описать всю богатую палитру твоей личности… для тебя чувства и мысли все равно что дорогие сумочки хрен его знает какого там дизайнера, которые ты покупаешь в шикарном магазине… но меня ты не обманешь!.. Я таких, как ты, насквозь вижу!.. то есть даже видеть не хочу… а ты еще меня узнаешь… вот пройдет всего-то лет десять, и ты будешь сидеть на террасе с каким-нибудь клоном нынешнего сейнт-реевского ублюдка и смотреть „60 минут“ с Морли Сейфером… ему, конечно, тогда уже будет лет сто, да и черт с ним… и старина Морли Сейфер будет брать интервью у Эдама Геллина, создателя Новой Матрицы Двадцать Первого Века… да, точно, так передача и будет называться… и ты повернешься к своему клону с титановой головой — очень большой, но очень легкой, потому что пустой… и скажешь: „О, а я ведь его знала, да, мы были хорошо знакомы — он же был бойфрендом моей соседки по общежитию в Дьюпонте“… И понятно, что после встречи с такой снобистской сукой Шарлотта не стала бы демонстрировать ему всю глубину своих… своих… своих чувств к нему. Этого нельзя было ожидать. Но! Как она сказала этой стерве — открыто и просто: „Я жила с Эдамом“… и мне, мол, абсолютно наплевать, что ты об этом узнаешь… сука ты снобистская… да я этим горжусь! Так обстоит дело, и так оно всегда будет! Так что привыкай! А еще она потом прошептала., у него в ушах до сих пор звучал этот ангельский шепот… „Позвонишь мне? Или нет, лучше я тебе? В общем, созвонимся. Договорились?“ О да, конечно, договорились… договорились… договорились».

В общем, к тому моменту, как Эдам вышел из Эджертона, пересек Малый двор и вынырнул из туннеля Мерсера, смутные образы и видения… просто кружились и плясали у него в голове. По-видимому, чрезмерно долгое, не получавшее разрядки напряжение в нижней части тела стало сказываться на его нервной системе.

Телефон словно взорвался, вырвав Шарлотту из глубокого сна, и в первый момент она даже не поняла, где находится, но прозвучавший вслед за звонком комментарий быстро вернул ее к реальности.

— Ну что за на хрен? — послышалось на соседней кровати из-под груды одеял. Беверли была не просто раздражена или рассержена, а прямо-таки взбешена этим хреновым звонком, явно адресованным не ей. Невнятный со сна и похмелья голос: — Совсем, что ли, охренели — посреди ночи звонить? Твою мать, сколько там на хрен времени?

Было ровно восемь часов. Утра. Шарлотта схватила трубку во время второго звонка.

— Алло?

— Привет, это…

Кто звонил, Шарлотта, конечно, догадывалась, но услышать, как представится собеседник, ей не довелось. Недовольный не то стон, не то рык Беверли перекрыл все звуки как в комнате, так и в эфире. Ничего членораздельного из-под своих одеял она, конечно, не произнесла (тем более что соседка даже не оторвала голову от подушки и не открыла глаз), но расшифровать смысл ее завываний не составило труда: «Вашу мать, пошли вы на хрен отсюда со своим телефоном! Охренеть можно — звонят на хрен, когда им на хрен вздумается! На хрен».

Шарлотта прикрыла трубку ладонью и сказала:

— Алло! Извини.

— Это я, Эдам. Это у тебя там Беверли так орет? Слушай, как ты смотришь на то, чтобы позавтракать в кафе перед тем, как пойдешь на нейрофизиологию?

— Подожди… дай подумать секундочку.

Позавтракать в кафе, то есть у «Мистера Рейона», обойдется доллара в три, а то и в четыре. Как быстро тают деньги, Шарлотта прекрасно помнила на примере пятисот долларов, выделенных ей родителями на первый семестр. С другой стороны, опять сидеть одной в почти пустой столовой Аббатства… Нет, пожалуй, настолько она еще из депрессии не вышла. Кроме того, она чувствовала себя виноватой в том, как холодно попрощалась вчера вечером с Эдамом… приобняла, в щечку чмокнула — так можно с двоюродным братом попрощаться… Парень наверняка надеялся на большее, но она не хотела проявлять эмоции. Почему? Ну… Беверли на них смотрела, а объятия и поцелуи — это дело такое интимное… Да хватит саму себя обманывать! Тебе просто хотелось бы, чтобы причина была в этом! Дело совсем не в том, что ты стеснялась поцеловать Эдама при Беверли, а в том, как Беверли оценила Эдама. Она дала это понять совершенно ясно без единого слова. Один взгляд — и Беверли опустила Эдама ниже плинтуса по шкале как Крутизны, так и Перспективности. Шарлотта прекрасно запомнила тот взгляд. Какая уж там крутизна, какая перспективность, какой успех! По всем этим координатам параметры Эдама, с точки зрения Беверли, лежали в области отрицательных и даже иррациональных величин. Эти координаты определяли положение человека в мире — в том мире, где все решает богатство как синоним успеха и то, что можно купить, располагая богатством. Что касается перспективности, тут все определялось безошибочной женской интуицией, с которой у Беверли было все в порядке. «Но признайся хотя бы самой себе, Шарлотта: ты ведь не стала обнимать и целовать Эдама на пороге комнаты не потому, что Беверли смотрела тебе в спину, а именно потому, что она так низко оценила этого парня по своей шкале…» Шарлотту сразу же захлестнуло чувство вины… Неужели у нее нет своего мнения, неужели она такая бесхарактерная?.. После всего, что Эдам для нее сделал… ведь он на самом деле фактически спас ей жизнь… и после этого отнестись к нему с таким снобизмом… да, да, именно так это и называется: снобизм — слово, которое в устах Эдама звучит как последнее ругательство. Как же она перед ним виновата! Не меньше Беверли!.. Нет, даже больше: потому что она-то ведь знает Эдама, знает, какой он замечательный, благородный и добрый. И она, в отличие от Беверли, многим ему обязана.

Все эти мысли пронеслись в голове Шарлотты за несколько секунд, и она постаралась вложить в свой голос максимум энтузиазма, когда сказала в трубку:

— Отлично, ты просто молодец! — Впрочем, сказать: «Ты просто молодец, Эдам» она все-таки не решилась, чтобы не дать Беверли повода в очередной раз выразить свое недовольство тем, что ее посмело разбудить такое ничтожество.

Меры предосторожности не помогли. Беверли демонстративно заворочалась на кровати и тяжело задышала.

Голос Эдама в трубке:

— Когда ты будешь готова?

Шарлотта, вслух:

— Минут через пятнадцать!

Голос с кровати:

— Твою мать, Шарлотта, убирайся на хрен в коридор со своим телефоном!

Голос в трубке:

— О'кей! Буду ждать тебя через пятнадцать минут.

Шарлотта, вслух:

— Спасибо! Пока.

— Блин, Шарлотта, ты совсем охренела! — Беверли приподнялась на локте и смотрела прямо на соседку. Ее шея при этом изогнулась под таким углом, что голова, казалось, даже не лежала на плече, а свисала вниз макушкой. Растрепанные волосы закрывали пол-лица. — Ну я же просила тебя по-хорошему! Твою мать, я спать хочу!

Шарлотта смотрела на это опухшее после выпитого вчера лицо — и не узнавала саму себя. Ей не было ни страшно, ни даже неловко. Она не чувствовала угрызений совести, но в то же время не ощущала ни злости, ни даже раздражения по адресу Беверли. Мысленно улыбнувшись абсурдности определения «по-хорошему» применительно к словам Беверли, Шарлотта не стала ничего говорить вслух. Она просто смотрела сверху вниз на лицо перед собой. Она существовала в другом измерении. Она восстала из пепла «Я снова — Шарлотта Симмонс, вот только эта Шарлотта Симмонс прошла огонь и воду, преодолела столько трудностей, закалилась и набралась сил, чтобы теперь по крайней мере дать тебе это понять и — впервые в жизни — поставить тебя на место».

— Беверли, — сказала она, — я хотела у тебя кое-что спросить. — Эти слова были сказаны таким спокойным, ровным и невозмутимым тоном, что выражение лица Беверли изменилось: на нем появилось даже некоторое подобие интереса. — Помнишь, ты говорила, что тебя интересуют детали того, что там было на официальном приеме Сейнт-Рея и как все прошло. Я думаю, с тех пор ты кое-что слышала об этом? Тебе ведь об этом рассказывали, правда?

Про лицу Беверли пробежала тень беспокойства.

— Ну, кое-что я действительно слышала… — Она пожала плечами.

— Все, что ты слышала, — правда, — продолжала Шарлотта. — И любые детали, о которых ты слышала — тоже правда. А если о каких-нибудь деталях тебе не рассказали, то все, что ты только можешь вообразить, — тоже правда. Так что теперь ты знаешь об этом все. Может, даже больше, чем я. А сейчас извини — я иду кое с кем позавтракать. Увидимся.

Такого удивления… нет, даже изумления на лице Беверли Шарлотта еще никогда не видела. Она подошла к своему шкафу и вытащила банный халат — тот самый, над которым соседи по этажу издевались с первого дня, как она приехала в Дьюпонт. Завязав пояс халата бантиком, как привыкла, Шарлотта сняла с нижней полки не менее отстойные тапочки, обулась, прихватила виниловую сумку с принадлежностями для ванной и вышла в коридор. Беверли медленно, в несколько приемов вынула из-под себя поддерживающий ее локоть и, не произнеся ни слова, повалилась обратно на постель.

Когда Шарлотта с Эдамом появились у «Мистера Рейона», очереди у стоек только начали формироваться. Толпа желающих позавтракать скапливалась медленно, потому что типичный среднестатистический студент старался не вставать раньше десяти без крайней необходимости. Шарлотта по-прежнему чувствовала себя сильной. Она снова была Шарлоттой Симмонс. Тем не менее она поймала себя на том, что внимательно осматривается, словно привычно опасаясь наткнуться на чей-нибудь взгляд. Они с Эдамом встали в очередь. Как же здесь все блестит и сверкает! Белые стены казались ослепительно белыми. А какие яркие цвета у висящих под потолком геральдических знамен! В помещении стоял многоголосый гул. Низкие тона составляли громкие напористые голоса парней, уверенных в себе, полных сил и энергии. На несколько октав выше звучали девичий смех и отдельные восклицания. Довершало акустическую картину позвякивание ножей и вилок из нержавеющей стали о фаянсовые тарелки. Всего этого — и цветовых, и звуковых раздражителей — было так много, что Шарлотта, успевшая от этого отвыкнуть, даже немного оторопела. Хорошо, что она в этой толпе не одна, а с Эдамом. Она даже придвинулась к нему поближе — на тот случай, если вдруг кто-нибудь из знакомых (или незнакомых, но тех, кто в курсе), увидев Шарлотту в одиночестве, начнет жалеть или, чего доброго, ехидно успокаивать ее.

Обернувшись к стоявшему позади Эдаму, она улыбнулась и сказала:

— Эдам… — ой, только бы не расплакаться… — не знаю даже, какие слова подобрать… но ведь ты та-а-а-ак много для меня сделал. Я же на самом деле думала, что больше никогда не смогу показаться на глаза людям. У меня было ощущение, будто я попала… ну, словно в водоворот или в смерч, как рассказе Эдгара По, и не сумела выбраться. Я уже приготовилась к худшему. Но ты меня спас, Эдам. Я опять чувствую себя человеком. И ты такой… в общем, я так тебе благодарна, что даже не могу выразить это словами.

Проговаривая эти фразы, Шарлотта не зря столько раз сбивалась. Она высказала все это по двум причинам, и одна из них заставляла ее чувствовать себя неловко. Да, она искренне говорила то, что думала, — но говорила это еще и потому, что ей хотелось подстраховаться перед возможными случайными свидетелями ее «выхода в свет». Если какая-нибудь Крисси, или Глория, или Николь, или Эрика, или Люси Пейдж, или Беттина заметит ее, то увидит, что она занята оживленным разговором, и поймет, что Шарлотта Симмонс не стала после всей этой истории вконец забитой, униженной и боящейся появиться на людях деревенской дурочкой, стыдящейся самой себя.

Эдам положил руку на предплечье Шарлотты, ласково и многозначительно сжал его и, чуть подавшись вперед, сказал ей на ухо:

— Спасибо, но на самом деле я ничего такого для тебя не сделал. Я просто напомнил тебе о том, кто ты, какая ты и кем можешь стать. Просто напомнил.

В какой-то момент, когда лицо Эдама оказалось так близко от нее, Шарлотта испугалась, что он, договорив фразу, вздумает поцеловать ее в щеку или, чего доброго, в губы, или возьмет ее за руку и сплетет свои пальцы с ее, или обнимет ее и прижмет к себе, — в общем, как-нибудь выразит свой пыл. Ей этого не хотелось. К счастью, Эдам словно почувствовал ее настроение и даже убрал ладонь с ее руки. В общем, он вел себя сдержанно и благопристойно до невозможности.

Радостно и широко улыбнувшись, Шарлотта возразила:

— Нет, дело не в том, что ты мне о чем-то напомнил. Ты действительно меня спас. Словно выкупил из долговой тюрьмы. Ты заново поставил меня на ноги.

Ее сияющая улыбка и подчеркнуто радостный тон не совсем совпадали с произносимыми словами. Эдам чуть недоуменно сдвинул брови, и его голова дернулась. Шарлотта проклинала себя за свое внутреннее двуличие. Да, она опять-таки говорила искренне — но в то же время ей хотелось, чтобы любой, кому доведется ее заметить, увидел бы, что она здесь не просто не одна, но и находится в прекрасном настроении, и все, что произошло несколько недель назад, на нее никак не повлияло. Воскресшая Шарлотта Симмонс… счастливая девушка.

Как выяснилось, кое-кто ее действительно увидел! Продвигаясь вперед в очереди, она вдруг почувствовала чью-то руку на плече и обернулась. Рядом стояла Беттина.

— Привет! Ты где пропадала? — Все та же неунывающая Беттина со своей лучезарной улыбкой.

— Да так, — неопределенно сказала Шарлотта, беря со стойки чистый поднос.

— Эй, да что случилось-то? Ты на меня обиделась?

— Нет, — ответила Шарлотта не слишком уверенно, передвигая поднос по поручням вдоль прилавка.

— Мы с Мими вон там сидим, если хочешь, подсаживайся к нам.

— Спасибо. Я не одна.

— Да? А с кем?

— Его зовут Эдам.

— А где же он?

— Вон — в клетчатой рубашке.

Беттина бросила взгляд в указанном направлении и явно на пару секунд «зависла».

— А он что — преподаватель-стажер или что-нибудь в этом роде?

— Нет, он мой друг. — Шарлотта произнесла эти слова таким тоном, что Беттине стало ясно: дальнейшей дискуссии не предвидится.

— А-а-а, — сказала Беттина. Ее ноздри вздрогнули и раздулись, словно она уловила исходящий от Эдама какой-то особый запах. — Ну ладно, тогда пока Увидимся.

Явно раздосадованная, Беттина направилась в глубь зала — по-видимому, для того, чтобы присоединиться к другой коварной змеюке — Мими.

Шарлотта обиделась, что Беттина так легко и беспардонно вынесла свой вердикт Эдаму — и в то же время ее это обеспокоило. То, что он «ботаник» — это и дураку за версту видно. Но неужели Эдам и в самом деле такое чмо, что это бросается в глаза прямо при первом взгляде? Шарлотта всерьез задумалась над этим. Впрочем, если действительно дело настолько запущено, можно ведь поправить положение. Для начала… да, для начала неплохо бы воспользоваться контактными линзами или даже сделать операцию по лазерной коррекции зрения и избавиться от этих дурацких очков. Это первое — и Эдам уже будет выглядеть другим человеком. Дальше прическа: бóльшую часть этих беспорядочно торчащих во все стороны кудрявых волос надо безжалостно состричь, а остальные — содержать в порядке. Глядишь, люди и перестанут в первую очередь смотреть на его волосы, а не на лицо. Черты лица у него, кстати, вполне правильные. Эдам вообще мог бы быть очень даже симпатичным парнем, если бы захотел и позволил себе стать симпатичным парнем и перестал бы одеваться… ну, в общем, как «ботаник». То, что ты по жизни «ботаник», от тебя никуда не денется, но зачем же при этом одеваться как клоун? Ну что это, спрашивается, за темно-синие шерстяные брюки со стрелками и защипами?.. Шерстяные!.. Шерстяные брюки со стрелками в Дьюпонте — нет, это совершенно не катит… А ремень? Вот откуда, интересно, он взял это дедушкино сокровище со здоровенной якобы серебряной подковой вместо пряжки? Дураку ведь ясно, что из серебра такую штуковину никто делать не будет, а если уж сделает, то это произведение будет не по карману Эдаму. Почему не поменять ремень на обычный — с пряжкой-застежкой? А эта клетчатая рубашка: зеленая, коричневая и красная полоски пересекаются на сероватом, цвета овсяной каши, фоне? «Плохо дело, — подумала Шарлотта, — плохо уже потому, что Эдам просто так ни за что не откажется от привычной манеры одеваться. И сейчас он ведь одет, с его точки зрения, не как попало: наверняка продумал, что надеть, идя с ней завтракать. И вот вам результат. У него прямо какой-то дар подбирать себе на редкость дурацкие и просто уродские вещи вроде этих клетчатых рубашек. А коричневые мокасины на толстенной подошве, словно вырубленной зубилом из камня, — тихий ужас! А ведь чтобы исправить дело, нужно совсем немного: несколько простых однотонных рубашек, несколько пар брюк хаки, несколько джинсов, нормальная легкая обувь вроде шлепанцев и мягких мокасин, с выбором которых нужно будет ему помочь, — и он станет просто другим человеком!»

Завтрак обошелся Шарлотте в три доллара двадцать пять центов: апельсиновый сок, мюсли, ягодный джем и тост. Ужасно дорого. И зачем она взяла этот тост? Может, вернуть его и попросить деньги обратно? Ну уж нет. Шарлотта прекрасно знала, что даже в самом смелом настроении она не тот человек, который может бросить вызов окружающему миру, рискуя привлечь тем самым к себе внимание… А хорошее бодрое настроение — оно ведь тоже не бесконечно. Шарлотта уже чувствовала, что заряд бодрости, который у нее был с утра, начинает подходить к концу. Держа поднос в руках, она повела Эдама в тот самый дальний угол за невысокой перегородкой, ограничивающей тайский сектор кафетерия, где она когда-то — как же давно это было! — разговаривала с Джоджо; впрочем, на этот раз спиной к залу села Шарлотта. Почему она так поступила, почему выбрала именно этот столик и именно этот стул — девушка прекрасно понимала, но боялась даже мысленно сформулировать для себя причины этого.

Они сели за столик; Эдам выглядел совершенно счастливым человеком. Никогда еще Шарлотта не видела его таким довольным. Нет, конечно, ей и раньше приходилось видеть Эдама в хорошем настроении — но обычно после какого-нибудь интеллектуального или морального поединка Он, например, любил поспорить или даже поругаться с Гретом и другими мутантами на какую-нибудь отвлеченную, далекую от повседневной жизни тему. Соперниками они были достойными, и ему нравилась такая равная борьба. Борьба, противостояние, поиски выхода из трудной ситуации — вот была истинная стихия существования Эдама. Например, он был охвачен страстью к ней, но если ему хотелось поцеловать ее, приходилось соображать, следует ли снять очки и куда их девать, — вот вам и борьба. И эта неловкая ситуация не угнетала, а напротив, приободряла его. В последнее время он вообще старался выражать свои чувства с должной страстью, но так, чтобы не казаться «ботаником», — вот вам и еще один пример борьбы. Да, если рядом не было внешнего противника, Эдам готов был бороться сам с собой. В общем, назвать его человеком, отрешенным от мирской суеты, спокойным и внутренне ленивым было решительно невозможно. Тем более не выглядел он таким в это утро.

— Не помню, рассказывал я тебе или нет, — сказал Эдам, раскачиваясь на стуле с видом человека, который достиг абсолютно всего в жизни, — но я на младшем курсе в первом семестре ездил в Японию. Я там целую неделю пробыл в маленькой рыбацкой деревушке на берегу океана, в двух часах езды на поезде от Токио. Я жил в японской семье. Знаешь, почему я это вспомнил? У них на завтрак бывает совершенно другая еда, чем у нас. Вот посмотри: большинство людей ест на завтрак то, что никогда не ест дальше в течение дня. Сок, мюсли, бананы, яйца, блинчики, французские тосты, английские булочки, датский сыр. — Неожиданно он ухмыльнулся, явно довольный собой. — Хм-м-м! Никогда не обращал внимания, что завтрак имеет такую панъевропейскую терминологию! Вот уж точно — типично американский стиль: придумывать для самой простой еды иностранные названия. Кофе по-гречески? Впрочем, нет, я что-то не замечал, чтобы кто-нибудь у нас налегал за завтраком на кофе по-гречески. Ну, в общем, неважно. Главное, что после завтрака мы словно зачеркиваем для себя какую-то часть меню и больше не вкушаем эти блюда до следующего утра. А знаешь, что едят на завтрак жители маленькой деревушки вроде той, где я побывал? Они доедают то, что осталось от ужина. Рыбный суп, разогретый рис, какие-то клецки, обжаренные в масле, — но это, конечно, если они с вечера остались; самое интересное, что все это кажется очень вкусным и совершенно другим, не таким, как накануне. Вот видишь: буквально по одной маленькой детали — по меню для завтрака — можно проследить, насколько сильно отличаются друг от друга два народа, два стереотипа поведения, две культуры. Для начала…

«Ну, пошло-поехало», — едва ли не с умилением подумала Шарлотта. Ее всегда подкупал даже не столько кругозор Эдама, сколько его жажда знаний… Он готов был хвататься за что угодно и поглощать информацию, от которой ему на первый взгляд не было никакого прока. Этому парню просто нравилось удовлетворять свое интеллектуальное любопытство.

— …То, что мы упорно отрицаем и стараемся не замечать в самих себе. — Тут Шарлотта поняла, что потеряла нить его размышлений и в упор не понимает, что именно мы отрицаем и стараемся не замечать. — …Все эти калории, ветчина, хлеб, масло, сыр — датский, как я уже упоминал, яйца, — а японцы даже не пытаются подойти к этому, как мы — якобы с научной точки зрения…

Из-за стойки позади невысокой перегородки из литого пластика цвета лососины поднимались роскошные ароматы. Эти запахи по особому, кратчайшему пути, доступному только чувству обоняния, достигли участков мозга Шарлотты, отвечавших за память, — мистер Старлинг, помнится, как раз говорил о какой-то особой способности запахов пробуждать воспоминания. При этом данные сигналы явно миновали «область логического мышления» — мистер Старлинг всегда подчеркивал такие выражения, как «область логического мышления», словно беря их в кавычки, — и тотчас же извлекли из памяти Шарлотты прекрасно сохранившееся воспоминание о том, как они с Джоджо сидели вот за этим самым столиком и вдыхали точно такие же восхитительные ароматы тайской кухни, поднимавшиеся из-за пластиковой перегородки. Эти запахи были просто «неземные» — именно таким словом мама характеризовала всякую необыкновенно вкусную еду. Да, здесь, пожалуй, не найдешь ничего из того, что умела готовить мама и что так нравилось Шарлотте: например, десерт, вкус которого она считала «неземным», — тонкие ломтики апельсина, кокосовая стружка, немного глазури, а на дне чашки — мама готовила десерт в больших чашках для мюсли — слой черной патоки. Вот только почему все, что связано с «неземным вкусом»… и с мамой… она проговаривает в прошедшем времени? Неужели это означает…

— …И «янь» этого мира, пассивное и агрессивное начала в широком смысле слова. И что мы имеем в результате? У японцев самый низкий в мире показатель… в чем дело?

Эдам смотрел на нее вопросительно.

О Господи, надо же было так отключиться. Она что, действительно так и сидела, уставившись на гладкую пластиковую перегородку?

— Ой, извини, — сказала Шарлотта, судорожно заставляя свой мозг работать энергичнее и пытаясь подобрать причину такого невнимания к словам собеседника. «Черт, вспомнить хотя бы, о чем он говорил!» — Что ты сказал про разные культуры и разные традиции в еде? Я задумалась, знаешь над чем… насчет нейрофизиологии… ты, наверно, удивишься… а может, и нет… в общем, нейрофизиологи, оказывается, потратили уйму времени, чтобы разобраться, как именно нервные импульсы передаются от желудка к мозгу… то есть, понимаешь… каким образом они… как бы это сказать? — поступают… да, каким образом поступают от желудка в мозг сигналы, которые мы воспринимаем как чувство голода. Кстати, этот вопрос до сих пор так и не решен.

Эдам внимательно смотрел на нее и в замешательстве покусывал нижнюю губу. От того благостного и счастливого состояния, в котором он пребывал минуту назад, не осталось и следа. Шарлотта снова почувствовала себя страшно виноватой. Эдам ведь такой милый и по-настоящему умный… но почему же она страшно рада, что никто не слышит, как он тут разглагольствует? Шарлотта искренне хотела, чтобы Эдам был ее другом, ее близким другом — нет, даже больше… она хотела влюбиться в него! Сколько проблем решилось бы при этом! Ее интеллектуальное и эмоционально-духовное существование слились бы воедино! Обе эти стороны бытия соединились бы для нее в одном человеке: да об этом только мечтать можно! Они делили бы с Эдамом все, что важно, все, что дорого в жизни. Она смогла бы снова воспрянуть духом. Она смогла бы вернуться в Спарту и рассказать обо всем мисс Пеннингтон — рассказать без страха, без чувства вины, без лжи и недомолвок… без… Но она его не любила и не в состоянии была заставить себя полюбить… Ну, не перехватывало у Шарлотты дыхание, не замирало сердце, когда она думала о нем… Если бы в ней проснулась любовь к Эдаму, все эти дешевые штучки, все эти идиотские стандарты Крутизны и Перспективности перестали бы для нее существовать. Эдам был бы для нее самым лучшим, идеальным героем, лишенным любых недостатков… А так — этого добра у него тоже хватало: в конце концов, чего стоила только его манера представлять вполне очевидные рассуждения и выводы в виде его любимых и уже доставших Шарлотту «матричных идей». А он даже и сам не понимал, что для него это одна из форм рисовки перед окружающими, стремления пустить пыль в глаза.

После завтрака Эдам настоял на том, чтобы проводить Шарлотту до корпуса Филлипса, до самой двери аудитории-амфитеатра, где мистер Старлинг читал свои лекции, — и остался стоять в дверях, улыбаясь девушке и провожая ее взглядом, пока она поднималась по ступенькам на верхний ряд, где обычно сидела. Когда Шарлотта села и взглянула вниз — он все еще стоял там, улыбаясь. Потом Эдам слегка махнул ей рукой и (этого еще не хватало!) в довершение всего спектакля беззвучно, одними губами, но при этом совершенно отчетливо, усиленно артикулируя, выговорил: «:::::Я::::ЛЮБ-ЛЮ:::::ТЕ-БЯ:::::МИ-ЛА-Я:::::» Шарлотту аж передернуло от этой пошлости и в то же время прошибло холодным потом: а вдруг кто-нибудь это видел? Тем не менее она чувствовала себя обязанной хотя бы кивнуть ему и слегка улыбнуться — довольно бледно. А Эдам все продолжал там стоять. Шарлотта опустила глаза и уткнулась взглядом в откидной столик перед собой, старательно делая вид, что с большим вниманием читает что-то важное, хотя на самом деле перед нею не было даже конспекта. Ну почему же он не уйдет, как любой нормальный человек? Хорошо еще, что среди студентов, слушавших лекции мистера Старлинга, практически нет первокурсников, и Шарлотта никого не знала, кроме Джилл, своей соседки; впрочем, и с ней Шарлотта была едва знакома. Но все же она была очень рада, что Джилл еще не пришла и, слава Богу, не видит, какую дурацкую комедию ломает здесь Эдам. Впрочем, гораздо страшнее было присутствие нескольких кашемировых свитерков, неизвестно как затесавшихся в аудиторию на такой сложный курс, и Шарлотта уже буквально слышала, как они перешептываются друг с другом и ехидно обсуждают ее: «Смотри-ка, а наша деревенская дурочка все-таки нашла себе ухажера. Да уж — два сапога пара. И где же она только этого красавца подцепила? Чмо ботаническое, просто ничтожество… Да, покатилась девочка по наклонной плоскости. И как только с таким спать можно?» Что ж, может быть, эти слова на самом деле и не были произнесены вслух, но она действительно слышала смешки и шепотки, шепотки и смешки… Шарлотта осторожно, не поднимая головы, оторвала взгляд от столика и перевела его на входную дверь… Слава Богу! Эдам наконец-то ушел. И все же — ну почему «слава Богу»?

— Доброе утро, леди и джентльмены.

Мистер Старлинг был уже на кафедре. Сегодня он надел твидовый пиджак, который мог бы показаться слишком ярким и чуть ли не безвкусным, если бы не светильники над аудиторией, выгодно подчеркивавшие богатую палитру использованных при изготовлении этой ткани красок: оранжевая, желтая, шоколадная, темно-коричневая и легкие прожилки светло-голубой. Все эти цвета, по крайней мере с точки зрения Шарлотты Симмонс, абсолютно гармонично уживались друг с другом и вместе создавали радостное и оживленное настроение… Она снова почувствовала себя виноватой перед всеми и в первую очередь перед этим замечательным человеком и великим ученым… и вместе с тем испытала чувство сожаления… Она могла бы быть гораздо ближе к нему… стать одной из его верных учениц, помощницей в его новаторских исследованиях, касающихся понимания человеком самого себя… Он-то как раз и создает новую матрицу, как, несомненно, выразился бы Эдам, вот только мистер Старлинг свою матрицу уже создал — в реальности, а не в мечтах… И если бы не те вольности, которые позволила себе Шарлотта в первом семестре, она бы сейчас сама находилась на переднем крае науки, у самых передовых границ человеческого знания о функционировании разума Мистер Старлинг давал ей шанс, но она им не воспользовалась.

Сердце Шарлотты оборвалось. Она вдруг вспомнила что со дня на день будут оглашены итоговые оценки за первый семестр, и вскоре после этого мама и мисс Пеннингтон… все узнают… и у нее, у этой чудо-девочки, у этого редкого бутончика, выросшего в суровых горах, не будет никакой возможности что-то объяснить им или пообещать, что в будущем все наладится. В общем, Шарлотта не сможет ни в малейшей степени смягчить удар, который будет им нанесен.

Мистер Старлинг, как всегда вел занятия в свойственной ему сократовской манере. Он перипатетически прогуливался перед первым рядом амфитеатра и, время от времени обращаясь к студентам с вопросами, рассказывал им о происхождении термина «социобиология», предложенного и впервые сформулированного ученым-зоологом из Алабамы Эдвардом О. Уилсоном. Специальностью самого Уилсона были муравьи — его интересовали муравьи и их особые, совершенно невероятные способности создавать многонаселенные колонии с четко упорядоченной социальной структурой, главным классифицирующим признаком которой являлось разделение трудовых обязанностей. В свое время, защитив диссертацию и будучи еще молодым ассистентом кафедры в Гарварде, он поехал со своим первым аспирантом на остров в Карибском море, именующийся Обезьяньим. Как научный руководитель, Уилсон решил помочь аспиранту подготовиться к полномасштабному исследованию поведения макак-резус в естественной для них среде обитания. В ходе наблюдений и обсуждения полученного материала они пришли к очень занятному выводу: оказывается, между столь различными по размеру, физической силе и устройству нервной системы и мозга животными, как муравьи и обезьяны, существует не только пропасть различий, но и определенное сходство.

— Когда эта мысль окончательно сформировалась в мозгу Уилсона, он, по всей видимости, испытал те счастливые минуты, ради которых и живет настоящий исследователь, — сказал мистер Старлинг. — Это явление, которое называют феноменом «Эврики». Такое происходит, когда на ученого снисходит вдохновение, и он в течение короткого времени формулирует постулаты, способные в корне перевернуть всю ту область науки, которой он занимается. Если существует некое сходство — набор аналогий — между социальным устройством муравейника и стаи обезьян, то почему нельзя в той или иной мере вписать в эту общую картину и поведение животного, именуемого «хомо сапиенс»? Оказалось, что этим аналогиям нет конца и края. — Мистер Старлинг сделал паузу и обвел амфитеатр лукавым взглядом. — Но как Природа не терпит пустоты, так и Наука стремится избежать аналогий в качестве довода. В научной среде аналогии считаются чем-то поверхностным, легковесным, имеющим отношение скорее к «литературе», к околонаучным представлениям. Уилсон, как настоящий ученый, несомненно, тоже воспринимал аналогии как импрессионистские мазки. Так вот… если мы согласимся с тем, что истинная Наука избегает аналогий, то скажите, как Уилсон смог убедительно обосновать свою точку зрения о как минимум схожести, а вероятно, и тождественности многих явлений и процессов в социальной жизни всех живых организмов, поскольку все животные входят в единую биологическую систему? — Мистер Старлинг окинул взглядом полторы сотни студентов, сидевших перед ним. — Кто будет столь любезен дать нам ответ на этот вопрос?

Шарлотта, как и многие другие слушатели, повертела головой в разные стороны, выжидая, не найдется ли какой-нибудь смельчак, который поднимет руку. У нее самой не было никаких мыслей на этот счет. Она не только не проштудировала, но даже не просмотрела рекомендованное мистером Стерлингом исследование Уилсона: «Социобиология: новый синтез» — да-да, именно так: «Новый синтез» без всяких оговорок. Не «К вопросу о новом синтезе», не «Заметки о новом синтезе», не «Подход к новому синтезу». Это было серьезное фундаментальное исследование, итог долгих лет научных изысканий. Когда было Шарлотте читать научную литературу, если вспомнить, что ей пришлось пережить за последние два месяца? Многие студенты точно так же, как и она, вертелись, ерзали и озирались, выжидая, кто рискнет выставить себя на посмешище, если даст — что было вполне вероятно — неправильный ответ. Стулья под «наблюдателями» дружно поскрипывали.

Но вот футах в трех от Шарлотты в воздух поднялась чья-то рука… ответить на вопрос решилась девушка, сидевшая прямо перед ней, двумя рядами ниже. Длинные прямые светло-каштановые волосы были тщательно расчесаны до полного блеска. О да, Шарлотта знала, как это делается.

Мистер Старлинг посмотрел вверх. Судя по направлению его взгляда, Шарлотта готова была поклясться, что он смотрит прямо на нее… но, конечно, это было не так. Он вытянул руку — опять словно показывая прямо на нее.

— Да?

Девушка с блестящими светло-каштановыми волосами сказала;

— Он, наверно, воспользовался аллометрйей? Или алломéтрией? Я точно не знаю, как произносится это слово? Там, где я жила, никто никогда этого слова вслух не произносил.

В аудитории раздались смешки и хихиканье. «Та-а-ам, где-е-е я-а-а жи-и-ил-а-а». У нее был не просто ярко выраженный южный акцент с растянутыми гласными и вопросительной интонацией, но еще и специфическая манера говорить «маленькой южаночки».

— А не дадите ли вы нам свое определение аллометрии?

— Я попытаюсь. — «Я-а-а по-опы-ыта-аю-усъ». Неприкрытые смешки. — Аллометрия… аллометрия — это изучение отношения роста или развития части какого-либо организма к его росту и развитию в целом. Это в самом деле… как бы правильно выразиться… это очень полезный, эффективный… в общем, самый продвинутый метод морфологии эволюции… я та-а-ак думаю.

Очередной взрыв нескрываемого смеха. И чего они так над ней потешаются? Но с другой стороны, разве им может быть не смешно, что такие умные, наверняка не свои, а прочитанные или даже заученные слова произносятся с манерным провинциальным акцентом, как будто девушка только что прибыла с бала дебютанток где-нибудь в Саванне! Но этот маленький южный цыпленок знал, что делает!

— Очень хорошо, — сказал мистер Старлинг. Он и сам широко улыбался. — Может быть, вы расскажете нам, чем именно аллометрический метод был так полезен Уилсону?

— Ну, — сказала девушка, — это было что-то вроде нового танца? — Смех, смех — она даже не успела еще назвать, какой именно танец. — Аллометрия позволила мистеру Уилсону заглянуть вглубь… опуститься на более глубокий уровень… как на подводной лодке? — Смех, смех, смех. — Он смог… смог погрузиться на более глубокий уровень, чем поверхностные описания?.. А получилось это потому, что этот метод дал ему математическое подтверждение основных принципов… ему не нужно было утверждать, что, мол, муравей чем-то похож на человека или… даже не знаю… или шимпанзе ведут себя так же, как какие-нибудь моллюски?.. Он просто может показать, что поведение того или иного живого организма на этом уровне эволюционного развития является, очевидно… или правильно будет сказать — аллометрически?.. подобным поведению другого организма, находящегося на том уровне эволюционного развития… вот что-то вроде этого. Я так думаю.

Смех, смех, смех, подкрепленный даже аплодисментами, а какой-то парень завопил: «Ну, подруга, ты даешь! Давай, валяй дальше!» Новый взрыв хохота — а затем все глаза обратились к мистеру Стерлингу, ожидая его реакции.

Он улыбался этой девушке — прямо в направлении Шарлотты, но — не ей.

— Благодарю вас, — сказал он. Затем последовала пауза, в течение которой преподаватель внимательно рассматривал свое новое открытие: маленькую провинциалочку откуда-нибудь из Саванны, так по-южному манерно растягивающую слова. — Я думаю, что вы абсолютно правы. — Смех, смех. Мистер Старлинг оглядел всю аудиторию. — Наука избегает аналогий. Но наука признает, принимает или, если хотите, одобряет аллометрию — даже в тех случаях, когда предлагаемые ею уравнения оказываются неразрешимыми. Впрочем, надеюсь, что в наших с вами научных поисках неразрешимых загадок будет немного. — Договорив, он снова посмотрел на свою новую, подающую надежды маленькую звездочку и еще раз улыбнулся ей. — Большое спасибо.

Как же она сияла, эта улыбка великого ученого, которая могла бы согреть и Шарлотту Симмонс, но… была адресована не ей. Нет, ее Старлинг больше не видел — не видел той прежней подающей надежды первокурсницы, той девушки с почти таким же южным акцентом, только более деревенским. Она для него уже не существовала. Ощущение было такое, что Бог специально срежиссировал эту сценку, чтобы продемонстрировать Шарлотте Симмонс, как низко она пала… Вот, пожалуйста, тебя заменит другая девушка с Юга, которая материализуется словно из ниоткуда прямо перед тобой… Она такого же роста, у нее такие же длинные, прямые и блестящие светло-каштановые волосы… Она так же удивила всю аудиторию… Ее южный акцент… так же насмешил этих снобов с Северо-Восточного побережья… Почему, спрашивается, Шарлотта Симмонс не прочла эту книгу? Почему она не занималась так, как в начале семестра? Почему не нашла времени подумать об этом?.. Неужели ей уже наскучило то пиршество разума, которое предлагает ей учеба? Она понимала, что не должна зацикливаться на вполне очевидных ответах на все эти вопросы. Нельзя, просто нельзя позволить себе снова расплакаться. Эдам был прав. Слезы, все слезы нашей жизни берут начало в момент рождения. Мы плачем и кричим, отчаянно надеясь докричаться до тех, кто нас защитит. Но она не хотела зацикливаться и на Эдаме со всеми его дурацкими матрицами и не менее дурацкими «Мутантами Миллениума».

После пары Шарлотта вышла в университетский двор. На улице было мрачно, почти темно, словно вот-вот собирался пойти дождь… Она снова обратила внимание на странный эффект, который давало такое сумрачное освещение: трава на лужайке Главного двора почему-то приобретала при этом особенно насыщенный зеленый цвет… Впрочем, в любом случае такая мрачная погода идеально гармонировала с состоянием девушки, только что выбравшейся из депрессии, но не собиравшейся отказываться от удовольствия покопаться в собственных недостатках, и Шарлотта была благодарна небесам за столь подходящую погоду.

В данный момент у нее был и другой повод для беспокойства. Еще при выходе в Главный двор Шарлотта внимательно, но как бы невзначай огляделась вокруг… Она боялась: а вдруг Эдам ждет ее, где-нибудь притаившись. С него ведь станется: будет ошиваться под дверью, чтобы, когда кончится пара, появиться как чертик из табакерки со своим «:::::Я:::::ЛЮБ-ЛЮ:::::ТЕ-БЯ:::::МИ-ЛА-Я:::::» Кто бы мог подумать, что он так скоро станет для нее постоянной головной болью.

Господи! Ну как же у нее могут быть такие мысли? Эдам ведь ее единственный друг, больше у нее здесь никого нет. Увы, как Шарлотта ни старалась, но мысли возникали именно такие. Какие-то неприятные мурашки даже пробегали у нее по коже… «Милая»… И что же с этим теперь делать?

— Эй, привет! Эй! — послышалось у нее за спиной, но это был не голос Эдама.

Шарлотта не спешила оборачиваться. К чему торопиться? Да во всем кампусе нет человека, который бы окликнул ее, чтобы порадовать или сообщить хорошие новости.

Оказывается, это был Джоджо… конечно, общаться с ним не намного приятнее, чем с Эдамом… но баскетболист уже мчался по дорожке ей наперерез огромными шагами. На его лице сияла обворожительная — по его мнению — улыбка, которой Джоджо пользовался, когда хотел, чтобы кто-то что-то для него сделал. Это Шарлотте было уже знакомо. Ну да ладно, он, по крайней мере, не в этой дурацкой майке, обтягивающей или оголяющей все мышцы… вместо этого на Джоджо обычная синяя рубашка — вроде фланелевой — с обычными пуговицами и воротником… но сверху накинута огромная стеганая куртка, в которой он выглядит… ну просто как бегемот, поскольку к его здоровенной фигуре добавлена еще и дополнительная ширина… Интересно, а как он узнал… хотя понятно: запомнил с того раза, когда встречал ее после лекции по нейрофизиологии.

Джоджо подбежал к ней все с той же улыбкой, быть может, казавшейся ему хитрой, но для нее вполне прозрачной. Шарлотта не улыбнулась в ответ.

— Ну, типа, как дела? Все путем?

Шарлотта не ответила, а лишь приподняла брови, зная, что при этом на лбу у нее появятся суровые морщинки. Общепринятый язык мимики и жестов вкладывал в эту гримасу следующее сообщение: «Не нуди».

— Слушай, у меня такие новости, — радостно сказал Джоджо. — Я ведь тебе еще не рассказывал. — Улыбка стала еще более широкой и довольной.

— Ну и какие же у тебя новости, Джоджо? — небрежным тоном спросила она. При этом Шарлотта развернулась в ту сторону, куда шла, и прибавила шагу, надеясь поскорее уйти от корпуса Филлипса на случай, если Эдам высматривает ее тут.

Джоджо пошел рядом.

— Я на этот семестр по кафедре французского записался на продвинутый курс — двести тридцать два — Сообщая эту ошеломляющую новость, он широко, как мог, раскрыл глаза.

— А что это за курс? — так же безразлично поинтересовалась Шарлотта.

— Поэзия девятнадцатого века: одическая, идиллическая, ну, и символисты — и все это мы будем читать по-французски. Правда-правда, я не шучу. Преподавательница ведет занятия по-французски. Мисс Будро. Она сама француженка — эта мисс Будро. Это тебе не «Кач-Френч». Так что я теперь всерьез за учебу взялся. — Парень смотрел на Шарлотту и улыбался как ребенок, ожидающий похвалы.

Ее эта новость и в самом деле впечатлила. Она даже улыбнулась ему в ответ.

— Bay… Да ты просто смельчак, Джоджо. А ты знаешь что-нибудь о символистах? О Бодлере? Малларме? Рембо?

— Нет, но в этом-то все и дело. Я для того и записался на этот курс, чтобы узнать. Я никому об этом не сказал — даже Майку, моему соседу по комнате. А уж тренеру — ни хре… ну, в смысле, ни за что не скажу! Он мне до сих пор Сократа забыть не может. Все время изводит меня своими дурацкими шутками. А тут — такой наворот. Кстати, насчет Сократа у меня тоже есть для тебя новость.

Джоджо смотрел на Шарлотту такими искренними детскими глазами, с такой радостной улыбкой, явно ожидая, что она его похвалит, что девушка просто не могла не сыграть предназначенную ей роль.

— Что же это за новость?

— Я за «Век Сократа» получил три с плюсом! Только что видел — оценки в сети вывесили!

— Поздравляю, — сказала Шарлотта. Поздравление вышло каким-то бесцветным, потому что последние слова Джоджо встревожили ее. — Говоришь, оценки уже вывесили?

— Да, сегодня утром.

Шарлотта, сама не заметив, нахмурилась и помрачнела Вот, значит, и настал тот самый день… сейчас надо будет зайти домой, в общежитие… включить компьютер — тот самый, на который мама с папой откладывали последние гроши, а потом вся семья, в том числе и Бадди, собирала его из устаревших запчастей. Тот самый, который они подарили ей на Рождество. И ей придется… подключиться к университетской сети… и узнать свои собственные… новости… Господи, да как же такое могло случиться?.. Как она могла это допустить?

Джоджо по-своему воспринял ее изменившееся настроение.

— Ты считаешь, это плохая оценка? Да они все думали — я вообще погорю на экзамене, и на этом все кончится!

— Нет-нет, я просто кое о чем вспомнила. Нужно будет посмотреть, что там мне выставили.

— Да тебе-то что волноваться насчет оценок! Вот у меня полная засада. Тренер просто обоср… в общем, наезжать на меня будет больше прежнего. Он и слышать ничего не хотел про «Век Сократа». До сих пор, особенно когда звонит мне…

Похоже, несмотря на положительную оценку по философии, «звонить» Джоджо будет еще долго…

— …Сократом меня зовет, а полное имя у меня — Гре… ну, в общем, Сократ Паршивый. Как он на самом деле меня называет, тебе лучше и не знать. Но ничего, пускай утрется. Он считал, что мне этот экзамен в жизни не сдать, а я получил три с плюсом, представляешь!

С точки зрения Шарлотты, радоваться тут было абсолютно нечему. Учитывая наблюдавшуюся не только в Дьюпонте, но и в других университетах девальвацию оценок, тройка с плюсом — это просто смешно. Но как-то так получилось, что самой Шарлотте оставалось теперь лишь надеяться хотя бы на тройку с плюсом по той же нейрофизиологии… после того реферата, того зачета, того ужасного ответа на экзамене…

— А еще я сам написал курсовик. Мне никто не помогал: представляешь, никто. «Этика жизни: Сократ в сопоставлении с Аристиппом и пост-сократиками». Ничего, кое-кому я здорово нос утер! — Джоджо огляделся и стал застегивать молнию на своей необъятной куртке. — Твою… то есть я хотел сказать: черт, холодно здесь! Пошли лучше к «Мистеру Рейону».

— У меня…

— Понял, понял: у тебя бабок нет. Не волнуйся: я угощаю. Только это тоже строго между нами. Парни думают, что ты вообще-то су… извини!.. ну, в общем, они считают, что ты… ну, вредная, в общем, но мне на них наплевать. Правда, пойдем!

Джоджо явно пребывал в отличном расположении духа — еще бы, три с плюсом за продвинутый курс философии! И он приглашает ее в кафетерий… Шарлотта всеми силами старалась задавить промелькнувшую в мозгу мысль… В общем, ей хотелось воспользоваться хорошим отношением Джоджо. Ей казалось, что утром, появившись у «Мистера Рейона» с Эдамом, она… здорово вляпалась. Это было своего рода признание перед всеми, кому было до этого дело: смотрите, вот я, самовлюбленная дурочка соблазненная одним из самых известных местных плейбоев, потерявшая девственность во время официального приема чуть ли не прямо у всех на глазах, та, которую плейбой — в обычной манере плейбоев — сразу же после этого бросил и забыл. Бедная маленькая протошлюшка, как здесь выражаются! Ее репутация была полностью разрушена, и теперь Шарлотте оставалось только подобрать любого парня, даже такого убогого «ботаника», как Эдам. Но если она появится в том же кафетерии вновь — вместе с крутым по определению Джоджо Йоханссеном…

— Ну хорошо, — сказала она, — только денег у меня и правда нет.

В это время — после первой пары — народу у «Мистера Рейона» было не так уж много: зал был заполнен примерно наполовину.

Джоджо сразу же направился в сектор американских бургеров. Пока они с Шарлоттой двигали свои подносы по полированным металлическим трубкам вдоль прилавка, к нему то и дело подходили и приветствовали его люди, то ли действительно знакомые, то ли старавшиеся казаться такими. Джоджо взял так называемый «большой рогалик со всякой всячиной» — действительно здоровенную булку, утыканную бог знает чем: разными зернышками, сухофруктами и сладостями. Шарлотта взяла овсянку с нарезанной ломтиками клубникой. Джоджо подозрительно покосился на это чудо кулинарного искусства, но ничего не сказал и повел Шарлотту в тот самый угол по соседству с тайским сектором, отгороженный пластиковой перегородкой цвета лососины. К его удивлению, девушка возразила:

— Нет, Джоджо, давай не туда. Давай сядем… вот хотя бы здесь.

С этими словами она остановилась у столика на четверых прямо в середине зала.

— Да тут же шумно, — сказал Джоджо.

— Ну, пока еще не шумно.

Парень пожал плечами, и они уселись в центре зала. Шумно или нет, но настроение у него было превосходное.

— Три с плюсом! Три с плюсом за «Век Сократа»! Курс третьего уровня сложности! Я это сделал! Можешь ты в это поверить?

Шарлотта снова поздравила его и принялась за овсянку, пока та не остыла. Клубники в ней было не очень много. Что ж, не сезон. Тем временем лицо Джоджо омрачила легкая тучка.

— Но я себя не обманываю, — сказал он. — У меня все еще остается проблема Вернее, две проблемы. Тренер и ректор… я имею в виду ректора нашего гре… нашего чертова университета Катлера… да!.. Они вдвоем говорили с этим му… с этим ублюдком… ты уж извини, но он действительно редкостный ублюдок!.. с этим Квотом, так он не хочет идти навстречу, жирная ж… — Почему-то Джоджо решил воздержаться от использования вполне определенного в этой ситуации существительного. — Если мне все-таки придется пройти это хр… — тут он воздержался и от использования прилагательного… — …в общем, расследование, или слушание, или как там они его называют… в общем, неважно… то тогда, мать их! Ой, извини, правда, извини, но меня так это бесит. Я хотел сказать…

— Ты сказал — у тебя две проблемы, — прервала его Шарлотта. Она не была расположена слушать жалобы на несносный характер и вредность мистера Квота, тем более что в данной ситуации мистер Квот, похоже, был прав.

— Ну да, — сказал Джоджо с долгим и жалобным вздохом. — И знаешь, ты могла бы мне помочь с обеими. Я уже сказал, что записался на курс двести тридцать два по французскому на этот семестр. Если честно, я просто горжусь собой. «Кач-Френч» и прочая лабуда для недоумков — это просто… — «Кач-Френч» и прочая лабуда для недоумков были удостоены брезгливого жеста, обозначающего в сурдопереводе понятие «полный отстой». — Но теперь у меня другая проблема. Мисс Будро… в общем, я не понимаю, что эта женщина говорит! Она действительно ведет занятия… по-франиузски! Конечно, я теперь стал другим человеком, и я действительно этим горжусь. Но я не въезжаю, что она на хр… в общем, что она говорит! Понимаешь, в чем дело? Я могу читать стихи. Конечно, я не могу читать их прямо так, подряд… если честно, я в словарь гляжу раз в восемь дольше, чем в эти гре… в общем, в стихи эти, которые мы изучаем… но я все-таки могу их читать и худо-бедно понимать. Я даже могу составить о них свое мнение. Вот сейчас, например, мы читаем Виктора Гюго. Этот старый чувак… конечно, жизнь в его время совсем другая была..

— Виктор Гюго? Я даже не знала, что он писал стихи.

— Ага, видишь! Наконец я знаю что-то такое, чего даже ты не знаешь! — Он с довольным видом глядел в глаза Шарлотте. — Но все-таки мне нужна твоя помощь! Выручи, пожалуйста Если ты мне не поможешь, то меня вы… ну, в общем, с экзамена вынесут.

— Ну и как же я могу тебе помочь, Джоджо?

— Никто не думал, что я смогу осилить «Век Сократа» и сдать экзамен, — гнул свое Джоджо. — Теперь, если я смогу сдать этот курс — настоящий курс по французскому и еще один продвинутый курс по философии, на который я тоже записался в этом семестре… да, я ведь тебе еще не сказал… «Религия и закат магии в семнадцатом веке»… ну так вот! Если я сдам оба эти экзамена, то у тех ублюдков из отдела внутренних расследований не будет никаких оснований парить меня за ту историю. В конце концов, люди же они, а не роботы с микропроцессами вместо сердец. Понимаешь?

— А как тебе помочь-то, Джоджо? — монотонно переспросила Шарлотта.

— Ну, я так понимаю, ты французский отлично знаешь, — сказал Джоджо. — Я же помню, как ты читала эту книгу, которую мы обсуждали на занятиях у мистера Левина… забыл, как она называлась-то… где мы видим героя таким, каким его видят другие…

— «Мадам Бовари», — напомнила Шарлотта.

— Ну да, точно! Если бы ты в тот раз не поговорила со мной, я бы до сих пор так и маялся этой хр… в общем, дурака бы валял, как ты тогда выразилась. Я помню, как ты сказала: почему, мол, ты дурака свалял? Ну, а ты французский знаешь. Вот я и подумал, что у меня есть единственный способ выкрутиться: я буду брать в аудиторию магнитофон, а потом мы можем сесть с тобой вместе, и ты мне поможешь понять, что говорила преподавательница. И, может, иногда ты могла бы мне помочь разобраться со стихами? Нет, я, конечно, и сам могу… но ты ведь больше меня понимаешь во всяких метафорах и прочей фигне? Если честно, иногда… иногда я просто охре… в общем, тяжело мне приходится.

— А ты знаешь, как называются люди, которые делают за тебя такую работу? — спросила Шарлотта.

— Нет. А как? — недоверчиво, словно ожидая подвоха, сказал Джоджо.

— Кураторы.

— Нет! — воскликнул Джоджо. — Это совсем другое дело! Я же тебе говорю — со всей этой фигней я покончил… — И он принялся объяснять Шарлотте, чем ее помощь отличалась бы от…

Краем глаза она заметила, как в кафетерий входят Люси Пейдж Такер и Глория. Отлично. К какому бы сектору они ни направились, обязательно пройдут совсем близко от их с Джоджо столика Да, позиция очень выгодная. Сначала они увидят Джоджо, который сидит к ним почти лицом. Потом их, конечно, одолеет любопытство. Им до смерти захочется узнать, что это с ним за девушка. Шарлотта почти перестала прислушиваться к тому, что говорит Джоджо, а следила за ходом его мысли лишь приблизительно. Как только она заметила, что его губы перестали двигаться, то вздернула подбородок и, изобразив на лице невероятно оживленную и кокетливую улыбку, сказала:

— Ой, Джоджо, ну с чего ты взял, что я… — тут она опустила голову, приложила кончики пальцев к груди, широко раскрыла глаза и взглянула на Джоджо чуть искоса, снизу вверх, — достаточно хорошо знаю французский, чтобы быть куратором?

— Так вот об этом-то я тебе и толкую! — проговорил Джоджо — тоже чрезвычайно оживленно. — Ты ведь для меня гораздо больше, чем любой куратор… ты для меня… девушка, которую перевернула всю мою жизнь! Никто, кроме тебя, не решался сказать мне всю правду в глаза! Я-то думал, что я крутой… а оказывается, я все время был полным му… в общем, дурака валял. А ты оказалась единственной… ты меня просто вдохновила. — Он наклонился над столиком и посмотрел на нее… так многозначительно. Она не успела понять, что происходит, как ее рука оказалась в его лапищах. Инстинктивно Шарлотта бросила взгляд вправо-влево, стараясь не поднимать головы. Люси Пейдж Такер и Глория, вставшие в очередь у прилавка с итальянской кухней, оглянулись и уставились на нее. Шарлотта снова сфокусировала взгляд на Джоджо, непринужденно и весело рассмеялась и игриво отняла свою руку. Вот так-то: пусть эти две ведьмы полюбуются.

— А что смешного-то? — поинтересовался Джоджо.

— Ничего, — ответила Шарлотта, — просто я представила себе, как вытягиваются у людей лица, когда до них начинает доходить, что ты решил всерьез взяться за учебу и стать настоящим студентом.

Джоджо тоже улыбнулся, а затем посерьезнел и посмотрел на нее проникновенным взглядом, желая вложить в него просто всю свою душу.

— Шарлотта, я думаю, ты понимаешь… надеюсь, что понимаешь… в общем, ты для меня не можешь быть просто куратором.

Шарлотта. Интересно. За все время разговора он впервые назвал ее по имени. И этот взгляд… задушевный — по-другому и не скажешь…

В ответ Шарлотта сочувственно и понимающе улыбнулась. Естественно, эта улыбка (она об этом позаботилась) разительно отличалась от традиционного мимического средства выражения радости, веселья, нежности и уж тем более влюбленности. Одновременно она опять бросила короткий взгляд в сторону итальянского сектора чтобы удостовериться… Да, вон они… Все еще стоят в очереди! Лишь продвинулись на несколько футов вдоль прилавка Она не стала задерживать на них взгляд, чтобы рассмотреть их лица, потому что Джоджо тем временем приступил к очередной тираде, еще более проникновенно заглядывая ей в глаза.

— Тут ведь… тут речь не только об учебе, Шарлотта. — «Опять Шарлотта; неплохо, неплохо». — Я не знаю, понимаешь ты или нет, но ты показалась мне… ну, типа… ну, как бы… ну, ты понимаешь… в общем, когда я тебя встретил, то понял, что можно жить по-другому… — Джоджо еще ближе наклонился к ней своим гигантским телом, словно стараясь вложить в язык движений все то, что не удавалось выразить в сбивчивых словах. Время от времени он энергично встряхивал головой, будто желая таким образом придать дополнительный импульс своей мозговой деятельности, а руки баскетболиста тем временем совершали над столом такие движения, словно он месил невидимую глину или какую-то другую пластичную массу. — …Как бы… понимаешь… можно по-другому обо всем думать… Я вспомнил, что учусь в Дьюпонте и всякое такое… и что на свете есть еще другие вещи, кроме оранжевого мяча., и что… есть еще люди вокруг… и отношения — да, отношения, какими они должны быть… В общем, не умею я красиво говорить… но ты же понимаешь, что я хочу сказать…

Шарлотта без труда удерживала на лице благосклонную улыбку. Она была уверена, что Люси Пейдж и Глория прочли в жестах Джоджо куда больше информации, чем он сумел выразить в словах.

Грег и Эдам остались в офисе «Вэйв» одни.

— А я тебе говорю, — в который раз повторял Эдам, — ты станешь просто охрененно крутым редактором, Грег! Самым крутым в стране! Твоя газета взорвет такую бомбу! И притом для нас это будет совершенно безопасно! Придраться не к чему! Мы запросили двух юристов из «Даннинг Спонджет энд Лич» — представь только, «Даннинг Спонджет энд Лич», Грег!.. Они всё просмотрели и дали полное «добро»!.. Абсолютно безопасно!.. Если какой-нибудь идиот и решится всучить нам иск, он только еще больше ославит себя и к тому же потратится на оплату судебных издержек! А ты после этой публикации станешь самым известным редактором из всех, кто когда-либо работал в университетских газетах, и после диплома попадешь прямо в «Нью-Йорк тайме»! И потом, мы же «Мутанты Миллениума», Грег! Сколько мы говорили о том, что пора стать публичными фигурами, теми интеллектуалами, которые определяют общественное мнение! И вот — такая удача! Твою мать, Грег, посмотри в зеркало: самый известный публичный интеллектуал смотрит тебе прямо в глаза! Carpe diem, чувак!

Пауза… пауза…

— А с кем, ты говоришь, мы связывались в «Даннинг Спонджет» — со стариной Баттоном или?..

«Ага, похоже, наш Бесстрашный Редактор дрогнул, — подумал Эдам. — По крайней мере, хоть что-то сдвинулось в нужном направлении».