ГЛАВА ПЕРВАЯ
То единственное обещание

Округ Аллегани расположен так высоко в горах на западе штата Северная Каролина, что бесстрашные любители гольфа, которые отваживаются забраться в эту глушь, не без оснований называют то, во что им приходится играть, горным гольфом. Единственным источником доходов для округа является сезонная продажа рождественских елок, да и то не столько собственно елок, сколько канадских пихт. Основным более или менее постоянным видом деятельности в этих краях можно считать строительство коттеджей для отдыхающих. В округе имеется только один город. Называется он Спартой.

Отдыхающих в эти края привлекает некая первобытная красота берегов Нью-Ривер, ограничивающей округ с запада. Эту красоту действительно лучше всего описать именно такими словами, как «первобытная» и «первозданная». Палеонтологи признают, что Нью-Ривер, несмотря на свое название, является одной из двух или трех самых древних рек в мире. Согласно местной легенде, река получила название Новой по той простой причине, что первым белым человеком, увидевшим ее, был двоюродный брат Томаса Джефферсона Питер, и для него сам факт существования этой реки оказался большой новостью. Питер Джефферсон возглавлял группу топографов, занимавшихся съемкой местности в районе Аппалачей, а именно хребта Голубых гор. Добравшись до очередной вершины, он взглянул с нее на противоположный склон, и его взгляду открылся тот самый вид, который и по сей день очаровывает всех, кто впервые приезжает в эти места: широкая, абсолютно прозрачная река прорезает поросший густым девственным темно-зеленым лесом склон и вырывается к подножью Голубого хребта, который издали действительно кажется голубовато-синим.

Вплоть до недавнего времени эти горы были настоящей стеной, отделявшей округ Аллегани от остальной Северной Каролины так надежно, что власти штата называли этот медвежий угол Потерянной провинцией, да и вообще вспоминали про него довольно редко. Проложенные через горы современные шоссе сделали округ куда более доступным, но при этом тут сохранилась атмосфера удаленности от современного мира. Именно этот дух и привлекал сюда летом множество отдыхающих, туристов с палатками и на байдарках, рыбаков, охотников, игроков в гольф и скупщиков изделий местных народных промыслов. В Спарте нет ни супермаркета, ни кинотеатра, нет даже ни одного биржевого брокера. Если произнести при местных жителях слова «амбициозный человек», в их воображении ни за что не нарисуется образ хваткого бизнесмена в дорогом и унылом костюме, который оживляет только «интересный», а попросту пестрый галстук, — образ, в каком предстает «амбициозный человек» в крупнейших городах штата — Шарлотт и Роли. Родители, имеющие детей школьного и в особенности старшего школьного возраста, которые все как один учатся в единственной на весь округ средней школе — Аллегани-Хай, вовсе не одержимы стремлением добиться, чтобы их чада поступили в какой-нибудь колледж. Разумеется, для подавляющего большинства выпускников местной школы вопроса о продолжении образования где-нибудь в престижном университете даже не возникало. А уж мечтать о том, чтобы отправить своего сына или дочь в такой университет, как Дьюпонт, никому из родителей в Спарте даже в голову не приходило. Вот почему известие о том, что выпускница местной школы по имени Шарлотта Симмонс осенью поедет учиться в Дьюпонт, стало в городе новостью номер один. Ей даже посвятили первую страницу местной еженедельной газеты «Аллегани ньюс».

Спустя месяц, субботним утром в конце мая, когда в школе уже закончились выпускные экзамены и наступило время вручения аттестатов, Шарлотта Симмонс стала настоящей звездой. Директор школы мистер Томс взошел на трибуну, установленную в торце школьной баскетбольной площадки. По ходу своей официальной речи он уже успел несколько раз упомянуть имя Шарлотты Симмонс, сообщив выпускникам и их родственникам, что эта необыкновенная девушка лучше всех сдала экзамены по французскому и английскому языкам, а также лучше всех написала сочинение. Вскоре дошла очередь и до самой Шарлотты, которой от имени выпускников предстояло зачитать прощальное обращение к учителям и товарищам по школе.

— …Передать слово той молодой женщине, которая… должен сказать, что обычно мы не упоминаем результаты единых госэкзаменов на открытых собраниях: во-первых, потому, что эта информация является конфиденциальной, а во-вторых, потому, что мы не придаем слишком уж большого значения этим результатам… — Директор сделал паузу и, широко улыбаясь, оглядел всех присутствующих. — Но на этот раз я считаю возможным сделать исключение из правила. По правде говоря, я просто не могу удержаться. Так вот, эта девушка, получившая максимальные тысячу шестьсот баллов и пятерки по четырем профильным тестам по выбору, всего одна из двух девушек во всей Северной Каролине удостоенная чести получить президентскую стипендию, девушка, побывавшая в Белом доме в Вашингтоне — вместе с Мартой Пеннингтон, нашей преподавательницей английского языка, отмеченной в качестве ее наставницы, — девушка, которая вместе с еще девяносто восемью выпускниками и их учителями, представлявшими остальные сорок девять штатов нашей страны, удостоилась чести обедать с Президентом и пожать ему руку, девушка, которая к тому же всегда была одной из лучших спортсменок нашей школы и входила в сборную по кроссу и спортивному ориентированию, девушка, которая…

Та самая девушка, кому были адресованы все эти дифирамбы, сидела на складном деревянном стуле в первом ряду сектора, выделенного для выпускников, и сердце у нее колотилось, как у пойманной птицы. Нет, по поводу речи, которую ей предстояло произнести, Шарлотта не волновалась. Она перечитала ее столько раз, что выучила наизусть — точно так же, как тогда, когда ей пришлось учить роль Беллы в школьном спектакле «Газовый свет». Сегодня ее куда больше беспокоило другое: во-первых, как она выглядит, а во-вторых, как отреагируют на ее выступление одноклассники. Одеты все выпускники были одинаково: темно-зеленая мантия с белым воротником и такого же цвета шапочка с золотистой шелковой кисточкой. Этот псевдоакадемический наряд, традиционный для выпускников Аллегани-Хай, скрывал все, кроме лица и прически. Но и тут было над чем поработать. Девушка, о которой столь лестно отзывался директор школы, провела несколько часов — часов! — приводя себя в порядок. Чего стоили только ее волосы — густые, темно-каштановые, спускавшиеся до середины спины. Шарлотта вымыла их, высушила на солнце, расчесала расческой, потом щеткой, потом распушила, полагая, что при ее внешности шевелюра остается для нее едва ли не единственным оружием. Что же касается лица — Шарлотта не считала себя уродиной и даже полагала, что ее можно назвать симпатичной. Другое дело, что выглядела она, по ее же собственному мнению, слишком юной, слишком наивной, уязвимой и девственной — девственной! Это слово привычно прозвучало в ее голове как нечто унизительное… а ведь одноклассница, сидящая рядом — Реджина Кокс — едва сдерживала возмущенный вздох при каждом упоминании «той самой девушки, которая». Насколько же Реджина презирает ее и ненавидит? Насколько не любят Шарлотту многие другие одноклассники, сидящие сейчас вокруг в точно таких же зеленых мантиях? Господи, ну почему мистер Томс не мог обойтись без этих бесконечных «девушек, которые»? В этот вроде бы звездный для нее миг, когда на нее смотрели чуть ли не все знакомые ей люди, Шарлотта испытывала едва ли не столь же сильное чувство вины, как и триумфа. Однако в конечном итоге чувство вины в силу его беспричинности было побеждено, поскольку этот миг триумфа был заработан ею честно и по праву, а на зависть и недовольство одноклассников можно было не обращать внимания.

— …И она, эта молодая женщина, в следующем учебном году впервые в истории нашей школы поедет учиться в Дьюпонтский университет, предоставивший ей полную стипендию. — При этих словах сидевшие в задних рядах взрослые одобрительно зашептались. — Так вот, леди и джентльмены… позвольте пригласить на трибуну Шарлотту Симмонс, которая и произнесет прощальную речь от лица всех выпускников.

Бурные аплодисменты. Встав со своего места и направившись к трибуне, Шарлотта вдруг поняла, что наверняка выглядит нелепо и двигается к тому же на редкость неуклюже. Чтобы не провоцировать зависть одноклассников, она решила идти, опустив голову с нарочитой скромностью. Вдруг ее взгляд упал на золотистый шнурок с кисточкой, спускавшийся с академической шапочки. Точно такой же золотой шнур с кистями проходил под воротником ее мантии вокруг шеи и свисал до пояса. Это был своего рода знак отличия для тех, кто принадлежал к списку «Бета» почетных выпускников школы Аллегани-Хай. Шарлотта вдруг подумала, что выглядит не столько скромной, сколько скрюченной, когда семенит к трибуне, опустив подбородок почти на грудь. Она выпрямилась и слегка вскинула голову. Этого движения оказалось достаточно, чтобы шапочка, которая была ей немного великовата, угрожающе съехала на затылок. А что, если она свалится? Шарлотта понимала, что в таком случае она не просто будет выглядеть полной дурой, не способной пройти без приключений и нескольких шагов, но ей еще придется нагибаться, чтобы поднять эту чертову шапку и снова водрузить ее себе на голову. О том, что будет с ее прической, лучше и не задумываться. Девушка решила придержать шапочку рукой, но тут как раз потребовалось подниматься на трибуну по ступенькам, для чего пришлось отпустить шапочку и приподнять подол мантии все той же рукой, поскольку в другой она держала текст своей речи. Миновав наконец ступеньки, она оказалась на трибуне. Аплодисменты усилились, но Шарлотта была настолько поглощена мыслями о том, как удержать на голове коварно норовящую упасть шапочку, что далеко не сразу сообразила улыбнуться в ответ мистеру Томсу, который уже давно стоял перед ней с широкой улыбкой, протягивая руку. Она коротко ответила на рукопожатие и вдруг почувствовала, что директор школы не только ласково держит ее ладонь обеими руками, но и ободряюще улыбается ей. Наклонившись и заглянув девушке в глаза мистер Томс негромко сказал:

— Шарлотта, мы тебя любим, и мы с тобой. — На несколько секунд он прикрыл глаза, словно повторяя про себя внушаемую ей мысль: «Не волнуйся, не нервничай, все будет хорошо». В первый раз за все это время Шарлотта поняла, что она, по всей видимости, действительно нервничает, и это даже бросается в глаза.

Теперь она стояла на трибуне, лицом к баскетбольной площадке, сплошь забитой складными стульями. Аплодисменты не стихали. Прямо перед Шарлоттой выделялся зеленый квадрат: это сидели плотными рядами ее одноклассники в своих парадных мантиях и шапочках. Реджина тоже хлопала в ладоши, но медленно и как-то механически. Скорее всего она присоединилась к аплодисментам лишь потому, что сидела в первом ряду и не хотела демонстрировать свои подлинные чувства О них, правда, свидетельствовало выражение ее лица, на котором Реджина не сподобилась изобразить хотя бы подобие улыбки. Зато Чаннинг Ривз, сидевший тремя рядами дальше, мог не утруждать себя никому не нужными аплодисментами, да и улыбка его скорее походила на ироническую презрительную гримасу: вздернутый угол рта делал ее холодной и саркастической. Лори Макдауэлл — тоже обладательница золотого шнура списка «Бета» — аплодировала от души. Она смотрела прямо в лицо Шарлотте и улыбалась ей абсолютно искренне, но это и не удивительно: Лори была ее подругой — ее единственной близкой подругой во всем классе. Брайен Круз со своими знаменитыми золотисто-рыжими непослушными кудрями — ах, Брайен, Брайен! — аплодировал вроде бы тоже искренне, вот только смотрел он на нее при этом, почему-то приоткрыв рот, не как на одноклассницу, а как на некий феномен, природное явление… неизвестно что. Зато взрослые, радуясь за Шарлотту, хлопали в ладоши и одаривали ее улыбками и ласковыми взглядами. Тут были и миссис Брайент, хозяйка магазина сувениров «Голубые горы», и мисс Муди из универсама «Баэр», и Кларенс Дин — местный почтмейстер, и мистер Робертсон — самый богатый человек во всей Спарте, владелец лесопитомника, где выращивались рождественские елки. Он тоже улыбался и энергично аплодировал Шарлотте, хотя они даже не были знакомы, а во втором ряду за ним сидели мама с папой, Бадди и Сэм. Папа в своей старой спортивной куртке выглядел особенно неловким и старомодным благодаря выпущенному наружу воротнику спортивной рубашки. Мама по торжественному случаю надела темно-синее в белую полоску платье с короткими рукавами. Оба они выглядели сегодня намного моложе своих сорока с лишним лет и старались аплодировать не слишком усердно, чтобы знакомые не заподозрили их в том, что они чрезмерно возгордились своей дочерью. На самом деле прятать законную гордость было не нужно и бесполезно. Даже Бадди и Сэм в чистых наглаженных рубашках смотрели на сестру, как маленькие детишки на самое настоящее чудо. Через два стула от них в том же ряду сидела мисс Пеннингтон в платье с крупным набивным рисунком — очевидная ошибка для шестидесяти-с-чем-то-летней дамы весьма солидной комплекции. Впрочем, для Шарлотты и габариты мисс Пеннингтон, и ее умение подбирать себе платья не играли никакой роли. Для нее она была дорогой мисс Пеннингтон, любимой учительницей, верным другом и советчиком. Шарлотта вдруг отчетливо вспомнила тот день, когда мисс Пеннингтон задержала ее после урока английского и сказала своим низким, чуть хрипловатым голосом, чтобы девочка задумалась, как ей выбраться из округа Аллегани и вообще из Северной Каролины в большой университет и в безграничный огромный мир, «потому что ты, Шарлотта, достойна большего». Мисс Пеннингтон аплодировала так самозабвенно, что весь ее солидный живот колыхался в такт аплодисментам. Заметив, что Шарлотта смотрит на нее, учительница вскинула неожиданно маленький для ее комплекции кулачок к подбородку и, резко дернув рукой вниз, изобразила столь популярный у молодежи жест, выражающий торжество и радость. Шарлотте стоило немалых усилий вспомнить о том, что она стоит на трибуне и не имеет права ответить своей наставнице ничем, кроме улыбки…

…Да и улыбаться тоже не следовало, потому что кто-нибудь, например, Чаннинг Ривз или другие одноклассники, могут заметить эту улыбку и решить, что Шарлотте Симмонс просто нравится купаться в лучах славы. В таком случае очередной волны презрения ей не избежать.

Наконец аплодисменты стихли и настало время произнести речь.

— Уважаемый мистер Томс, дорогие учителя, одноклассники, ученики, друзья нашей школы… — голос ее звучал вполне нормально, — родители, бывшие выпускники, бывшие ученики…

Пауза. Господи, как же ужасно жалко прозвучала первая фраза! Она так рассчитывала, что ей удастся сделать свою речь не просто набором дежурных, набивших оскомину прощальных слов, а сказать что-то искренне, не так, как все. Но теперь Шарлотте вдруг стало ясно, что все было придумано совершенно зря — но менять что-нибудь уже поздно!

— Джон Морли, виконт Блэкбернский, — ну зачем нужно было начинать речь с такого снобистского имени! — однажды сказал: «Успех того, что говорит женщина, зависит от трех вещей: кто говорит, что она говорит и как она это говорит. Из этих трех вещей то, что она говорит, наименее важно».

Шарлотта снова сделала паузу, чтобы дать возможность аудитории отреагировать на остроумное, как она полагала, вступление к речи. Эту запланированную паузу она выдержала с замирающим сердцем, ей казалось, что слова повиснут в тишине и она просто выставит себя перед всей школой этакой выпендривающейся своими знаниями девицей…

…Но, к ее изумлению, публика оценила шутку, и над рядами гостей пронесся смех, одобрительный и явно не натужный…

— В общем, гарантировать успех своего выступления я не могу.

Еще одна пауза. И снова смех — именно столько, сколько ей требовалось, чтобы перевести дух. Впрочем, тут же Шарлотта поняла, что смеются взрослые. Только они. В зеленом квадрате ее одноклассников смеха почти не было слышно, кое-кто лишь улыбнулся. Многие — включая Брайена, — выглядели явно удивленными, а Чаннинг Ривз повернулся к Мэтту Вудсону, сидящему рядом, и они обменялись холодными циничными усмешками, словно желая сказать: «Ну что она там мелет? Столько лет выпендривалась — неужели не надоело?»

Шарлотта решила больше не смотреть на одноклассников и, устремив взгляд на взрослых, продолжала чеканить слово за словом:

— И все же я попытаюсь рассказать вам о некоторых уроках, которые мы, старшеклассники, получили за последние четыре года. Эти уроки не укладываются в границы, определяемые методическими критериями учебной программы…

Ну зачем, спрашивается, было включать в нормальную человеческую речь всякие «методические критерии учебной программы»? Когда Шарлотта писала свою речь, ей казалось, что все звучит абсолютно естественно и даже эффектно, а вот теперь, стоя на трибуне, она вдруг испугалась, что ее слова прозвучат напыщенно и бездушно…

…Но все взрослые смотрели на нее с одобрением и даже с восторгом! Ощущение было такое, что они жадно вслушиваются в каждое ее слово! До Шарлотты стало доходить: они воспринимают ее как какого-то вундеркинда, как необыкновенный росток, протянувшийся к солнцу из скудной каменистой почвы графства Аллегани. Судя по всему, взрослая часть аудитории была настроена с восхищением внимать всему, что только могло прийти ей в голову.

Ободренная этим наблюдением, Шарлотта продолжала говорить:

— Мы научились ценить многое из того, что раньше принимали как должное. Мы научились смотреть на окружающую природу, воспринимать ее красоту так, словно видим все это впервые. У апачей есть древняя песня: «О великий дух Синей горы, того дома, где рождаются голубые облака, благодарю за то, что мне так хорошо и спокойно здесь, у подножья гор». Мы, выпускники, и сейчас, много веков спустя, благодарны за то…

Свою речь она, оказывается, действительно вызубрила назубок, слова слетали с ее губ, как с магнитофонной ленты, настолько автоматически, что сама Шарлотта в это время могла думать о чем-то другом… Сколько девушка ни пыталась отвлечься, ее взгляд поневоле обращался к сидевшим прямо перед ней одноклассникам… к Чаннингу Ривзу… В конце концов, какое ей дело до того, что о ней думают Чаннинг и компания его друзей и верных почитателей? Чаннинг вообще не замечал ее в школе, за все время учебы Шарлотта и говорила с ним только дважды — так какое ей до него дело? Чаннинг нынешней осенью не поедет поступать ни в какой колледж. Он вообще скорее всего никуда не поедет, а будет до конца жизни работать где-нибудь на бензоколонке, заправляя машины, жуя резинку «Ред мэн» и плюясь во все стороны. А если его вышвырнут с этой работы за профнепригодность и откровенный пофигизм, владелец лесопитомника из жалости пошлет парня в бригаду мексиканцев, которые давно уже выполняют самую тяжелую и низкооплачиваемую работу. Так и будет он болтаться между елками и пихтами, держа в правой руке бензопилу, а в левой насос для распрыскивания жидких удобрений и сгибаясь под тяжестью пятигаллонного бака с этой отравой, висящего у него за спиной. А по вечерам он будет, как лось во время гона, тяжело дыша, бегать за Реджиной и другими девчонками, которые уже знают, что всю жизнь проработают в отделе заказов лесопитомника Робертсона…

— Мы научились тому, что многие достижения невозможно измерить холодными цифрами. Эти добродетели не выразишь в графиках доходности и платежеспособности…

…Реджина… она же дура дурой, и тем не менее входит в «крутую» компанию — ту самую компанию, которая презирает Шарлотту Симмонс уже за одно то, что она вся из себя такая правильная, так любит учиться, не просто получает хорошие оценки, но и радуется этому, да к тому же не пьет, не курит ни сигарет, ни травы, не ездит вместе с ними на ночные гонки по шоссе 21, не говорит направо и налево «мать его…» и «пошло все на..», не дает никому возможности… да, в первую очередь все дело в том, что она никому не дает… Именно это нежелание «давать» и является главным раздражающим фактором, настроившим против нее большую часть класса..

— Мы осознали, что, действуя вместе, можно добиться гораздо большего, чем по отдельности, и…

Но почему Шарлотте должно быть от этого больно? Нет для этого никаких причин. И все таки — больно и обидно!.. Если бы все эти взрослые, которые с обожанием смотрят на нее, знали, что думают о ней соученики — да-да, те самые бывшие старшеклассники, так называемые друзья, якобы от имени которых ей и поручено выступить! Если бы они только знали, насколько тяжелее ей говорить, когда она видит перед собой эти равнодушные к ней и ко всему происходящему лица между зелеными мантиями и шапочками… Ну почему, почему человек становится изгоем лишь за то, что он не тупой и не тратит время на какие-то дурацкие и бессмысленные вещи?

— …Стоит большего, чем усилия двадцати человек, действующих в своих собственных интересах…

…А теперь Чаннинг еще и зевает — зевает прямо ей в лицо! На Шарлотту накатила волна гнева. Да пусть думают, что хотят! Она-то знает, что она, Шарлотта Симмонс, на голову выше любого из них. У нее нет с ними ничего общего, за исключением того, что ее тоже угораздило родиться в Спарте. Но больше она их никогда не увидит… В Дьюпонте она встретит других людей — похожих на нее, живущих полноценной интеллектуальной жизнью, способных заглянуть в будущее гораздо дальше, чем до ближайших выходных…

— …Как написал великий натуралист Джон Мьюр в книге «Горец Джон», «в горах рождаются реки, ледники, плодородные почвы и великие люди. Многие поэты, философы, пророки, люди деятельные, люди думающие, чьи мысли и дела изменили мир, — эти люди пришли с гор. Они, горцы, набрались сил вместе с деревьями, растущими в горных лесах, их характер был выкован молотом самой Природы». Благодарю всех за внимание.

Все закончилось. Бурные аплодисменты, переходящие… в еще более бурные аплодисменты. Шарлотта даже позволила себе на несколько секунд задержаться на трибуне. Она обвела взглядом аудиторию и уже безбоязненно посмотрела на одноклассников, поджав губы. Если бы у кого-то из них хватило ума и проницательности понять, что написано у нее на лице, все они — Чаннинг, Реджина, Брайен… Брайен, на которого Шарлотта когда-то возлагала такие надежды! — пожалуй, он мог бы прочесть ее мысли: «Только одному человеку из нас суждено спуститься с гор ради чего-то большого и важного. Все остальные могут оставаться здесь, да здесь они и останутся, и будут нажираться в хлам и всю жизнь смотреть на то, как растут новогодние елки».

Собрав листочки с текстом речи — в которые она за время выступления так ни разу и не заглянула, — Шарлотта спустилась с трибуны, наконец позволив себе отдаться пьянящему чувству одержанной победы. Ей действительно рукоплескали десятки людей, за нее радовались, ею восхищались и гордились — взрослые.

Гости у Симмонсов бывали нечасто, а уж о том, чтобы в доме 1709 по Каунти-роуд устраивалась вечеринка, вообще никто никогда не слышал. Впрочем, и сейчас мать Шарлотты всячески избегала называть предстоящее событие вечеринкой. Она принадлежала к довольно популярной в глубинке ветви евангелистской церкви и считала, что всякие вечеринки и прочие способы праздного времяпрепровождения устраивают ленивые, потакающие своим низменным желаниям люди, у которых денег в кармане больше, чем добродетели в сердце. В общем, и сегодня Симмонсы не собирали гостей, а просто после церемонии вручения аттестатов к ним «кое-кто мог заглянуть», хотя приготовления к визиту этих «кое-кого» длились уже три недели.

Шарлотта благодарила Бога за то, что погода сегодня выдалась прекрасная, а значит, удастся поставить рядом со спутниковой антенной стол для пикника и принять гостей не в доме, а на лужайке. Лужайкой, правда, площадку за домом Симмонсов можно было назвать лишь условно. Небольшой утоптанный участок с островками упрямой жизнелюбивой травы как-то незаметно, без явной границы упирался в заросли кустарника, окаймлявшие густой лес, начинавшийся всего в нескольких десятках шагов от дома. Сейчас над «лужайкой» растекался легкий запах готовившихся порция за порцией хот-догов. Отцу Шарлотты наконец удалось собрать старый складной гриль, и приготовление еды пошло полным ходом. Помимо хотдогов гостям предложили картофельный салат, яйца под острым соусом, бутерброды с ветчиной, пирог с ревенем, фруктовый пунш и лимонад. Все это было выставлено на том самом столе для пикников. В обычные дни этот стол использовался в качестве обеденного и стоял внутри дома. Если бы пошел дождь, всем этим людям — мисс Пеннингтон, шерифу Пайку, почтмейстеру мистеру Дину, мисс Муди, миссис Брайент, миссис Казинс — той самой, что расписала стены в магазине миссис Брайент в стиле бабушки Мозес, — пришлось бы перебраться в тесный дом Симмонсов, и тогда уже не удалось бы утаить от друзей мамы и папы, что другого стола у них попросту нет, и к тому же с обеих сторон от того места, где он обычно стоит, находятся не стулья, а самодельные скамейки — две доски, приколоченные к старым табуреткам. Случись такое, Шарлотта, наверное, со стыда бы умерла. Мало ей того, что папа по случаю теплой погоды напялил рубашку с короткими рукавами, выставив на всеобщее обозрение татуировку в виде русалки. Это, с позволения сказать, произведение искусства занимало большую часть кожного покрова на его правой руке и являлось вечным напоминанием об одной слишком веселой увольнительной во время службы в армии. Почему именно русалка? Отец и сам понятия не имел. Да ладно хоть бы сделали как следует, а то получилось настоящее позорище.

Дом представлял собой маленькую одноэтажную деревянную будку, выходившую фасадом на шоссе. На «фасаде» помещались два окна и входная дверь. Единственным элементом декора был небольшой навес из плотно подогнанных друг к другу деревянных планок, накрепко приколоченный над окнами. Входная дверь открывалась прямо в комнату, которая, несмотря на скромные размеры 12 на 15 футов, служила одновременно гостиной, кабинетом, комнатой для семейного просмотра телевизора, детской и столовой. Именно здесь обычно стоял складной стол для пикника. Потолок нависал прямо над головой. Керосиновый обогреватель и угольная плита, издавая присущие им запахи, пропитавшие весь дом, добавляли завершающие штрихи к образу деревенской избушки. Первые шесть лет своей жизни Шарлотта провела вместе с родителями в полуподвале — там, где теперь находился фундамент дома. Ребенком она, естественно, не задумывалась над этим свидетельством бедности ее семьи. Симмонсы были далеко не единственными в округе, кто начинал свою семейную жизнь таким образом. Люди покупали клочок земли, порой не больше пятой части акра, выкапывали яму под фундамент, накрывали ее рубероидной крышей, выводили через крышу трубу от печки, которая использовалась как для обогрева, так и для приготовления пищи, и жили в этих землянках, пока не наскребали денег на строительство хоть какого-то подобия жилья на поверхности земли. Понятно, что построить хоромы мало кому удавалось: обычно получался дом наподобие жилища Симмонсов — маленькая деревянная коробка с пристроенным ржавым выгребным баком и лужайкой в виде расчищенной от леса площадки — вытоптанной или заросшей жесткой придорожной травой.

Лори Макдауэлл отошла от стола, держа в руках бумажную тарелочку с едой и белую пластиковую вилку и собираясь заговорить с миссис Брайент. Лори была высокая худощавая девушка со светлыми вьющимися волосами, чье лицо, всегда освещенное выражением доброжелательного внимания и добродушия, нисколько не портил даже широковатый крупный нос. Ее отец работал инженером в одном из административных учреждений штата, и их дом был настоящим дворцом по сравнению с лачугой Симмонсов. Но Шарлотту нисколько не беспокоило, какое впечатление произведет ее дом на Лори. Та бывала у нее в гостях уже много раз и прекрасно знала, как живут Симмонсы. Кроме нее, никого из одноклассников Шарлотта не пригласила. Сегодня здесь собрались только родственники и близкие друзья. Похоже, им действительно было хорошо всем вместе; по крайней мере, они всячески старались это подчеркнуть. Вполне естественно, что центром внимания всех собравшихся, звездой вечера, была мисс Шарлотта Симмонс, одетая в платье без рукавов, сшитое из ткани с набивным рисунком — то самое, которое было на ней под зеленой мантией во время вручения аттестатов.

— Ну, блин, чтоб мне сдохнуть, девочка! — проревел бывший бригадир, с которым отец раньше работал на обувной фабрике Тома Макэна в Спарте — теперь переведенной в Мексику… или в Китай, — высокий, изрядно отъевшийся мужчина по прозвищу Большая Шляпа — Мне все, ну прям все говорили, что ты умница да я, блин, и сам понимаю, но кто ж мог подумать, что ты завернешь такую речь, как сегодня! Это ж надо было так загнуть. Всем нос утерла!

К хвалебному хору присоединился и шериф Пайк, который был даже еще крупнее Шляпы:

— Да, вот уж сказала так сказала, ни убавить, ни прибавить. Сколько уже лет я бываю на этих выпускных церемониях, но такой речуги еще никогда не слышал. И это я тебе говорю не просто так, не потому, что ты мне как родная. Ты на самом деле всех умыла, и пусть только кто посмеет сказать, что это не так! Отправляй их сразу ко мне.

— А я тебя помню, когда ты была фофем крофкой, во-о-от такуфенькой, — вступил в разговор один из настоящих родственников Шарлотты, Дуги Уэйд, — и ты уфе тогда кого угодно фаговорить могла фе лопотала и лопотала! — Кузен Дуги, высоченный и худой как жердь мужчина лет тридцати, лишился двух передних зубов несколько лет назад — понятное дело, произошло это однажды субботним вечером, но где и как именно, вспомнить он не мог, а теперь уже все привыкли к его шепелявости, потому что вставить себе зубы Дуги так и не сподобился.

Тетя Бетти заявила: она надеется, что, уехав в Дьюпонт, Шарлотта не забудет родной город и всех тех, кто ее здесь так любит, на что Шарлотта вполне предсказуемо откликнулась:

— Да что вы, тетя Бетти, как вы могли такое подумать! Здесь ведь мой дом, и вы самые близкие мне люди!

Миссис Чилдерс — единственная из присутствующих, кто удосужился переодеться после утренней выпускной церемонии, назвала Шарлотту «милочкой», сделала ей комплимент по поводу того, как хорошо она выглядит, и выразила надежду, что в Дьюпонте девушка немедленно соберет вокруг себя целую толпу поклонников и воздыхателей; хоть она и из провинции, обаяние и ум уложат к ее ногам мальчиков из самых лучших семей.

— Ой, ну что вы! — Шарлотта улыбнулась и покраснела от смущения, причем смутилась она вполне искренне, потому что при упоминании мальчиков в ее сознании всплыли образы Чаннинга и Брайена Слава Богу, что никого из класса кроме Лори, здесь не было.

На счастье Шарлотты, внимание гостей отвлек от ее персоны Джо Мибейн, владелец небольшой закусочной на шоссе 21, где по утрам подавали по-домашнему вкусное жаркое из печенки и почек, а в витрине была выставлена чуть ли не дюжина сортов жевательного и нюхательного табака Джо вдруг пришло в голову громко поинтересоваться у отца Шарлотты, стоящего около гриля:

— Эй, Билли! А откуда у этой девчонки в голове столько мозгов? Просто ума не приложу! Если это ей передалось по наследству, то уж явно не по отцовской линии, а со стороны Лизбет!

Отец взглянул на Джо, приценился к шутке и, не найдя ее слишком удачной, улыбнулся слегка натужно, а потом вернулся к своим хот-догам. Отцу было всего сорок два года, и его можно было назвать даже красивым — грубоватой красотой мужчины, всю жизнь занимающегося физической работой на свежем воздухе. После того как обувная фабрика Тома Макэна закрылась, а потом и пилораму Лоу перенесли куда-то в Северный Уилксборо, отцу удалось устроиться только сторожем на подмену в поселке Роринг Гэп, по другую сторону хребта, у каких-то отдыхающих из Флориды. В последние годы семья фактически жила на то, что получала мама, работавшая на полставки в офисе шерифа. Естественно, такое положение дел вгоняло отца в депрессию; впрочем, и в лучшие годы он не был особенно силен в шутливых перепалках, да и вообще стеснялся долго говорить, когда рядом было много народу. Он и за возню с грилем взялся скорее всего для того, чтобы под благовидным предлогом свести к минимуму общение с гостями. При этом отец вовсе не был человеком робким, застенчивым или косноязычным — во всяком случае, в обычном смысле слова. В тот день Шарлотта впервые в жизни почувствовала себя достаточно взрослой, чтобы понять, почему именно папа порой вел себя так странно с точки зрения окружающих. На самом деле он был просто стопроцентным воплощением типичного горца из Каролины, со всеми достоинствами и недостатками, присущими этому типу людей и унаследованными ими от предков. Он был не так воспитан, чтобы демонстрировать эмоции на людях, а уж о том, чтобы выплеснуть свои чувства, когда тебе плохо, и речи не могло быть. В условиях тяжелой жизни в горах это качество не могло не считаться достоинством для любого мужчины. Одновременно то же качество проявлялось и в подсознательном нежелании выражать свои чувства в словах. Чем сильнее были чувства, тем больше отец закрывался и тем менее охотно делился ими с окружающими. Когда Шарлотта была маленькой, он мог, чтобы выразить свою любовь, обнять девочку, подхватить на руки или попробовать поговорить с ней на ее смешном детском языке. Теперь же, когда дочь стала уже не ребенком, а взрослой девушкой, он никак не мог найти подходящих слов, чтобы выразить, как сильно ее любит. Иногда отец подолгу пристально смотрел на нее, и Шарлотта сама не знала, чего в этих взглядах больше — любви или искреннего удивления: неужели это моя дочь? Да это просто какое-то чудо, и без вмешательства сверхъестественных сил здесь явно не обошлось.

А вот и голос мистера Дина, начальника почтового отделения:

— Шарлотта, я все-таки надеюсь, что ты полюбишь баскетбол! Потому что мне говорили, в Дьюпонте все просто помешаны на баскетболе! Команда у них — будь здоров!

Шарлотта слушала мистера Дина вполуха. Ее внимание в этот момент было в основном поглощено младшими братьями — десятилетним Бадди и восьмилетним Сэмом. Мальчишки гонялись друг за другом по двору, обегая взрослых и прячась за ними, хохоча и визжа, явно очень радуясь такому необыкновенному событию — вечеринке у них дома. Бадди пробежал между мисс Пеннингтон и мамой, которая попыталась попридержать его, хотя и не слишком усердно. Насколько эти женщины не похожи друг на друга — мисс Пеннингтон и мама: контраст просто разительный. Мисс Пеннингтон с редеющими седыми волосами и тяжеловесной фигурой — хотя Шарлотте никогда не пришло бы в голову назвать ее толстой или тучной, — воплощала собой образ приближающейся старости. А мама с ее красивой стройной фигурой и густыми темно-каштановыми волосами, заплетенными в косу и затейливо уложенными по случаю праздника, выглядела так молодо, гораздо моложе своих лет. Шарлотта с детства любила, когда мама подкалывала косу именно так, как сегодня.

В данный момент обе женщины были поглощены разговором, и Шарлотта испытала даже легкое беспокойство. Что подумает учительница о ее доме и семье? За последние четыре года Шарлотта провела немало времени в беседах с мисс Пеннингтон — и в школе, и у нее дома в Спарте, но в гостях у Симмонсов учительница никогда не была. Что она подумает о кузене Дуги и о Большой Шляпе с его вечными «блин», «да чтоб я сдох» и еще более крепкими выражениями, и о маме, которая так по-деревенски говорит «Арландия» вместо «Ирландия», «Детройт» вместо «Детройт», «звонят» вместо «звонят» и тому подобное? Причем в том, что касается материального положения, никакой особой пропасти между мисс Пеннингтон и родителями Шарлотты не было. Дом, доставшийся учительнице по наследству от родителей, не намного больше, чем у Симмонсов. Но у мисс Пеннингтон имелось то, чего у них не было никогда: вкус — новое, только что усвоенное Шарлоттой понятие — и стремление облагородить пространство вокруг себя. В ее доме все было устроено так, чтобы он воспринимался красиво — как снаружи, так и изнутри. Участок земли возле дома был еще меньше, чем у дома Шарлотты, но она сделала из него настоящий дворик, засеяла лужайку мягкой газонной травой, устроила по краям цветочные бордюры и посадила самшитовые деревца. За всей этой красотой мисс Пеннингтон, у которой, ясное дело, не было денег на садовника, ухаживала сама, хотя эта работа порой отнимала у нее последние силы. В свое время Шарлотта немало рассказывала маме о своей любимой учительнице, но в какой-то момент почувствовала себя виноватой. Ей показалось, что мама неосознанно ревнует ее к мисс Пеннингтон. Когда же мама, движимая естественным любопытством, начинала сама расспрашивать, действительно ли мисс Пеннингтон такая умная, так много знает и имеет хороший вкус, Шарлотта старалась перевести разговор на другую тему, а если это не удавалось, делала вид, что не понимает смысла маминых вопросов.

Мистер Дин продолжал пространно просвещать присутствующих относительно успехов воспитанников Дьюпонта в национальных чемпионатах по разным видам спорта, причем делал это в типично мужской манере, стараясь поразить окружающих своими знаниями. Шарлотта тем временем украдкой поглядывала на маму. Правильные черты волевого лица — маму можно было бы назвать красивой, если бы не отразившиеся на лице долгие годы жизни в тесноте и почти нищете в крошечном домике 1709 по Каунти-роуд. Сама она прекрасно знала, как выглядит, но это ее мало заботило. Внутренне мама давно уже нашла два способа преодолевать в себе уныние и накатывающую порой усталость. Во-первых, она была искренне и глубоко религиозной; а во-вторых, ее отрадой и утешением была Шарлотта — старшая дочь, чей незаурядный ум отмечали все родственники и знакомые еще с тех пор, как малышке исполнилось два года. Пока Шарлотта ходила в подготовительные классы и начальную школу, их отношения с мамой были настолько близкими, насколько это вообще возможно между матерью и дочерью. У Шарлотты от мамы не было никаких секретов — совсем никаких. Мама была ее главным учителем и всегда помогала в любых трудных жизненных ситуациях. Но вскоре после поступления в среднюю школу Аллегани-Хай у Шарлотты начался переходный возраст, и одновременно между ней и матерью словно опустился невидимый занавес. В этот период для девочки нет ничего более важного, чем ее пробуждающаяся сексуальность и непростые вопросы о том, чего ждут от нее мальчики. Когда Шарлотта впервые затронула этот вопрос в разговоре с матерью, та тотчас же сменила тему. Ее религиозные убеждения, ее непоколебимая уверенность в незыблемости моральных норм не позволяли ей увидеть в этих вопросах что-либо, достойное обсуждения. С точки зрения Элизабет Симмонс, в отношениях между мужчиной и женщиной не было ничего противоречивого или неоднозначного, и у нее ни разу не хватило терпения дослушать дочь, когда та начинала разговоры с фраз: «Но, мама, в наше время…» или: «Понимаешь, мама, все остальные…» Шарлотта всегда могла поговорить с мамой о менструациях, гигиене, дезодорантах, груди, лифчиках, бритье ног или подмышек — но не более того. Стоило же ей коснуться скользких тем вроде того, следует ли ей хотя бы в минимальной степени флиртовать с Чаннингом или Брайеном, или не стали ли нынче большой редкостью девушки, которые не делают этого до свадьбы, как мама заканчивала разговор, недвусмысленно давая понять дочери, что все это даже не подлежит обсуждению. Естественно, у мамы было гораздо больше силы воли, чем у Шарлотты, а кроме того, той вовсе не улыбалось довести дело до скандала и в полной мере ощутить на себе авторитарную жесткость маминого характера. Шарлотте приходилось думать обо всем самой и убеждать себя в том, что все именно так и должно быть. Не раз и не два девушка повторяла себе, что никогда не опустится до уровня Чаннинга Ривза и Реджины Кокс; а если они не считают ее крутой и называют недотрогой или тормозом, то она готова нести звание «тормознутой» как почетный знак, отличающий ее от остальных в моральном плане точно так же, как она отличалась от них по уму и начитанности. Тем не менее время шло, и среди одноклассников Шарлотты оставалось все меньше тех, кто хоть в какой-то мере разделял ее убеждения или готов был относиться к ним с пониманием. В итоге настал ужасный момент, когда от нее отвернулись все, даже Брайен.

Чем меньше Шарлотта говорила с мамой, тем более продолжительными становились ее разговоры с мисс Пеннингтон. Мама, конечно, была в курсе этого, отчего Шарлотта чувствовала себя еще более виноватой. С мисс Пеннингтон они говорили о школьных уроках, сочинениях и литературе, мисс Пеннингтон советовала Шарлотте, какие книги нужно прочесть сверх программы, в том числе по истории, философии и французскому языку, причем девушка поглощала их в таком количестве, что впору было говорить о втором, параллельном образовании, полученном прямо в стенах Аллегани-Хай. Мисс Пеннингтон убедила учительницу биологии миссис Баттрик и преподавателя математики мистера Лоранса, что и по их предметам Шарлотта Симмонс вполне способна заниматься дополнительно по учебникам более серьезным, чем предназначенные для ее одноклассников, и отвечать на вопросы по ним в конце каждого семестра Шарлотта вполне оправдала все хвалебные рекомендации. Как только их беседы с мисс Пеннингтон выходили за рамки текущих школьных тем, учительница сразу же заводила речь о будущем своей любимой ученицы. Она все время настаивала, что та должна стремиться поступить в самый престижный университет, вроде Гарварда, Дьюпонта, Йеля или Принстона, расписывая блестящие перспективы, которые открываются перед их выпускниками. В общем, говорить с учительницей можно было о чем угодно, кроме… Мисс Пеннингтон была старая дева и, несмотря на свою не слишком привлекательную внешность, обладала большим чувством собственного достоинства и прекрасными манерами, а потому вряд ли стала бы опускаться в разговоре со школьницей до рассуждений о том, как, например, той следует вести себя с Брайеном Крузом, если они окажутся вдвоем в машине или где-нибудь в уединенном месте поздно вечером. Единственным человеком, с которым Шарлотта могла обо всем этом поговорить, была Лори — такая же неопытная и невинная, как она сама.

Шарлотта как раз смотрела на мисс Пеннингтон, когда краем уха услышала — или ей показалось, что она услышала, — как в общий гул голосов и громкие рассуждения мистера Дина о нынешних баскетбольных звездах врезался шум машины, донесшийся из-за фасада дома — хрипловатый рев мотора, явно работавшего на повышенных оборотах. На таких машинах ребята обычно устраивают драг-рэйсинг — гонки на короткую дистанцию по прямому участку дороги. Потом рев мотора прекратился, и Шарлотта снова попыталась сконцентрировать внимание на том, что говорит мистер Дин — просто из вежливости, на тот случай, если он вдруг ее о чем-нибудь спросит.

Впрочем, не прошло и нескольких секунд, как во дворе дома послышались громкие голоса парней.

— Эй, Шарлотта, что же ты мне не сказала, что у вас сегодня банкет!

Обойдя дом со стороны выгребного бака, во двор зашли четверо ребят: Чаннинг Ривз, Мэтт Вудсон и еще двое их приятелей — Рэндалл Хоггарт и Дэйв Косгроув, оба хорошо известные в городе благодаря своим успехам в футболе. Буквально пару часов назад все четверо присутствовали на выпускной церемонии, одетые в темно-зеленые мантии и академические шапочки, но теперь на Чаннинге и Мэтте были футболки, потертые джинсы, кроссовки и бейсболки задом наперед, а Рэндалл Хоггарт и Дэйв Косгроув вырядились в шорты, сандалии и лишь недавно перешедшие из разряда нижнего белья в разряд модной одежды майки. Главным достоинством этого изысканного ансамбля была возможность продемонстрировать в наиболее выгодном свете свои накачанные мышцы, мощные руки и грудные клетки. Чаннинг, Мэтт и Рэндалл жевали табак и время от времени привычно, но демонстративно смачно сплевывали на землю табачную жижу, не стесняясь никого из присутствующих. Они явно выпендривались перед Шарлоттой.

— Да, мы, конечно, понимаем: наша Шарлотта так волновалась, что просто забыла нас пригласить! Не хотела же она специально нас обидеть, — сказал Мэтт Вудсон все таким же громким и насмешливым голосом, поглядывая на Чаннинга, на чью поддержку он очень рассчитывал.

Все четверо переглянулись и засмеялись, явно довольные собой — своей смелостью и убийственным сарказмом своих шуток. В руках у Дэйва Косгроува была большая поллитровая банка пива, но судя по голосам, ухмылкам и перемигиваниям всех четверых, становилось ясно, что это далеко не первая емкость, опустошенная ими после выпускной церемонии, а может быть, еще и до того.

Шарлотту этот визит привел в полное замешательство. Она застыла и уже в следующий миг почувствовала себя униженной и выставленной на всеобщее посмешище. Откуда в ней возникло это ощущение, она и сама бы не могла объяснить. Во дворе стало тихо. Можно было слышать даже, как скворчит на гриле очередная порция сосисок для хот-догов. Шарлотта ощутила страх. Тупо и одновременно нагло ухмыляясь, четверка незваных гостей направилась к ней; при этом парни старательно делали вид, что не замечают взрослых, перед которыми в другой ситуации они вели бы себя куда скромнее. Сама же Шарлотта чувствовала, что не может сделать даже шагу, чтобы уклониться от столь нежеланной встречи. Все происходило как в кошмарном сне. В следующую секунду Чаннинг уже стоял прямо перед ней. Девушке вдруг стало не просто страшно, но и противно: не только из-за огромного прыща на щеке Чаннинга, но и из-за складки кожи у него на лбу, свисающей из-под надетой задом наперед бейсболки.

Сально посмотрев Шарлотте в глаза, он сказал:

— Я пришел обнять свою любимую одноклассницу. Как выпускник выпускницу.

С этими словами парень протянул руку и схватил Шарлотту за предплечье. Та отпрянула, но Чаннинг не собирался так легко сдаваться и снова попытался схватить ее.

— Чаннинг, прекрати! — вырвалось у Шарлотты.

Неожиданно между Шарлоттой и подвыпившим парнем сначала возникла огромная и явно очень сильная рука, а потом внушительная фигура шерифа Пайка и полностью скрыла Шарлотту от пьяных глаз Чаннинга.

— Ребята, — сказал шериф, — сейчас вы все развернетесь и немедленно отправитесь по домам. И чтоб без лишних вопросов. Других вариантов я вам предлагать не намерен.

Чаннинг определенно не пришел в восторг, обнаружив перед собой здоровяка шерифа, чьи могучие бицепсы туго обтягивали рукава рубашки. В первую секунду он даже смешался и явно намеревался отступить, но потом, собрав всю волю в кулак, решил все же свести этот поединок хотя бы вничью, чтобы не потерять лицо перед своими приятелями.

— Да бросьте, шериф, — заявил он, изображая на лице якобы добродушную улыбку, — мы так трудились и напрягались последние четыре года, чтобы окончить школу! Вы же сами сегодня слышали, как нас хвалили за это. В конце концов, что плохого в том, чтобы заехать к однокласснице и отметить это событие? Она ведь круглая отличница и зачитывала речь от имени всего класса.

— Плохо то, что вы, ребята, напились как свиньи, — ответил шериф, — а потому повторяю: либо вы идете по домам, либо я вам обеспечу место, где вы сможете продолжить всей компанией свои теплые воспоминания о школьных годах. Усек, какую гостиницу я для вас приготовил?

Не отводя глаз от Чаннинга шериф Пайк вытянул руку и взял из лап оторопевшего Дэйва Косгроува банку с пивом. Дэйв сделал глубокий вдох, будто собираясь что-то возразить, но в последний момент передумал и промолчал. Он уставился сначала на шерифа, а потом куда-то поверх его плеча. Оглянувшись, Шарлотта увидела рядом с собой, в одном лишь шаге за спиной шерифа, троих мужчин, стоявших с самым решительным видом — отца, Большую Шляпу и кузена Дуги. Папа все еще сжимал в руке длинную стальную вилку, которой орудовал у гриля. Что касается Дуги, то его комплекция была вполовину менее внушительна, чем у шерифа Пайка, Рэнди или Дэйва. Однако даже при скромных габаритах ему всегда удавалось заставить противника почувствовать к себе уважение еще до начала схватки, сощурив глаза, скривив губы в зловещей ухмылке и приоткрыв черную дыру на месте отсутствующих зубов, благодаря чему остальные зубы смахивали на звериные клыки. Во всем графстве Дуги Уэйд был хорошо известен как любитель подраться. Неважно, шла ли речь о дружеской потасовке субботним вечером или об ожесточенной драке с поножовщиной — пинающийся, кусающийся, умеющий неожиданно ткнуть локтем в кадык Дуги всегда оказывался в самой гуще событий, причем с завидным постоянством держался на ногах до последнего.

Понюхав пивную банку, шериф поморщился и сказал:

— Если среди вас есть хоть один трезвый, можете уехать отсюда на машине. Иначе пойдете пешком.

— Да ладно вам, шериф, хватит нас отчитывать, — попытался возникнуть Чаннинг, но его главное оружие — дерзость — уже куда-то улетучилось. Чтобы придать своим словам солидности, он солидно сплюнул, хотя и без того удовольствия, с каким делал это несколько минут назад.

— Плеваться нехорошо, — заметил шериф, проследив глазами траекторию полета коричневой жижи. — А плеваться, когда находишься на чужой земле, нехорошо тем более. У себя дома плюйся сколько влезет.

— Да ну, шериф, — возразил Чаннинг слегка заплетающимся языком, — какая разница, где плюнуть. А если кому-то что-то не нравится…

Его сбивчивую речь прервал отец Шарлотты, шагнувший к Чаннингу и заговоривший странным, низким, бесцветным голосом:

— Чаннинг, запомни: если еще раз сунешься к моему дому, ты отсюда уползешь. Я тебе ноги обломаю. А если посмеешь еще раз прикоснуться к моей дочери, тебе больше никогда в жизни не захочется быть с женщиной.

— Что? Вы мне угрожаете? Слышите, шериф, он мне угрожает.

— Это не угроза, Чаннинг, — сказал отец все так же зловеще-монотонно. — Это обещание.

На мгновение во дворе дома Симмонсов воцарилась мертвая тишина. Шарлотта увидела, как Бадди и Сэм смотрят на отца Эту минуту они запомнят до конца своих дней. Может быть, именно в этот миг в их сердца и души и вкладывался тот кодекс чести горца, который действует и по сей день, в двадцать первом веке, точно так же, как действовал во времена их отца, деда, прадеда и более далеких предков на протяжении долгих столетий. Младшие братья Шарлотты не только запомнят этот миг, но и станут вспоминать его с благоговением, потому что именно в эти секунды им стало ясно, что значит быть настоящим мужчиной. Но Шарлотта увидела нечто большее, чего тоже никогда не забудет. Выражение папиного лица оставалось внешне спокойным, почти бесстрастным, но по его немигающему взгляду было понятно: никаким доводам разума, никаким аргументам он больше внимать не намерен. Ледяной взгляд сверлил Чаннинга. На любую попытку что-то возразить он сейчас ответил бы только одним способом: бросившись на противника с кулаками. Поняли ли это Бадди и Сэм? Если да, то они, конечно, еще больше восхищаются отцом. Однако для Шарлотты его слова: «Тебе больше никогда в жизни не захочется быть с женщиной» только усугубили унижение, пережитое в этот момент.

Шериф Пайк сказал:

— Не бери в голову, Билли. — После чего внимательно посмотрел на Чаннинга, продолжая говорить, обращаясь к отцу Шарлотты: — Чаннинг ведь не дурак. Он даже сумел окончить среднюю школу, о чем сегодня сам упомянул. Человек он уже взрослый и прекрасно понимает, что вести себя нужно по-взрослому, серьезно, а не выкидывать дурацкие номера, как глупый мальчишка. Правильно я говорю, Чаннинг?

Пытаясь сохранить хотя бы остатки достоинства, Чаннинг не сказал ни «да», ни «нет», не кивнул и не помотал головой, а в его последнем взгляде, брошенном на шерифа, не было ни уважения, ни наоборот. На отца Шарлотты он и вовсе старался не смотреть. Повернувшись кругом, парень махнул рукой друзьям и голосом, в котором не было ни призыва к капитуляции, ни приказа продолжать сопротивление, сказал:

— Пошли. Хватит с меня этой х…

Ругательство вроде бы и было произнесено, а вроде бы и нет. Приятели развернулись и последовали за ним, на подходе к углу дома снова зашагав прежней развязной походкой якобы уверенных в себе ребят. Впрочем, никто из них не рискнул сплюнуть на землю.

Шарлотта так и осталась стоять на месте, прижав ладони к лицу. Как только незваные гости скрылись из виду, она, не выдержав напряжения, расплакалась, содрогаясь всем телом. Отец поднял руки и посмотрел на них, словно раздумывая, что бы такое ими сделать или чего не делать и что сказать дочери, чтобы она успокоилась. Шериф, Большая Шляпа и кузен Дуги так и остались стоять на месте, как вкопанные. Женские слезы, как и в давние времена, полностью сбили с толку мужчин, словно парализовав их. Естественно, первой бросилась на помощь Шарлотте мама Обняв дочь за плечи, она прижала к себе ее голову, как делала всегда, когда Шарлотта была еще маленькой, и ласково, нежно сказала:

— Ты моя девочка, ты моя любимая, ты же знаешь, что ты самая лучшая девочка на свете. Поверь, все эти подонки вместе взятые не стоят твоих слез. Слышишь, дорогая? Эти парни — просто дрянь. Генриетту Ривз я всю жизнь знаю. Верно сказано в Писании: что посеешь, то и пожнешь. А я тебе вот что скажу: никто из них больше никогда к тебе не сунется. — С какой же легкостью и даже рвением мать ухватилась за единственный шанс поговорить с дочерью как с ребенком, для которого материнские слова — истина в последней инстанции. — Ты видела, какое лицо было у этого парня, когда папа посмотрел ему прямо в глаза? Папа его одним взглядом насквозь проткнул. Теперь он никогда в жизни не позволит себе ничего лишнего в отношении тебя, деточка моя.

Ничего лишнего. Мама, ну как же можно понять все настолько неправильно! То, как вели себя здесь Чаннинг со своими дружками, не имеет никакого значения. Важно то, что они — сознательно или нет — догадались, что обидеть Шарлотту можно именно так. Внешность, отношения с мальчиками, популярность — вот три важнейших компонента, и зачем нужна приятная внешность, если ты такая жалкая в двух других отношениях? А папино решение проблемы — его клятва горца кастрировать Чаннинга, если тот только посмеет приблизиться к его обожаемой маленькой дочурке. Господи! Он же сам не понимает, что выставил ее на посмешище! Какой стыд! Да об этой истории к вечеру весь округ будет знать. День великого триумфа Шарлотты Симмонс. Не в силах успокоиться, она так и стояла посреди двора, продолжая рыдать.

Лори подошла к ним, и мама передала ей право попытаться утешить дочь. Лори обняла Шарлотту и прошептала той на ухо, что хотя в классе и считается, будто Чаннинг Ривз симпатичный и клевый парень, но в глубине души все прекрасно понимают: он редкостная скотина, с которой не стоит иметь никаких дел. О Лори, Лори, Лори, даже ты не понимаешь, какой он, Чаннинг, и почему я теперь плачу. Его лицо до сих пор стояло у Шарлотты перед глазами. Ну почему, почему я?.. вернее, почему не я и Чаннинг?..

Мисс Пеннингтон стояла в нескольких ярдах, глядя на нее, не зная, имеет ли она право лезть к Шарлотте со своими утешениями, чтобы не спровоцировать материнскую ревность. Когда Шарлотта наконец успокоилась, гости попытались общими усилиями вновь продолжить вечеринку, подсознательно желая дать девушке понять, что не позволят четырем пьяным соплякам испортить их веселое общение и непринужденную обстановку. К сожалению, все было напрасно. Бесполезно пытаться вдохнуть жизнь в остывший труп. Почувствовав фальшивость настроения, гости стали прощаться и расходиться — сначала поодиночке, но очень скоро это сменилось картиной всеобщей эвакуации. Мама с папой вышли на шоссе, где вдоль обочины были припаркованы машины гостей. Шарлотта покорно поплелась за родителями, но тут ее остановила подошедшая мисс Пеннингтон. На ее широком лице блуждала чуть загадочная улыбка человека хорошо знающего жизнь.

— Шарлотта, — проговорила она своим глубоким контральто, — надеюсь, ты сама понимаешь, почему это все произошло.

— Да, да, конечно, — подавленно кивнула девушка.

— Неужели? Тогда скажи, почему? С какой стати эти ребята заявились сюда?

— Потому что… да не знаю я, мисс Пеннингтон, и знать не хочу… Это вообще не имеет теперь никакого значения.

— Послушай меня, Шарлотта. Они не принимают тебя, а поскольку ты не гонишься за тем, чтобы тебя признали своей, их это злит и раздражает. И в то же время ты им интересна — и с этим они ничего не могут поделать. Если ты скажешь, что сама этого не заметила, я в тебе просто разочаруюсь. Они готовы напиться и выставить себя на посмешище, лишь бы продемонстрировать тебе, до чего ты им неинтересна. Из всего, что было сказано на выпускной церемонии, эти парни усвоили только одно: в числе их одноклассниц есть действительно необыкновенная девушка, до того необыкновенная, что вот-вот уедет из округа Аллегани намного дальше, чем кто-либо из них когда-либо бывал, далеко за хребет Голубых гор. Эта девушка выше их всех, вместе взятых, и ей предстоит прожить совсем не такую жизнь, как остальным. Неужели ты думаешь, что это никого не разозлит, не заставит затаить обиду? Помнишь, как мы с тобой читали о Ницше, немецком философе? Он считал, что люди похожи на тарантулов. Больше всего они бывают довольны, когда им удается сделать гадость тому, кто поднялся выше них, и увидеть его падение. Такие люди всегда будут встречаться тебе в жизни, и ты должна научиться узнавать их с первого взгляда и вести себя с ними соответственно. Все эти ребята, — мисс Пеннингтон тряхнула головой и сделала пренебрежительный жест рукой, — тоже мои ученики, и еще вчера, до выпуска, я бы не стала говорить с тобой об этом, но сегодня уже можно: ни один из них не стоит того, чтобы тратить силы даже на то, чтобы специально не обращать на них внимание.

— Да я понимаю, — ответила девушка таким голосом, что сразу же стало ясно: ничего-то она не поняла.

— Шарлотта! — сказала мисс Пеннингтон. Она даже подняла руки, словно хотела взять девушку за плечи и хорошенько встряхнуть, хотя на самом деле никогда не поступала столь демонстративно. — Да проснись же! Скоро все это действительно останется для тебя позади. Не пройдет и десяти лет, как эти парни станут всем хвастаться, что они были хорошо с тобой знакомы — и даже якобы считались твоими друзьями. А уж какой ты была красивой, умной и милой — тут они превзойдут сами себя, расписывая твои достоинства. Да, сейчас им трудно смириться с этой мыслью, но уверяю тебя, в глубине души даже они гордятся тобой, просто выражают это по-своему. Все, понимаешь, все окружающие ждут от тебя чего-то необыкновенного. Знаешь, я сейчас, пожалуй, скажу тебе кое-что, чего говорить, наверное, не следовало бы. Я уже один раз собиралась поговорить об этом, когда мы ездили в Вашингтон, но тогда подумала, что это может быть ошибкой, и решила подождать, пока ты не получишь аттестат. Ну вот… сегодня ты его получила. — Мисс Пеннингтон помолчала и снова улыбнулась той же мудрой улыбкой человека, хорошо знающего жизнь. — Понимаешь, мне ведь прекрасно известно, что думают бывшие старшеклассники о своих учителях, но это меня никогда не обижало и не задевало. Мне даже и в голову не приходило как-нибудь объясняться с ними и доказывать, что они неправы. Радость нашей работы совсем в другом: когда ты видишь, что ребенок чего-то добивается, когда он поднимается на новый уровень в понимании литературы или истории, или… или… да неважно чего, просто когда ты сознаешь, что без тебя ребенок бы этого не достиг, вот в этом и состоит для тебя удовлетворение, награда, которую трудно описать словами — по крайней мере, мне. Хотя бы чуть-чуть, но ты помогаешь становлению новой личности. В этом и заключается главная ценность работы учителя. А если учителю так повезло, что ему встретился ученик — тот самый, один-единственный ученик — вроде, например, Шарлотты Симмонс, и ты с ним работаешь четыре года и видишь, как он растет и превращается в то, чем является сегодня, то, значит, не напрасными были сорок лет, потраченные на преподавание, со всем их напряжением и борьбой. Выпустить такую ученицу, как ты, — это и есть высшее достижение в моей карьере. Так что учти: я просто не позволю тебе оглядываться назад. Ты должна, нет, ты обязана смотреть вперед, в будущее. Обещай мне это. За все, что я для тебя сделала, я возьму с тебя только это единственное обещание.

Глаза Шарлотты затуманились от слез. Ей вдруг захотелось крепко обнять эту полную женщину с хрипловатым голосом — женщину, ставшую такой родной и близкой, однако в последнее мгновение девушка подавила в себе этот порыв. А что, если мама вдруг выйдет из-за угла дома и увидит ее?

Папа, мама, Шарлотта, Бадди и Сэм все впятером поужинали за столом для пикника, который папа с кузеном Дуги с трудом затащили обратно в дом. Впечатление было такое, будто стол весит целую тонну. Ужин получился не очень веселым: ни родители, ни Шарлотта никак не могли забыть того, что случилось во дворе при гостях, а мальчикам тоже передалось их настроение.

Закончив есть, они остались сидеть на самодельных скамейках за столом, и папа включил телевизор. Увидев на экране скучные, с их точки зрения, вечерние новости, Бадди и Сэм отправились играть на улицу. Какой-то корреспондент — не то уже знакомый, не то просто похожий на всех остальных, одетый в куртку в стиле сафари, стоял на фоне полуразрушенной хижины с микрофоном в руках и рассказывал о событиях в Судане. Сегодня Шарлотта была слишком подавлена, чтобы интересоваться мировой политикой, поэтому она встала из-за стола и отправилась к себе в комнату. Впрочем, назвать комнатой чулан футов в пять шириной можно было лишь при наличии некоторой фантазии. Его выгородили из одной из двух спален в доме Симмонсов после того, как родился Бадди. Шарлотта растянулась на кровати с книгой из серии «Знаменитые люди викторианской эпохи», которую взяла в библиотеке по рекомендации мисс Пеннингтон, и стала читать про Флоренс Найтингейл. Она хотела отвлечь себя чтением от грустных мыслей, но ничего не получилось — Флоренс Найтингейл не удалось завладеть ее вниманием. Шарлотта смотрела на пляшущие в луче заходящего и бьющего прямо в окно солнца пылинки и думала о том, что теперь будет. Наверняка уже сейчас по всему округу судачат о том, что случилось сегодня в доме Шарлотты Симмонс после выпускной церемонии. Она была в этом уверена Девушку охватила паника. Ведь люди всё узнают со слов Чаннинга Ривза а какова будет его версия, сомневаться не приходится. Они с Мэттом, Рэндаллом и Дэйвом отправились поздравить Шарлотту после выпуска, и оказалось, что у Симмонсов вечеринка, но их там никто не захотел видеть, и вместо того, чтобы обойтись с гостями вежливо, родители Шарлотты натравили на них шерифа, а отец девушки и вовсе чуть не набросился на Чаннинга с громадной вилкой для гриля и еще угрожал кастрировать парня, если он еще когда-нибудь хотя бы близко подойдет к его ненаглядной гениальной доченьке…

Из гостиной раздался голос папы:

— Эй, Шарлотта, иди сюда, посмотри-ка, что тут показывают!

Шарлотта с недовольным вздохом слезла с кровати и вернулась в большую комнату.

Отец, все еще сидевший на скамье за складным столом, махнул рукой в сторону телевизора.

— Дьюпонт, — сказал он, довольно улыбаясь. Папа явно считал, что репортаж об университете непременно улучшит настроение дочери.

Шарлотта остановилась у стола и посмотрела на экран. Да, это действительно Дьюпонтский университет, поняла она с каким-то чувством опустошенности. Оператор дал панораму главного университетского двора с умопомрачительной башней библиотеки в одном его конце и толпой народу посередине. Шарлотта была в Дьюпонте всего один раз, во время ознакомительной поездки, когда абитуриенты-стипендиаты подавали документы в приемную комиссию, но даже сейчас, спустя несколько месяцев, ей не составило труда узнать знаменитую площадь с шикарно стилизованными под готику зданиями по периметру.

— …Приехал сегодня в свою «альма матер», чтобы участвовать в церемонии стопятидесятого выпуска студентов в прославленном университете, — донесся до Шарлотты голос телекомментатора.

Панорама университетского двора сменилась общим планом собравшихся людей. Торжественным маршем через площадь проследовало каре молодых людей, облаченных в лиловые мантии и такого же цвета бархатные академические шапочки. Процессия остановилась у мемориальной библиотеки имени Чарльза Дьюпонта — громадного, словно собор, здания с парящей башней и огромной, высотой в три этажа, аркой, нависавшей над главным входом. Возглавлял процессию человек в лиловом одеянии и с большим позолоченным жезлом. Это зрелище настолько поразило Шарлотту, что она невольно подалась вперед и впилась глазами в экран телевизора, напрочь позабыв о случившихся с нею сегодня неприятностях. Вот кадр сменился… на переднем плане появилась трибуна… перед ней колыхались лиловые мантии; на флагштоках взвились яркие знамена в средневековом стиле. Затем камера приблизилась к трибуне вплотную, и оператор навел объектив на стоявшего за стойкой из полированного темного дерева человека — также облаченного в лиловую мантию, высокого, с волевым лицом и квадратным подбородком, горящим взглядом и густыми седыми волосами. Человек, перед которым на трибуне была закреплена чуть ли не дюжина микрофонов, что-то говорил… Было видно, как двигаются его губы, как он жестикулирует, как развеваются рукава лилового одеяния, но при этом был слышен лишь голос корреспондента телевидения:

— Выступление губернатора Калифорнии перед студентами, выпускниками и преподавателями родного университета нельзя рассматривать иначе как первоначальные тезисы его предвыборной речи для президентской кампании будущего года, а то, что он собирается выставить свою кандидатуру от республиканской партии, уже ни у кого не вызывает сомнения. Ключевым понятием в его программе, очевидно, станет «переоценка», как называет это он сам, а наиболее ярые его оппоненты считают это «реакционным социальным консерватизмом».

Наконец губернатора показали крупным планом, сопроводив видеоряд фрагментом его речи:

— В течение ближайшего столетия скелет старых ценностей обрастет новой плотью, и многое будет заменено, а многое подвергнется серьезному пересмотру. Вашему поколению предстоит определить, что взять с собой из прошлого, а что начать с нуля.

На экране вновь появилось лицо журналиста:

— Губернатор призвал нынешнее поколение студентов колледжей и университетов создать новый моральный климат как для самих себя, так и для всей нации. Губернатор прибыл в Честер два дня назад, специально выбрав время, чтобы в живой неформальной обстановке пообщаться со студентами и затем точнее сформулировать для себя тезисы сегодняшнего выступления на выпускной церемонии.

Следующим событием, о котором ведущие вечерних новостей решили проинформировать зрителей, была авария на сталепрокатном заводе в Акроне, в результате которой резак для стального листа случайно отсек головы двум рабочим. Однако Шарлотта мысленно все еще оставалась там — в сорока милях к юго-востоку от Филадельфии, штат Пенсильвания, в Дьюпонте… Это были не какие-то местные новости, это были новости общенационального канала, и выступал на церемонии выпуска не абы кто, а знаменитый политик, известный всей стране, и этот человек, сам закончивший в свое время Дьюпонтский университет, выступал на Главной площади — в дыопонтской лиловой мантии! — и он призвал создавать новые моральные устои нынешнее поколение студентов — ее поколение! Прилив оптимизма оживил совсем было упавшую духом Шарлотту. Спарта, Аллегани-Хай, школьные компании, флирт, алкоголь, бойкот одноклассников, пауки в банке — мисс Пеннингтон была абсолютно права. Все это было уже где-то далеко, отделенное от Шарлотты высокими, окутанными туманной дымкой горами, со всем этим было покончено, как с прожитым днем…

— Ты только подумай, Шарлотта, — сказала мама, обращаясь к дочери с такой же ободряющей улыбкой, как и отец, — Дьюпонтский университет. Каких-то три месяца — и ты тоже будешь там.

— Да, мама. Я как раз сейчас об этом думала. Нет, до сих пор не верится. Это просто невероятно.

Шарлотта наконец тоже улыбнулась. Ко всеобщему — включая и ее саму — облегчению, улыбка девушки на этот раз была абсолютно искренней.