ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Возвышенное

ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: ПОМЕХИ:::::::::: сотрясали Чашу Бастера, сплошной звуковой фон душил пространство стадиона, казалось, оно задыхается в бескрайней пелене гудящих голосов. Порой было даже не слышно, как ударяется мяч о покрытый полиуретановым лаком светлый деревянный пол площадки. Помехи накапливались на трибунах, от ряда к ряду, поднимались к самому куполу. Казалось, что сквозь эту шумовую завесу не прорвется ни один членораздельный звук… но при этом Джоджо слышал каждое слово, которое не то кричал, не то нашептывал ему Джамал Перкинс, примерно двухсотпятидесятифунтовый Перкинс, наседавший на него сзади.

— Эй, Красавчик-сувенирчик… береги свою белую задницу… моли своего бога, чтоб тренер снял тебя с игры, пока я не порвал твою белую задницу, Красавчик! Что молчишь, не слышишь? Ручонки тоже береги, твои гребаные пальчики, я смотрю, как из фарфора… То-то ты и не шевелишься, куколка, боишься, что ручки-ножки поотлетают?.. Или башка расколется?.. Ух, Красавчик, куколка ты моя…

Чтобы прервать этот назойливый монолог, Джоджо пришлось сдать назад чуть сильнее, чем того требовала ситуация. Таким образом, уже его собственные двести пятьдесят фунтов, вложенные в удар локтем, не критично, но вполне ощутимо врубились в солнечное сплетение Перкинса. На некоторое время вещавшее на геттосленге радио умолкло. Игра тем временем шла своим чередом. Джоджо видел оранжевый мяч, который был сейчас в центре поля, видел, как разыгрывающий Дашорн делает дриблинг, ведя мяч к трехочковой линии, выискивая брешь в обороне Цинциннати…

Стадион был полон, все четырнадцать тысяч билетов проданы — все до единого, и все четырнадцать тысяч зрителей, как один, что-то орали, но Джоджо больше не слышал человеческих звуков. Крики рикошетили от противоположной трибуны, сталкивались друг с другом, сливались, истончались в::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: в ушах Джоджо, и::::::::::ПОМЕХИ::::::::: словно густым покрывалом обволакивали Джоджо и остальных девятерых игроков на площадке, отделяя их от всего остального в мире — от Георга III, от мстительных профессоров, от умных, но дохлых и ущербных кураторов, от Спящих Красавиц, почему-то отвергающих знаки внимания, от других студентов, проводящих дни и ночи в аудитории либо в библиотеке в надежде выполнить родительский наказ и стать адвокатами или служащими инвестиционных банков::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: Только здесь, на площадке, когда::::::::::ПОМЕХИ перекрывали все другие звуки, Джоджо чувствовал себя в своей тарелке, живым, живущим полной жизнью в то время как::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: заглушали все вокруг, здесь игра была игрой, правила — правилами, а борьба — борьбой. Счет в этой игре высвечивался на большом электронном табло, и спутать, кто кого победил, не было никакой возможности. Никакие мастера словоблудия, никакие рахитичные стратеги не могли повлиять ни на ход игры, ни на результат, ни на то, кого в итоге признают победителем. В этом мире, где неимоверная какофония самых разных звуков врывалась в ровный шумовой фон, самым большим кошмаром для Джоджо был звук сирены: именно по низкому, режущему уши сигналу сирены игра останавливалась. Именно сирена обозначала окончание каждой четверти, и стоило этому сигналу пронестись над площадкой, как помехи вновь превращались в множество человеческих голосов, и буквально в какую-то долю секунду он, Джоджо, Великий Спортсмен, переносился обратно в тот мир, где жалкие мелкие людишки с совершенно убогими целями в жизни имеют право и все возможности унижать его, издеваться над ним в свое удовольствие.

Оранжевый мяч мелькает… почему-то он все еще не пересек трехочковую линию. Вот Дашорн отпасовал его Андре, тот согнулся в талии, стараясь придержать мяч руками на уровне колен, качая корпус из стороны в сторону. Андре дергается всем телом, когда ему кажется, что он нащупал просвет, чтобы обмануть противника и обвести его, — но ничего не получается, Андре пасует обратно Дашорну, в то время как Джамал Перкинс все бубнит, бубнит, бубнит в ухо Джоджо:

— Что ты все своей белой задницей крутишь, Красавчик? Что, баба в тебе заиграла? А? Точно, вы белые мужики — все как бабы, вот эта сука и лезет из тебя, а, Красавчик? Нет, Красавчик, дохлый ты какой-то сегодня, недаром ребята говорили… блин, да ты сегодня и пять минут на площадке не продержишься… Сейчас, прямо сейчас отправишься на лавку! И какого хрена старина Бастер выпустил в стартовой пятерке тебя, белая задница? Видать, пожалел белого брата! Ну, игру-то ему делать надо, так что он тебя все равно уберет, белая задница, и выпустит нормального чувака! Въезжаешь, про кого я? Да-да, про Конджерса! Да, сейчас тебя уберут, ты, плоскостопый, обезьяна белая, и выпустят Конджерса…

У Джоджо просто глаза на лоб полезли. Откуда в команде Цинциннати знают, что за проблему представляет для него Вернон Конджерс? Откуда это узнал хренов Джамал Перкинс? А если об этом знает такой урод, как Джамал Перкинс, то наверняка в курсе и вся остальная команда Цинциннати, а если в курсе даже вечные аутсайдеры из Цинциннати, то слух, значит, прошел по всем командам лиги…

…И Джамал Перкинс просто отыгрывается на нем, доводя Джоджо до белого каления. Достал-таки, вывел из себя. Слова Джамала Перкинса накрепко засели в голове Джоджо… до сих пор он и внимания не обращал на всякий бубнеж, ругань, угрозы и подначки, доносившиеся откуда-то сзади, из-за плеча. Теперь же каждое слово, произнесенное Перкинсом, пронзало его как ядовитое жало какого-то чудовища из кошмарных снов. Джоджо пытался убедить себя, что Перкинс вовсе не какой-то таинственный монстр, а просто черный парень, играющий в баскетбол — неплохо, но не лучше него самого. Пусть мелет, что хочет. В прошлом году Джоджо уже приходилось играть против этого типа в чемпионате, а еще до этого в летнем лагере, спонсировавшемся производителями спортивной обуви. Ничего особенного — по технике он Перкинса превосходит, но тот порой отыгрывается за счет жестких приемов. Там он тоже подначивал белых игроков, стараясь вывести их из себя и заставить наделать ошибок на площадке. Играя столько лет в баскетбол, ставший игрой чернокожих, Джоджо научился не обращать внимания на всю эту болтовню. Но на сей раз этот черный ублюдок достал, достал все-таки его. Дело ведь не только в Конджерсе — Джоджо не мог забыть и всего остального, что успел нагавкать ему Перкинс. Надо же, бабой меня обозвал! В другой ситуации наплевать бы на него и забыть, но сегодня… «Еще бы пидором обозвал, скотина! Ну уж нет, сегодня тебе это просто так с рук не сойдет. Сегодня я с тобой поквитаюсь».

Бросив отчаянный взгляд через плечо и убедившись, что противник по-прежнему отирается рядом, Джоджо негромко, но так, чтобы Перкинс обязательно расслышал, заговорил на таком же гетто-сленге, которым вполне овладел за годы, проведенные в черном баскетболе:

— Ты бы лучше прикрыл задницу своей мамаши, ты, Джеймалль. С чего это тебе имечко такое охрененное дали, Джеймалль? Что, твой папаня был какой-нибудь ай-раб гребаный? Да ты небось своего папани-то знать не знаешь, Джеймалль? Он как твою мамашу отымел, так и свалил к своим верблюдам, а, Джеймалль? Ему ведь что верблюдов трахать, что твою мамочку, правда, Джеймалль? Никакой разницы, только верблюдихи таких уродов, как ты, не рожают.

Джамал Перкинс заткнулся, и с его стороны не было слышно даже дыхания::::::::::ПОМЕХИ::::::::::ПОМЕХИ::::::::::::: по всей видимости, Джоджо попал в самую точку. Потом сзади раздался срывающийся от злобы шепот:

— Поговори, поговори у меня, ублюдок, посмотрим, у кого задница крепче. Да я за такие слова тебя во все дыры иметь буду. Посмотрим, сука, кто из нас кого трахнет. Береги свою задницу, козел!

В подтверждение серьезности своих намерений Перкинс — естественно, как бы случайно — заехал локтем Джоджо по левой почке.

Боль и в то же время торжество! Попал, зацепил! Этот долговязый черный урод сумел вывести Джоджо из равновесия, но ничего: теперь пускай сам покипятится и побесится, этому Джеймаллю, тупому ублюдку, полезно будет попсиховать на площадке… ничего, ничего, пускай… но как этот козлина узнал про Конджерса?

В этот момент Дашорн продолжал дриблинговать, ведя мяч правой рукой к трехочковой линии; бросив взгляд на Джоджо, он чуть махнул левой рукой в воздухе. Потом он повернул голову в сторону Андре Уокера, тоже находившегося возле трехочковой, остановился, прекратил дриблинг и перехватил мяч обеими руками. Они так часто отрабатывали эту комбинацию, что Джоджо даже не задумывался над последовательностью действий. Шаг назад, заехать еще покруче Джамалу Перкинсу под дых, чуть сильнее, чем просто для острастки, а так, чтобы черный верзила протормозил лишнюю долю секунды, перехватывая сбитое дыхание и перенося тяжесть тела с пяток на носки.

Все сложилось, как и было задумано. Дашорн изобразил всем своим видом, что собирается пасовать Андре, а на самом деле не глядя бросил мяч Джоджо. Вот он, оранжевый центр Вселенной, оранжевый шар — сердце мира, бьющееся в руках Джоджо::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: восторженные крики четырнадцати тысяч зрителей. В разыгрываемой комбинации Джоджо была определена своя роль: он должен сделать шаг в сторону и чуть подпрыгнуть, словно собираясь сделать бросок в коротком прыжке, а вместо этого отпасовать Андре, который к этому времени успеет преодолеть большую часть расстояния, отделяющего его от щита, либо Трейшоуну, который, заняв выгодную позицию, сумеет обвести прикрывающего его защитника и пробиться с фланга в лицевую зону.

Джоджо подпрыгнул: мяч в обеих руках, Джамал Перкинс сзади и… прыгучий, сука… чуть выше… Андре не дошел… Что-то не сработало?.. Трейшоун, отлично, пробивается в лицевую, к щиту, вроде бы переигрывает в борьбе защитника, если крутанется побыстрее, то успеет принять пас и сделать бросок; Джоджо опускает руку, чтобы отдать мяч Трейшоуну — сейчас! — твою мать, Перкинс незаметным, но резким движением бьет Джоджо по предплечью, мяч летит куда-то по непонятной траектории; Джоджо, потеряв равновесие, падает на спину, глядя на огни люминексовских ламп; в ушах::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: где-то там в стороне борьба за мяч::::::::::ПОМЕХИ::::::::::::: Ну, Перкинс, как же тебя пробрало:::::::::ПОМЕХИ:::::::::: Завел я тебя!::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: Джоджо перекатывается на бок::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: видит над собой полосатую рубашку судьи. Сквозь помехи доносится звук свистка, и судья несколько раз энергично взмахивает перед собой прямыми руками, как ножницами::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: Игра остановлена, Перкинсу засчитывают фол… штрафные… два броска… бросать будет Джоджо.

::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: стихают, эфир почти чист… «Я сделал его… занервничал, занервничал Джамал Перкинс… сорвался, как мальчишка, на явный фол…» Джоджо хотелось докричаться до публики, объяснить всем этим людям… да пусть хотя бы сначала послушают «обмен любезностями» между игроками… пусть поймут, как те грузят и давят друг друга морально… ну, а потом… можно и объяснить зрителям, какую победу он только что одержал… слыханное ли дело, чтобы белый парень в таком словесном психологическом поединке переиграл черного… уж они все, и те, кто вырос в гетто, и те, кто только косит под выросших в черных кварталах, умеют наехать, припугнуть, сбить с толку, заставить сомневаться в своих силах… а он, Джоджо Йоханссен, сыграл в этом поединке как настоящий ниггер… да, ниггер из него получился круче, чем из этого черного парня… «Сделал! Сделал я его! А вы думали — все так просто?.. Красивая, по правилам почти бесконтактная игра, просто два высоких парня сошлись в похожей на танец борьбе за мяч?»

Приближаясь к трехочковой линии для бросков, Джоджо услышал, как где-то на трибуне раздался девчоночий вопль: «Давай-давай, Джоджо!» Да, давненько он не слышал этих слов. В ответ стадион словно проснулся, лавина одобрительных криков, аплодисментов, топот тысяч ног захлестнули Чашу от площадки до самого купола… Джоджо попытался высмотреть девчонку, которая так кстати, почти в полной тишине, напомнила залу эту его персональную речевку… Кричала она… кричала она, кажется, оттуда… вон с того сектора… причем откуда-то с первых рядов… почти у самой площадки… да где там, все равно во время игры отдельное лицо не разглядишь…

Кстати, об игре. Еще никогда в жизни Джоджо не чувствовал себя так спокойно и уверенно, выходя на линию для штрафных бросков. Свой матч он уже выиграл — жаль, что никто об этом не знает. Игроки обеих команд выстроились с обеих сторон лицевой. Трейшоун ободряюще подмигнул ему почти из-под самого щита… Крик фальцетом: «Давай-давай, Джоджо!» Фальцет… «А Трейшоун не дурак, сообразил, что у нас тут с Перкинсом творилось и кто кого сделал…» Джоджо просто чувствовал это признание самого Трейшоуна… чувствовал, хотя сам он ничего не стал бы объяснять ни одной живой душе.

Первый бросок — просто так, почти наудачу, не думая. Толпа взревела… Андре шагнул ему навстречу из-за лицевой… они с Джоджо стукнулись кулаками в поздравительном жесте…

— Двадцать пять! Двадцать пять! — Снова звонкий девчоночий голос откуда-то с трибун.

Сердце Джоджо успело сделать пару ударов, прежде чем он понял, что это его номер… Он бросил взгляд в сторону ближнего сектора… Да такую ни с кем не перепутаешь… вон она стоит и кричит, раскрасневшаяся от переживаний, разметав по плечам целую милю светлых волос… А это что рядом? Какая-то белая штуковина., плакат, что ли?.. Вот она поднимает перед собой, закрывая лицо… лист бумаги, на котором явно от руки некрасивыми неровными буквами, просто толстым маркером написано: «25! Я БУДУ ТВОЯ БЛ…!» С противоположной трибуны, откуда увидели этот «постер», раздались вопли и свист. Постер пополз вниз, и едва он достиг уровня сидений, как девушка — оп! — словно испарилась. Крики, смех, свист, топот, аплодисменты. Болельщики развеселились от души. Болельщики были в восторге, они вытягивали шеи так и этак, стараясь высмотреть девчонку. Надо же было такое придумать! «25! Я БУДУ ТВОЯ БЛ…!»

И вот этот герой, этот желанный для женщин двадцать пятый номер, возвращается на линию для штрафного. Рефери передает ему оранжевое сердце мира диаметром в десять дюймов, и Джоджо готовится к броску. Да, давно он не выполнял штрафные так спокойно и уверенно. А стадион при этом даже не притих. Чаша Бастера все еще продолжает веселиться, заведенная «непристойным предложением» поклонницы Джоджо. Он четырежды ударил мячом об пол, чуть присел, поднял оранжевый шар почти над головой, прежде чем отпустить его. Чаша Бастера замерла, когда мяч словно завис на миг в верхней части дугообразной траектории, направляясь к корзине… Есть… Этот свистящий, шелестящий звук ни с чем не спутаешь: не коснувшись обода кольца, мяч пролетел его насквозь, только растянув сетку, настолько точной была траектория полета и крутой — линия спуска…

Поднявшийся на трибунах одобрительный рев мгновенно превратился в ПОМЕХИ:::::::::: невероятной интенсивности звуковой фон. Джоджо бросился вперед; нужно было отыгрывать очередную комбинацию в защите против Цинциннати. Ему приходилось бороться с желанием остановиться, улыбнуться и поклониться каждой из трибун. Пробегая мимо скамейки Дьюпонта, он боковым зрением заметил тренера, стоящего на ногах. Бастер Рот был одет, как всегда для матча: коричневый габардиновый костюм, рубашка с галстуком. Рубашки в таких случаях тренер надевал не какие попало, а только белые, сшитые вручную, а воротник — просто охренеть можно, как такое вообще изготовить удается, и всегда — дьюпонтский галстук: сиреневый с мелкой россыпью золотистых баскетбольных мячей, каждый из которых, в свою очередь, украшен вышитой темно-фиолетовой нитью буквой Д — Дьюпонт. Тренер не улыбался и внешне никак не выражал своих восторгов. Чуть подавшись в сторону Джоджо, он что-то крикнул ему. Джоджо пожалел, что не может расслышать слов. Что ж, на этот раз к его имени вряд ли будет добавлен эпитет «гребаный», а само оно заменено на что-то вроде «мудака» или «козла». Все игроки знали, что на радостях тренер никогда не матерится.

За плечом он заметил приближающегося Перкинса, которого ему нужно было опекать… Нехорошо, конечно… но ведь тот сам напросился… Джоджо не мог удержаться. Развернувшись так, чтобы преградить дорогу нападающему, он довольно улыбнулся прямо в лицо Перкинсу и даже издевательски «сделал ему ручкой». Перкинс взглянул на врача, не разжимая губ. Без всякого выражения… Ничего, ничего, как я тебя зацепил, придурок… зацепил этого Джеймалля за все его «белые задницы», «баб» и «красавчиков»… Я тебя завел, придурок, а ты и полез напролом, решил сфолить на мне — вот и получил, такой фол даже самый тормозной судья в мире не смог бы не увидеть.

Перкинс рвался под кольцо; что ж, такую же роль тренер отводил и самому Джоджо, и сейчас он старался вклиниться между кольцом и Перкинсом, а также отделить его от атакующего защитника Цинциннати, чернокожего парня по имени Уинстон Абдулла — ну и имечко!.. Ростом тот был не выше шести футов, но имел при этом необыкновенно длинные руки… все, кто против него играл, неизменно упоминали об этих непропорционально длинных лапах… Абдулла делал дриблинг, высматривая, кто из его команды находится в наиболее выгодном положении. Джоджо просто приклеился к Перкинсу, почти ткнувшись животом в его спину, а лицом в громадный бритый затылок. До чего ж он все-таки здоровый, дельтовидные мышцы так и перекатываются, плечи кажутся шириной в милю, а к талии спина резко сужается…

Не теряя времени даром, Джоджо приступил к загрузке мозгового процессора Перкинса.

— Эй, Джеймалль… чего зубами скрипишь? Что случилось, Джеймалль? Облажался?.. Ты, сука гребаная, зря руками не размахивай… они тебе еще пригодятся… чем задницу прикрывать будешь?.. Что молчишь, сука?.. Не въезжаешь?.. Белый тебя сделал, ублюдка?.. Бывает, бывает… — и дальше в том же духе. При необходимости Джоджо мог хоть часами вести такую «беседу» на гетто-сленге.

Перкинс не ответил ничего — вообще ничего. По всему выходило, что Джоджо действительно достал парня, вся эта хрень зацепилась за его гребаные мозги. Перкинс решил надавить на Джоджо физически: резко подался назад, стараясь оттеснить его, и Джоджо пришлось отпихивать его обеими руками. Рефери позволяли этим высоким парням такие приемчики в духе борьбы сумо. Уинстон тем временем отдал пас разыгрывающему Цинциннати — гибкому, как хлыст, черному парню по фамилии Макотон. Дашорн и Кёртис рванули ему наперерез. Кёртис заблокировал Макотона, а Дашорн пробился к нему сбоку и почти выбил мяч у него из рук. Зажатому с обеих сторон Макотону не оставалось ничего другого, как отдать пас — низом, с отскоком — Перкинсу. Джоджо был начеку. Перкинс поднял мяч над головой и стал высматривать, как дела у второго защитника Цинциннати, пробиравшегося к кольцу по другому флангу, за спиной Кёртиса. Неожиданно Перкинс опустил руки и прижал мяч к груди — попробуй что-нибудь сделать против него в таком положении, — перенес вес тела на другую ногу, начал дриблинг, сделал два шага, развернулся всем корпусом и подпрыгнул так высоко, как, пожалуй, не прыгал никто из виденных Джоджо игроков на площадке. Джоджо тоже прыгнул, чтобы заблокировать противника. Следующее мгновение запечатлелось в его памяти, как фотография: оранжевое сердце мира и черная лапа Перкинса в светящемся нимбе, созданном люминексовскими прожекторами, поднявшаяся на целый фут выше безнадежно вытянутых кончиков пальцев Джоджо. Вместо паса Перкинс легко и с виду без всяких усилий «закатал банку». Он не просто тактически переиграл::::::::::ПОМЕХИ::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: но и прыгнул выше второго по росту игрока Дьюпонта, и сделал это абсолютно легко.

Как это могло получиться? Когда Джоджо опустился с прыжка на площадку, он просто физически, всем телом, всей своей шкурой испытывал боль поражения::::::::::ПОМЕХИ::::::::::ПОМЕХИ::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: и у парня не было никакого желания смотреть на тренера, когда он пробегал мимо скамейки, но периферическое зрение его подвело. Джоджо просто не смог не заметить Бастера Рота, который стоял, сложив ладони возле рта, и кричал что-то, как в мегафон. Он наклонился вперед, пытаясь докричаться: искаженная фигура, вырастающая из смутного тумана:::::::::ПОМЕХИ::::::::::

К тому времени, как Джоджо занял свое место под кольцом, Перкинс его уже ждал, уставившись на врача… но не говоря ни слова. Вместо этого он высунул язык, а потом его рот исказился в какой-то судорожной механической улыбке, в которой глаза вообще не участвовали. Глаза не выражали ничего; Перкинс только чуть кивал головой, словно говоря: «Ну что, белый мальчик, понял, как нужно играть в баскетбол? Ни один белый ублюдок со мной тягаться не сможет».

Джоджо стало страшно. Но еще больше он испугался, когда понял, что Перкинс может почуять это. Джамал Перкинс не только высокий, он быстрый, и у него есть интуиция, чувство игры: когда прыгнуть, под каким углом повернуться, чтобы принять пас::::::::::ПОМЕХИ::::::::::ПОМЕХИ::::::::::

Перкинс ничего не говорил. Джоджо посчитал это дурным знаком. Это было ненормально. Джоджо обернулся, выбирая место, где встать, чтобы удобнее открыться в ожидании паса, а Перкинс опять стал наседать на него, толкая обеими руками по почкам. Удары не были такими уж особенно болезненными, вот только… была в этом какая-то мрачная предопределенность… просчитанность… словно Перкинс отрабатывал какой-то план… Не переходя трехочковой линии, Дашорн, Кёртис и Андре перебрасывали друг другу мяч и пытались найти… найти брешь в обороне Цинциннати, но безуспешно. Время, отведенное для атаки, неумолимо утекало. Наконбц Андре взвился в воздух, словно рассчитывая на неподготовленный, наудачу, трехочковый бросок. На самом деле этот прыжок был лишь маскировкой мягкого и аккуратного паса Трейшоуну. С того, в свою очередь, не спускал глаз Явелошович, здоровенный серб из команды Цинциннати. Он играл так агрессивно и имел такие длинные лапы, что придавил Трейшоуна, и тому осталось только попытаться бросить мяч по высокой дуге с десяти футов. Едва вывернувшись от опекуна, он сделал бросок, и мяч, звонко ударившись о кронштейн, которым кольцо крепилось к щиту, отскочил вниз. Джоджо и Перкинсу предстояло вступить в борьбу за подбор::::::::::ПОМЕХИ::::::::::ПОМЕХИ:::::::::: Мяч падал почти по прямой, оба пригнулись к полу… чтобы снова прыгнуть. Перкинс оттолкнул Джоджо рукой в сторону, слегка ударил его во время второго прыжка, но мяч снова отскочил от кольца, а Перкинс уже опускался вниз, к полу, тогда как Джоджо сумел сохранить возможность для прыжка, прыгнул и перехватил мяч выше уровня кольца и приземлился с ним, со всех сторон окруженный игроками в форме Цинциннати. Но он коротко отпасовал Андре, который тут же перепасовал ему обратно.

Перкинс опять наседает сзади, прилепился к спине Джоджо. На этот раз он все-таки раскрыл рот — чтобы выдать единственную фразу:

— Теперь тебе конец, ур-род, тебя отсюда унесут, сука, понял?

Джоджо увидел красный туман — красный туман перед глазами. Воспоминание о том случае с Конджерсом всплыло и забилось у него в голове. Он прижал мяч ближе к груди, оглянулся, прикидывая расстояние до солнечного сплетения Перкинса… да, должно получиться… перенес центр тяжести на левую ногу, чтобы все видели, что он собирается прыгать… освободил правую руку от мяча, качнулся вправо и, распрямляясь как пружина, резко, изо всех сил воткнул локоть в солнечное сплетение Перкинсу… туда, прямо под мечевидный отросток грудины…

Уф-ф-ф!

…Попал! — Шаг в обход Перкинса, отскок мяча, три широких шага и прыжок для броска… что за хрень! Этого просто не может быть! Черная рука уже здесь, взвилась, блокируя бросок мяча, который как раз соскальзывает с его пальцев. Джоджо от неожиданности потерял равновесие и прежде чем понял, что происходит, серб перехватил сорвавшийся мяч и, грамотно работая локтями, сделал стремительный пас разыгрывающему Макотону…

Черт, не могло, не могло так получиться! Удар пришелся Перкинсу именно в солнечное сплетение… Джоджо вложил в него всю силу, всю массу своего тела… а Перкинс… он не просто удержался на ногах… у него еще хватило сил заблокировать такой удачный бросок…

А Макотон тем временем уже на всех парах несся к щиту Дьюпонта и, понимая, что от защитников ему не уйти, сделал пас через половину площадки. Только невероятный рывок Андре Уокера спас ситуацию: пас перехвачен, прорыв у Макотона не получился. Джоджо мог вздохнуть спокойнее. Теперь он убеждал самого себя: по крайней мере, он не стал виновником пропущенного мяча. Контратака противника прервана до решающего броска.

Следующая минута — или все же минуты? — прошли как в бреду. Вот Джоджо вроде бы оказался в нужном месте под щитом, чтобы перекрыть Перкинсу путь к кольцу, но в следующую секунду — он и сам не понял, как это получилось, — тот сделал несколько ложных финтов, обошел его как мальчишку и вышел под кольцо прямо по осевой линии. Джоджо, не желая сдаваться, в сумасшедшем рывке из последних сил заблокировал Перкинса, вскинув руки дюймов на шесть над кольцом. Но Перкинс, как чертик из табакерки, вынырнул прямо из-под растопыренных клешней Джоджо и мощным движением в прыжке уложил мяч в кольцо с другой стороны.

Восстановить точную последовательность всего того, что происходило потом, Джоджо, наверное, не смог бы. Но его проколы и обломы повторялись и повторялись. Перкинс так давил Джоджо, когда Дьюпонт был в нападении, что Дашорн, Кёртис и Андре просто плюнули на него и, проходя под кольцо, разыгрывали комбинации только с Трейшоуном. Когда же нужно было опекать Перкинса во время атаки Цинциннати — опекать его не получалось. Нейтрализовывать, блокировать, перекрывать кислород… какое там! Джоджо никогда в жизни не испытывал такого унижения на площадке. Вроде бы он все делал правильно, — но Перкинс каждый раз взрывался и проскакивал вокруг него, взлетал над ним, подныривал под ним, на максимальной скорости, со всей силой — и трижды, три раза кряду мяч из рук Перкинса отправлялся прямо в кольцо, причем каждый раз это было так неожиданно и в то же время повторялось с такой регулярностью и неотвратимостью, что Джоджо… Джоджо… Джоджо…

И вот чертова сирена прозвучала. Ее звук ни с чем не спутаешь. Все кончилось, и ПОМЕХИ рассыпались на отдельные голоса… мир, в котором не было ничего, кроме игры, рухнул, и Джоджо вновь оказался там, где эту игру судят, планируют, анализируют и решают, что делать с теми, кто ее не вытягивает. Проклятая дудка! На самом деле стадион вовсе не затих. Сменилась только тональность разговоров болельщиков, их криков и смеха. И толпа уже не казалась безликой массой в смутном тумане. Теперь Джоджо мог видеть отдельные лица. Болельщики снова стали людьми — теми людьми, посмотреть на которых он никак не мог себя заставить. Он боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, понимая, что любой, кто пришел сегодня болеть за Дьюпонт, имеет право смотреть на него как на последнее ничтожество, как на человека, который провалил игру и подвел команду.

— Эй, Джоджо! — донесся молодой голос откуда-то сверху, где сидели не старые богачи-болельщики и почетные гости, а студенты. — Ты там совсем охренел или прикидываешься? Сколько тебе заплатят за такую игру, Джоджо? Может, четвертак?

Эти полные презрения слова были встречены взрывом одобрительного смеха.

Джоджо непроизвольно посмотрел туда, откуда донесся голос, хлестнувший его, как кнутом. Похоже, вон они — над боковым входом — четверо парней, видно, студенты. Нагло пялятся на него, на рожах застыли презрительные улыбки, они знают, что имеют право издеваться над ним, и лишь с некоторым интересом ждут, что он им ответит.

Джоджо молча отвернулся и направился к скамейке. Лишь в эту секунду он заставил себя посмотреть на табло. Он знал, что его команда проигрывает, но даже не представлял, как плохо обстоят дела. 12: 2, причем восемь очков из двенадцати, набранных Цинциннати, заработал для своей команды Джамал Перкинс, и это значит, что четыре раза он переиграл Джоджо Йоханссена в очном поединке… четыре раза просто размазал этого слюнтяя по площадке… четыре раза смешал этого белого парня с дерьмом…

Что ждало Джоджо на скамейке, он уже слышал заранее. Вряд ли тренер станет подбирать для него особые слова и ругательства. Пока что же, как это всегда бывало, когда игра не складывалась, Бастер Рот, даже не дав стартовой пятерке сесть, начитывал игрокам лекцию, посвященную «проблемам матриархата»… Мать твою то и мать твою это… и твою мать, кстати, тоже. По полной огребли Дашорн, Трейшоун, Кёртис и Андре… Да, даже Трейшоун… Его мать, оказывается, тоже была не лучше остальных.

«Твою мать, этого еще не хватало», — воспользовавшись терминологией тренера, произнес про себя Джоджо. Как всегда, во всех плановых и внеплановых перерывах в игре, за дело взялся специально приглашенный оркестр. Тихо сидевшие до поры до времени в первых восьми рядах одного из секторов музыканты, едва заслышав продублированный сиреной свисток судьи, схватились за инструменты — духовые и ударные… и в первую очередь заиграли заглавную песню из «Рокки» в обработке какого-то явно психически больного аранжировщика… Сегодня эта музыка просто взбесила Джоджо своим идиотским джазовым оптимизмом. Вся фальшь и искусственность этого веселья еще четче проявились, когда на площадку выскочили и выстроились по обеим сторонам шеренги чирлидеров в сиреневых облегающих блузочках без рукавов, с глубокими V-образными вырезами, и в желтых мини-юбочках, которые, казалось, ни на секунду не опускаются к бедрам, а висят в воздухе, будто пачки балерин. Девчонки появились на площадке еще до того, как Джоджо успел дойти до скамейки. И откуда эти дуры только берутся со своими вениками? Не было же здесь никого. Как будто их из-под купола спускают, на веревочках! Прямо навстречу Джоджо выскочили танцовщицы из группы «Ангелы Чарли» (в просторечии «Чаззи») в лосинах из золотистой лайкры, вырезанных так низко, что сзади видно было начало расщелины между ягодицами. Спортивные лифчики были из такой же золотистой лайры. Эти Венеры двадцать первого века будили в мужчинах чувственность буквально каждым квадратным дюймом своего тела: между лифчиками и лосинами — шикарный пупейзаж. Это слово недавно появилось в лексиконе парней, обсуждающих достоинства фигур девчонок, одевающихся в соответствии с последними веяниями моды. Вот и эти танцовщицы были опупенные, особенно с учетом вызывающего обильное слюноотделение контраста между их спортивными, по-гимнастически проработанными прессами… и нежными, таинственными глазками пупков… Впрочем, в эту минуту пробудить чувственность в Джоджо, заставить его кровь течь быстрее, а сердце биться чаще, было не под силу даже этим жрицам богини похоти и сладострастия. Ну, не до того ему сейчас было. Не до того. Девушкам же, в свою очередь, было не до Джоджо и не до того, что с ним происходит. Легко и свободно вылетев на площадку, воспользовавшись достижениями современной хореографии, они мгновенно превратили музыку из «Рокки» — в изначальной версии гимн мужеству и бойцовской доблести — в звуковой фон для танца живота… то есть нет, ни о каких животах тут и речи быть не могло. Это был танец накачанных спортивных прессов. В каждом углу баскетбольной площадки происходило какое-то действо. Помимо танцовщиц, занявших центральный круг, вниманию зрителей были представлены акробаты, жонглеры и гимнасты. Здоровенные парни со стальными мышцами рук, в сиренево-золотых полосатых трико, обтягивавших верхнюю часть их могучих тел, работая попарно, легко, как пушинки, подкидывали вверх изящных гимнасток. Эти эфемерные создания успевали в полете выполнить пару фигур высшего пилотажа — разнообразных сальто и пируэтов, прежде чем приземлиться в надежно подставленные руки партнеров. Оркестр, чирлидеры, танцовщицы, акробаты — настоящий цирк по всей площадке! А это ведь был даже не перерыв между четвертями, а всего лишь тайм-аут, который взял тренер для прочистки мозгов своей команды! Оркестр сменил тему. Чашу Бастера залила какая-то игривая веселая музыка, под которую ноги большинства зрителей так и норовили пуститься в пляс… игривая, веселая, радостная, почти экстатичная музыка. А был ли от всего этого толк самим игрокам, этим гигантам кампуса, замечали ли они вообще всех этих мускулистых танцовщиц и маленьких изящных акробаток? О да, конечно, замечали. Еще как замечали. В другой ситуации этот парад эротических танцев и упражнений сработал бы как хороший энергетический напиток для всей команды. Вот уж действительно — символ награды, полагающейся доблестному воину. Сколько раз Джоджо ловил себя на том, что чуть не облизывается, глядя в перерыве на порхающих над головами партнеров акробаток, гибких и вертких, ловко гнущихся и крутящихся в полете… Они очень даже ничего. Вот бы сейчас с кем-нибудь из них…

Музыка играла так громко, что Джоджо, наконец пробившийся к скамейке, практически не слышал, что орет тренер, окончательно зациклившийся на проблеме предков своих игроков по материнской линии. Впрочем, что Бастер Рот имел в виду, было понятно и без перевода. Стоило только посмотреть, как он растягивает в оскале губы, предваряя сдвоенное «т» в первом слове каждой фразы своей сегодняшней лекции: «т-твою…» Оркестр вновь сменил тему: стадион залили аккорды «Любви на продажу», сопровождаемые явно авторской наработкой аранжировщика в виде тамбур-мажора и шести мажореток.

Уголком глаза Джоджо заметил, как Дашорн и Трейшоун наклонились к тренеру, явно диктовавшему им тактические ходы, которые следовало использовать против сменившего свою тактику противника, и не предназначавшиеся для всеобщего ознакомления. Кёртис и Андре тоже встали к тренеру вплотную. Разумеется, Бастер должен был дать инструкцию всей пятерке, прежде чем они вернутся на площадку. Джоджо попытался протиснуться между ними, чтобы не пропустить ничего из драгоценных указаний. Он глубоко вздохнул, присоединяясь к остальным… Конджерс?.. Неприятный холодок пробежал по всему телу… И раньше, чем это логически осознал его мозг, Джоджо просто печенкой почувствовал беду…

Оказывается, он не разглядел, что за Трейшоуном-Башней стоит другой чернокожий парень, причем стоит он на том самом месте, где должен бы находиться сам Джоджо, — между Трейшоуном и тренером. Вернон Конджерс. Наклонился, упер руки в колени, как и остальные… и слушал последние указания тренера перед продолжением игры. Джоджо попытался было «вписаться»… но понял, что это уже бесполезно и никому не нужно. Он так и остался стоять — выпрямившись, но понуро ссутулив плечи и с полуоткрытым ртом.

Тренер посмотрел на него с таким выражением, словно хотел сказать: «А, это ты! Привет, не ожидал тебя здесь увидеть». Самое же страшное заключалось в другом: Бастер не стал на него ругаться… Наоборот, его голос звучал непривычно мягко и по-доброму…

— Джоджо, по-моему, тебе нужно передохнуть. — С этими словами тренер чуть заметно… в неопределенном направлении… кивнул головой… Но эта неопределенность не осталась непонятой Дашорном, Трейшоуном, Андре, Кёртисом и уж, конечно, Верноном Конджерсом. Да и что тут говорить? Яснее ясного, что Джоджо отправляют на скамейку запасных.

Все, кроме тренера отвернулись от него и смотрели куда-то в сторону, а Джоджо смотрел мимо них. Отчаянно пытаясь зацепиться глазами хоть за что-нибудь, за что угодно, он глянул на табло и вздрогнул. В первой четверти было сыграно четыре минуты и сорок секунд.

Все произошло именно так, как и предсказал Джамал Перкинс. Джоджо не продержался в стартовом составе дьюпонтской команды в первом матче сезона даже пяти минут — а ведь этот сезон должен бы стать для него решающим. Завершись он неудачно — и конец карьере Джоджо в профессиональном спорте! А ведь, это поломает и всю его жизнь, потому что никакой другой роли в этом мире, кроме баскетболиста, Джоджо Йоханссен для себя не видел и представить не мог.

Вдруг он непроивзольно прислушался к звучанию оркестра. Трубы, тромбоны, кларнеты, валторны, мощные барабаны — все они играли «О брат мой» почему-то в четком, почти роковом ритме «На солнечной стороне улицы».

В понедельник вечером по аллее Лэддинг прогуливались двое студентов, которым не было ну абсолютно никакого дела до того, что творится в Чаше Бастера. Обрамлявшие аллею низенькие декоративные светильники — очень уж низенькие, слабенькие и совсем декоративные — не столько освещали старинные здания и деревья, мимо которых петляла дорожка, сколько подчеркивали их присутствие в густом сумраке, отбрасывая гротескные тени.

— Нет, тут действительно темно и как-то загадочно, — заявил Эдам, надеясь, что Шарлотта поймет его правильно. — Если честно, я и не помню, чтобы мне приходилось ходить по аллее Лэддинг так поздно. Хотя, с другой стороны, мне не приходилось слышать чтобы что-нибудь с кем-нибудь случилось здесь ночью… а уж днем — тем более. Ну скажи, чего здесь можно бояться?

— Понимаешь, я не то чтобы… не то чтобы боюсь, — сказала Шарлотта. — Просто не хотелось идти так далеко одной в темноте… Сам видишь, тут не два шага шагнуть.

Шарлотта махнула рукой вперед, и Эдам, посмотрев в этом направлении, не мог не согласиться, что аллея действительно длинная. Впереди две полосы светильников, установленных по обеим ее сторонам, сходились в одну мерцающую линию, удалявшуюся куда-то далеко в темноту.

— Тут, понимаешь, не страшно, а… как-то жутко, я бы сказала — подозрительно, — пояснила девушка. — Однажды я уже шла здесь поздно вечером. Не одна, конечно, а с Беттиной и Мими. Не помню уж, почему нас сюда занесло, но помню, что не по себе нам тогда было… Ну да ладно, если хочешь, можешь записать меня в трусливые мышки! Да, мне было страшно. Я понимаю, что это глупо, но ничего с собой поделать не могу. Поэтому спасибо огромное, что ты согласился меня проводить.

Стоило Шарлотте улыбнуться, как Эдаму немедленно захотелось обнять ее, прижать к себе, поднять на руки… ой! Но он продолжал идти рядом, не позволив себе никаких вольностей. Парень был страшно рад, что декоративные фонари дают так мало света, и потому не видно, что он покраснел. И все же Эдам чувствовал себя благородным; даже больше чем благородным — храбрым, ну, или вроде того; и даже больше, чем благородным и храбрым. Еще бы: ведь его только что поблагодарила и похвалила девушка, встретить которую он, может быть, мечтал всю жизнь. Бог, видимо, услышал его молитвы и послал ему это чудо, чтобы вознаградить за столь долго хранимую невинность. Опустив глаза, Эдам вдруг обратил внимание, что впервые видит Шарлотту в джинсах.

— Новые? — поинтересовался он.

— Вроде того, — сказала Шарлотта. — Правда, не совсем.

— Ладно, давай, расскажи мне все-таки, зачем ты собралась в Сейнт-Рей? — спросил Эдам. — Говоришь, чтобы поблагодарить парня, который сделал для тебя — что?

Пока они продолжали идти, Шарлотта рассказала Эдаму довольно длинную и запутанную историю о том, как какой-то парень спас ее от пьяного в хлам и явно агрессивно настроенного игрока в лакросс. Какого черта такая девушка, как Шарлотта, вообще сунулась на пикник у заднего борта, осталось для Эдама неразрешимой загадкой. С его точки зрения, эти идиотские пикники были специально придуманы для кретинов, которые не знают, чем занять уикенд, потому что отдыхать иначе, чем надираться спиртным, они не умеют. Футбольный матч — это только повод, а смысл «праздника» — ужраться до чертиков и потом проблевать всю ночь напролет. К тому времени, как участники пикника окончательно приходили в себя, им оставалось только рассказывать друзьям, как они клево оттянулись накануне. Часть рассказов переносилась даже на понедельник. Поучаствовав в пикнике, любой придурок мог заявлять таким же, как он, что выходные были проведены с толком. Представить себе на этой дикой оргии девочку-первокурсницу, да еще такой нежный чистый цветок, как Шарлотта, которая не пила даже пива, было решительно невозможно. Какого черта ей тащиться туда, куда алкоголь привозят даже не ящиками, а бочками?

— То есть этот парень спас тебя от пьяного игрока в лакросс, но он даже не знает, как тебя зовут?

— Тогда точно не знал, — ответила Шарлотта. — А теперь, может, ему сказали.

И Шарлотте пришлось рассказать Эдаму, как она, Мими и Беттина вынуждены были смыться с парковки у стадиона и как теперь она чувствует себя виноватой перед парнем, который ее спас, а она не успела его даже поблагодарить. Рассказ получился длинным и сбивчивым. Эдам даже на время отключился и не стал вникать во многие детали. Суть дела сводилась в общем-то к тому, что с точки зрения Шарлотты не поблагодарить его она просто не имела права. Это было бы невежливо и некрасиво.

— Погоди, если он не знал, как тебя зовут, то ты-то как узнала его имя? — заинтересовался вдруг Эдам. — Кто тебе сказал, где его можно найти?

— Я слышала, как кто-то обратился к нему по имени: Хойт, — ответила Шарлотта. — Согласись, имя довольно редкое, и когда я рассказала об этом соседке по комнате, она сразу вспомнила, что у ее сестры, которая сейчас на старшем курсе, есть знакомый, тоже старшекурсник, по имени Хойт. Хойт Торп.

Эдам остановился как вкопанный прямо посреди аллеи Лэддинг, упер руки в бока и внимательно, чуть наклонив голову, посмотрел на Шарлотту.

— Ты шутишь.

— Хойт Торп? — А ты что, его знаешь?

— Мы знакомы. Нет, ты… ты меня разыгрываешь! Теперь, значит, он побил самого Мака Болку? Бог ты мой, интересно, он сам-то понимал, что делал? Нет… просто не верится!

— Не верится во что?

— Да я черт знает сколько времени потратил на то, чтобы собрать по крупицам всю информацию о Хойте Торпе! Статью я про него хотел написать, понимаешь? Слышала, наверно, про «Ночь Губернатора, Минета и Скандала»?

— Ну… Беверли мне вроде что-то рассказывала об этом…

— Так вот, я собираюсь вывести всех участников этой истории на чистую воду… рассказать все от начала до конца. Для этого, сама понимаешь, информация нужна надежная и полная. Речь ведь идет о человеке, который метит в кресло президента Соединенных Штатов.

Сейчас даже в полумраке Эдам разглядел широко раскрытые глаза Шарлотты. «Какая она все-таки красивая. Как она на меня смотрит», — подумал он. В ее взгляде читалось восхищение, а сама она… Эдам готов был поклясться, что свечение вокруг головы Шарлотты обязано своим происхождением ее внутреннему свету, а не причудливой игре лучей по-дурацки установленных светильников аллеи Лэддинг, освещающих в основном самих себя. Оказаться с такой девушкой в такой романтичной обстановке… Может быть, сейчас он все-таки решится? Эдам даже не мечтал обнять ее и прижать к себе, какое там, но может, хотя бы заставить себя пододвинуться к ней поближе и положить руку ей на талию. Это максимум, на что он сейчас способен. Эдам попытался представить себе эту картину: как это будет выглядеть и что он при этом почувствует. «Черт его знает, — подумал он, — на что это может быть похоже?» Он чувствовал себя полным отстоем… дилетантом… жалким девственником…

Впереди за деревьями замелькали огоньки большого здания — Сейнт-Рей. Это было единственное здание вдоль всей аллеи, где ощущалось присутствие людей. Латунные светильники над входом… свет в окнах верхних этажей, по всей видимости, в жилых комнатах… но при этом все тихо и спокойно по сравнению с шумными субботними вечеринками, на которые Эдам порой попадал то как сотрудник университетской газеты, то просто в тех случаях, когда в клуб был свободный вход… Воспоминания об этих «танцульках» у него остались не слишком приятные… шумно, душно, поговорить ни с кем толком невозможно, а главное — все эти Большие Люди так и норовили приколоться над ним… По всему выходило, что нечего ему здесь лишний раз делать, но… пораскинув мозгами, Эдам вдруг понял, что чуть не упустил отличную возможность узнать кое-что новенькое о кое-чем «стареньком».

Они были уже в каких-нибудь двадцати пяти ярдах от лужайки перед входом в Сейнт-Рей. Если сейчас не завести нужный разговор, то будет уже поздно. Чтобы выиграть время, он применил уже однажды сработавший прием. Эдам снова остановился. Шарлотта, пройдя по инерции еще несколько шагов, тоже остановилась и удивленно посмотрела на своего спутника.

— Слушай, Шарлотта, тут меня осенила одна идея. — Его лицо осветила взволнованная улыбка которая часто бывает у людей, когда их внезапно озаряет какая-то мысль. — Почему бы нам не пойти к ним в общагу вместе? Я бы тоже хотел повидаться с Торпом. Специально идти — вроде некогда, а так и повод есть. Ты ему спасибо скажешь, а мне поговорить с Хойтом надо!

Шарлотту явно удивило это предложение. Несколько секунд она молчала, чуть покусывая верхнюю губу.

— Я… мне кажется, это не очень удачная идея… Я ведь Хойта совсем не знаю, и посуди сам, как это будет выглядеть: приходит к нему девушка, чтобы сказать спасибо, в компании приятеля, который, оказывается, собирает материалы для «Дейли вэйв»?

— Ладно, ладно. — Эдам поспешил скорректировать свое предложение. — Я не буду брать у него интервью. Отложим это дело до другого случая. Найду какой-нибудь более нейтральный повод, чтобы с ним поговорить. Просто, понимаешь, в такой обстановке у нас с ним сложится… более неформальный, более личный контакт. Когда я наконец решу взять у Торпа интервью, это уже не будет бестактной просьбой, он не станет смотреть на меня как на… — Эдам чуть не брякнул: «На наглого журналюгу», — но вовремя оборвал себя на полуслове. Еще не хватало, чтобы Шарлотта узнала лично от него, что многие студенты, и в первую очередь — как раз члены элитарных братств, а также и сотрудники университета, именно так и называют всех тех, кто имеет какое-либо отношение к «Дейли вэйв», — …на неизвестно откуда взявшегося парня, которому вдруг позарез приспичило расспрашивать его по поводу приключений, имевших место в ночь Скандала и… — Сам не зная почему, Эдам вдруг решил не повторять при Шарлотте слово «минет». По всей видимости, он просто не хотел использовать никаких грубых слов и выражений, которые могли резануть девушке слух, особенно в тот момент, когда просил ее об одолжении.

— Слушай, ну я правда не знаю…

— Шарлотта, поверь, это будет выглядеть совершенно естественно! Ну что, спрашивается, странного в том, что ты шла сюда и встретила знакомого, которому оказалось с тобой по пути? Мы поговорили и решили зайти на минутку к нашему общему знакомому. Не вижу в такой ситуации ничего бестактного или невежливого. — Для большей убедительности Эдам развел руками и вскинул брови, словно переспрашивая: «Ну что тут такого?»

Шарлотта покачала головой и даже поморщилась. По всему было видно, что ей никак не удается подобрать подходящие слова, которые четко объяснили бы причину ее нежелания идти к Хойту вместе с Эдамом.

— Может быть… может, я ошибаюсь… но ты же сам говорил… нет, я правда очень благодарна тебе… и ему… но ты говорил, что хочешь написать большую, действительно сенсационную статью, и тебе нужна вся информация… А что, если сам Хойт будет против? Особенно если ты захочешь включить в статью и ту субботнюю драку? Понимаешь, я и так чувствую себя виноватой: все-таки два дня прошло, а я ему даже спасибо не сказала.

— Да ему нравится об этом говорить! Если б не нравилось, никто бы об этом вообще не узнал. Он этим гордится! — Эдам чувствовал, что его показавшаяся поначалу гениальной и в то же время простой идея не прокатывает, что он на глазах из гордого и благородного спасителя превращается в жалкого попрошайку. Понимал, чувствовал, но поделать с собой ничего не мог. Слишком уж велик был соблазн. — Это факт! Ты пойми, Торп ведь такой парень. Мне об этом один его приятель из Сейнт-Рея рассказал, да и другие ребята говорили: больше всего на свете он любит сидеть и болтать про свои подвиги. Его друг, Вэнс, который был с ним тогда в Роще, — вот того действительно развести на интервью не удастся. Боится он или просто говорить не хочет, не знаю. Но молчит, и все.

В ответ Шарлотта тихо сказала:

— Ну вот, теперь я чувствую себя виноватой еще и перед тобой.

— Брось ты, Шарлотта… Никто ни перед кем не виноват. Просто давай пойдем вместе. Ничего такого я тут не вижу.

— Да я понимаю, — вздохнула Шарлотта. — Дело не в этом. Просто… я ведь собираюсь только поблагодарить Хойта… ну, понимаешь, соблюсти нормы вежливости… Сказала спасибо — и все. И уйти хотелось бы быстро, чтобы не было повода задержаться. А если мы придем вдвоем, то начнутся разговоры… И потом, если этот Торп действительно так любит поговорить о себе и своих приключениях, так зачем я тебе нужна? Почему бы тебе не позвонить и не договориться с ним о встрече?

— Да я же тебе говорю: уже пытался. Но он не знает, кто я такой. Мы знакомы с ним сугубо официально. Я уверен, Хойт согласится поговорить со мной, если окажется, что у нас есть… общие друзья.

— Извини, Эдам. — Эти слова Шарлотта произнесла почти шепотом, глядя к тому же куда-то в сторону. — Я просто хочу… развязаться с ним. Понимаешь, сказала спасибо — и все. — Наконец она подняла взгляд на Эдама и очень серьезно посмотрела ему в глаза. — Эдам, я тебе очень благодарна. Ты замечательный.

С этими словами она подошла к нему вплотную, положила руки на плечи, потянулась губами, как показалось Эдаму, к его губам — но в последний момент не то он ошибся в расчетах, не то она изменила решение и ограничилась тем, что чмокнула его в щеку.

— Спасибо тебе, Эдам, — повторила Шарлотта, — спасибо, что проводил меня, и вообще я очень рада была с тобой пообщаться. Как вернусь, я тебе сразу позвоню. Договорились?

Не дожидаясь ответа, она развернулась и быстрым шагом направилась к дверям Сейнт-Рея. Поцелуй в щечку? И в то же время, оглянувшись на прощание, она улыбнулась ему, как не улыбаются просто знакомому. Эдаму показалось, что Шарлотта готова расплакаться… Слезы любви?.. Да нет, вряд ли… Слезы радости? А собственно говоря, что это за хрень такая — слезы радости?

Слезы, взывающие к защите? А что, вот это похоже. Некоторое время назад Эдам уже разработал, как ему показалось, абсолютно верную теорию, согласно которой все наши слезы, любой плач являются на самом деле производным от мольбы о помощи. Родившийся младенец плачет, потому что чувствует свою беззащитность в этом новом для него мире. Он нуждается в защите — вот он и плачет, взывая к матери. Мы плачем, когда влюбляемся, но не в момент высшего счастья, а когда что-то не складывается: то есть человек оплакивает утраченную возможность стать защитником для кого-то, кому так нужна эта защита. Мы готовы плакать над могилами великих людей, которые, рискуя собой, защитили нас в те критические моменты, когда нам всем грозила опасность. Мы оплакиваем тех, кто добровольно отправился в мир теней ради того, чтобы защитить нас. Мы плачем над судьбой тех, кто сам нуждался в защите и не побоялся вступить в борьбу с силами зла ради того, чтобы защитить других. Все слезы так или иначе связаны с идеей защиты. Слез, которые не имели бы к этому отношения, не бывает.

Вся эта давно продуманная теория обрела в тот миг на аллее Лэддинг вполне законченный, подкрепленный ярким наглядным примером вид. Что могло быть лучшим доказательством ее правоты?.. Какие высокие чувства испытывали они с Шарлоттой, каким красивым, как в старинных романах, было их прощание. Особенно эффектно эта сцена выглядела именно здесь, в полумраке, в сказочном свете фонарей, на фоне старинных кирпичных стен с узорной кладкой, создатели которых давно покинули этот мир… Все говорило о прекрасных романах, о завоеванных сердцах… о предстоящих победах и великих свершениях… Когда вокруг так много красивого, светлого и высокого, разве можно быть несчастным? Вот оно — счастье: высокие отношения и возвышенные чувства! И земное воплощение всего возвышенного зовут Шарлоттой Симмонс.