Осень
24
Я сказала

Я сказала, что останусь в городе, даже после всего, что произошло. Я осталась, хотя слышала, как они говорили обо мне все эти прошедшие месяцы, слышала всё, что они говорили. Я не могла не слышать. Когда Руби была рядом, я легко становилась глухой ко всему, что болтали вокруг, – для этого не нужно было прилагать особых усилий, я как будто слушала через пустой стакан, прижатый к стене, и если что, могла просто отойти.

Но без нее до меня доносилось каждое слово.

Я слышала их на школьных лестницах и за своей спиной на тригонометрии и химии; в женском туалете на втором этаже, в женском туалете на первом этаже; у кулера в «Камби»; на Грин, мимо которого проезжала в ее огромной белой машине; на треке, когда бегала круги на физкультуре. Они говорили такое, что не осмелились бы говорить, будь рядом со мной Руби.

Они называли меня «тронутой».

Они называли меня «неизлечимой».

Они говорили, что мне пора забыть обо всем и двигаться дальше. Говорили, что она умерла, и это было хуже всего. Они говорили, что если я не могу смириться с ее смертью, то меня пора запереть, например, в психушку в Кингстоне, куда запирают тех, кто режет себе вены, нимфоманок и ребят, которые разговаривают с животными и считают, что те им отвечают. Они бы еще и не такое сказали, если бы знали, где я провожу ночи.

Но дело в том, что все они ошибались. Не было нужды накачивать меня таблетками для депрессивных девчонок или обжигать электрошокером. Никакие психологи не могли убедить меня отпустить Руби, перестать вести себя так, будто она жива, потому что никто в городе, похоже, не мог принять тот факт, что она еще была с нами.

Наступила поздняя осень, мне недавно исполнилось семнадцать, ночи стали длиннее, чем летом, но я совсем не возражала, потому что могла приходить к Руби в гости пораньше.

Я поставила ее машину туда, где она ее обычно оставляла, и пошла по тропинке к каменистому берегу. Мне даже не нужен был фонарик – я уже столько раз проходила этой дорогой, что мои ноги сами находили, куда им ступать, еще до того, как глаза привыкали к темноте.

Никто больше не приходил сюда купаться: было слишком холодно. Но ребята из старшей школы иногда приезжали в погоне за острыми ощущениями: они прыгали через новые ограждения с проведенным по ним электрическим током и кайфовали, когда он пронзал их через пальцы на ногах. Но они выбирали долгий путь, где нужно было разбегаться и прыгать и высоко карабкаться; они не знали про тропинку Руби, хотя она была там же, где и раньше, им всего-то нужно было найти заплатку в заборе, пригнуться и проползти через нее. Я знала, но ничего им не говорила.

Они палили свои машины, оставляя там, где их мог найти даже самый ленивый полицейский, а потом топали через лес, хрустели ветками и загадили весь берег мусором.

Если я слышала их, то пряталась в деревьях. Но как-то ночью они вели себя тише обычного и вышли прямо на меня, сидящую на камнях. А хуже всего то, что с ними была Лондон.

Сейчас, когда Руби не было рядом, она даже ходила по-другому. С таким видом, как будто все здесь принадлежит ей, она вырезала свои инициалы на всех деревьях, а потом высасывала через трубочку их сок. Она была безответственной и в школе получала только самые низкие оценки. Пьяная в стельку, сидела со своими дружками на лавочках на Грин. Она ничем не напоминала мою сестру.

Лондон вышла из леса со своими друзьями, тремя парнями. У них в руках были бутылки пива и фонарики, свет от которых мельком скользнул по мне, но как только они поняли, что я это я, то их лучи затанцевали дальше.

Только Лондон подошла ближе. Ее фонарик осветил коллекцию предметов у моих ног.

– Что ты делаешь, Хлоя? – зашипела она.

– Ничего.

– Стой, ты же не собираешься…

Ее перебил окрик одного из ее друзей, которого я не знала.

– Что она делает? – спросил он, чтобы не подходить самому.

Люди вдруг стали сторониться меня, словно они видели меня насквозь, видели, что у меня в сердце – раз зажженное и никогда не угасающее пламя. Можно подумать, они боялись, что я обожгу их.

А может, они просто увидели меня у водохранилища и подумали, что я хочу прыгнуть в него.

– Она пришла поговорить со своей мертвой сестрой, – засмеявшись, сказала Лондон.

Парни не смеялись, они не могли поверить, что она это сказала.

У меня не было другого ответа. Я не стала – и никогда не стала бы – отрицать это.

Лондон лопалась от смеха. Она все смеялась и смеялась, и по ее смеху, по тому, как она смеялась надо мной, я поняла, что ей плевать на всех и в особенности на себя саму. Руби даже не нужно было подсказывать мне.

Да и парни сказали, чтобы она перестала смеяться. Это было не смешно. Я видела, что им не хотелось стоять в темноте в дебрях у водохранилища, им не терпелось уйти отсюда, от меня и от воды. Сейчас же.

И тут мы услышали всплеск.

Он раздался откуда-то из центра, слишком далеко от берега, чтобы понять, где точно. Это могло быть все что угодно и показаться откуда угодно.

Мы искали глазами, с какой стороны донесся звук, и тут один из парней вышел вперед и прищурился, вглядываясь в темноту.

– Это что там… лодка?

Шлюпка была белая, вернее, когда-то была, теперь же, с ржавчиной по бокам, она казалась красновато-золотистой. Поблескивающая вдалеке, немного облупившаяся от долгого нахождения на открытом воздухе, она дрейфовала, покачиваясь на ветру и плывя в никуда.

– Ее тут раньше не было, – сказал этот же парень.

– Что за жесть тут творится? – сказал другой парень.

И тут они все повернулись ко мне, а вслед за ними и их фонарики. Лучи скакали по мне вверх-вниз, как будто я каким-то образом могла это объяснить, как будто у меня в кармане был пульт и я могла управлять ночью, ветром и всеми плавающими объектами отсюда и до Гудзона. Как будто я была главной и со мной лучше было не связываться.

Лондон убрала свой фонарик.

– Она просто дурачит нас.

– Я ничего не делаю, – сказала я, вытянув руки, чтобы показать им пустые ладони.

Водохранилище тихонько свернулось у моих ног, не выдавая себя.

Никто не произнес вслух ее имя, но я знала, о чем они думали. Они не могли не думать об этом, когда в воздухе было ее дыхание, когда ее глаза сияли в ветках деревьев, как глаза совы, когда ее лицо виднелось в кратере низкой луны.

– У Оу сегодня вечеринка, – сказал один из парней. – Пойдемте.

– Да, убираемся отсюда, – подхватил другой.

В воду полетела бутылка из-под пива, пустая, и поэтому утонула не сразу. Она покачивалась на волнах, только вот внутри не было никакой записки.

– Точно, вечеринка, – отозвалась Лондон.

Никто не спросил меня, хочу ли я тоже пойти. Без Руби меня больше не приглашали на вечеринки. Я слышала, что Оуэну сняли гипс и он устраивал вечеринку в честь того, что снова мог ходить. Но в школе никто не сказал мне: «Эй, Хлоя, у Оу сегодня вечеринка, приходи».

Парни ушли, и Лондон вроде как пошла за ними, но потом она остановилась у линии деревьев, и я увидел, как дрогнула ее тень с короткими торчащими волосами и выступающими ушами. Догадывалась ли она, как близко была к тому, чтобы не попасть на эту вечеринку? Чтобы эти парни не следовали за ней повсюду?

И это то, что она делала со своей жизнью, которую ей вернула Руби?

– Эй… – Она снова подошла ко мне и теперь, когда друзья не могли ее слышать, заговорила со мной совсем по-другому: – Хлоя? Ты, это, правда, в порядке?

– Я в полном порядке.

– Что ты такое говоришь? В каком ты порядке? Ты очень далеко от этого «в порядке». – Она посмотрела на кучку вещей у моих ног. – Ты собираешься сжечь все это?

– Что? Нет!

– Тогда что? Закопать?

– Зачем мне закапывать ее вещи?

Было темно, и Лондон опустила фонарик, но исходящий от него свет все равно освещал ее лицо, и я увидела, что ей неловко находиться рядом со мной.

Я подняла журнал. Я начала собирать их во время своих смен в «Камби».

Теперь я работала там после школы – они разрешили мне взять все смены моей сестры; мне даже не пришлось их просить. Я работала за кассой, просила подростков предъявлять документы, если они покупали пиво, и продавала замороженные сырные кармашки. Еще я научилась заливать бензин так же, как это делала Руби, – поддерживая шланг бедром.

Если я крала несколько журналов со стойки во время работы, никто не вычитал их стоимость из моей зарплаты, но это было не потому, что я обладала некоей могущественной властью над парнями из магазина. Я видела, как они смотрели на меня, когда я заливала бензин в машину проезжающих мимо туристов: боялись, что я сорвусь и возьму заложников. Единственным человеком, который специально приезжал в мои смены, чтобы наполнить свой бак, и смотрел мне в глаза, пока я заливала бензин, был Пит.

До сих пор я держала это в секрете, но что-то в Лондон вызывало у меня желание рассказать ей, что я здесь делаю. Хотя бы намекнуть.

Я хотела проверить, помнит ли она.

Мы стояли на берегу водохранилища, где недалеко я нашла Лондон той ночью. Та лодка была ее лодкой.

Теперь Лондон проводила ночи в доме своих родителей, она снова стала такой же, какой была до того лета, но она все еще была связана со всей той историей.

К тому же я хотела поговорить о Руби. Только о ней я и могла говорить.

– Она любит читать журналы, – сказала я Лондон, – глянцевые, про моду. Толстые, осенние – ее любимые. – Я листала яркие, тяжелые страницы, полные счастья, как будто меня не выворачивало при этом наизнанку. – Ну, ты знаешь, осень – сезон ботинок.

– Любила, – поправила меня Лондон, – любила читать журналы.

– Любит, – поправила ее я.

Я посмотрела мимо нее, на воду перед нами. В ночи казалось, что она бескрайняя, так что не было никаких причин думать, будто бы можно переплыть водохранилище – это никому не под силу.

– Только вот проблема в том, что они намокают, – продолжала я. – Страницы слипаются, и так их почти невозможно читать.

Лондон вскинула руки к небу.

– Я знаю, что должна жалеть тебя, но больше не могу! Ты разыгрываешь этот спектакль только затем, чтобы привлечь к себе внимание! Но знаешь что? Это не работает!

Она говорила это стоя спиной к воде – черной, как нефть, в такой же черной ночи – и очень близко к кромке воды. Руби бы не понравилось, если бы я стояла так, пятками почти в воде.

Лондон не следовало этого делать. Ее можно было просто толкнуть.

Но прежде чем я успела что-то сделать, даже прежде чем я смогла подумать об этом, из водохранилища раздался еще один всплеск, совсем близко, у камней, прямо там, где мы стояли. Это могла быть рыба, а может, просто шелест ветра – все что угодно. Тем не менее я не ожидала этого, и звук испугал меня. Лондон в ужасе подпрыгнула, поскользнулась и животом плюхнулась в холодное мелководье, на фонарик, пивную бутылку и все остальное. Ее крик ударился о воду и отскочил нам в лица. Эхом отразился от камней на этом и на том берегу. Пролетел через небо. Пронесся через наш город и улетел в соседний округ.

Так много шума! И жителям Олив приходилось его слушать – кто же будет спать под такое? Они собрались на своем собственном Виллидж-Грин: мальчики и девочки, мамы и папы, дочери мэра – старшая сестра Уинчелл по-прежнему присматривала за младшей, как Руби, как я притворялась, продолжала присматривать за мной, – и подняли глаза на свое водянистое ночное небо, которое висело под нашим, на поверхности воды, на тощие ноги Лондон, на ее костлявые лодыжки в полосатых носках, до которых так легко достать.

Несколько месяцев назад Руби сказала мне кое-что, о чем я никак не могла перестать думать. Баланс, сказала она, все дело в балансе.

Берешь – отдавай, толкаешь – будь готов, что тебя толкнут в ответ. Эта девочку за ту девочку. Одно за другое.

Если бы не я – а Руби никогда в жизни бы не позволила, чтобы это была я, – что бы тогда делала Лондон? А может, они передумали и сейчас готовы забрать ее? Сработает ли это, если я брошу ее в воду? Если я это сделаю, то выйдет ли на ее место та, которую я хочу увидеть больше всех на свете? Одетая ночью в промокший сарафан, с синими коленками, с кольцом из сплетенных водорослей на пальце ноги, с длиннющими волосами и новыми веснушками на носу? Задавать такие вопросы неправильно? Стал бы кто-нибудь винить меня за это?

Но Лондон уже отошла от воды и даже от камней. Она была на ровной, сухой земле, недалеко от деревьев, как будто собиралась убежать туда. Девчонка крутилась из стороны в сторону, лихорадочно вращая глазами. Она тяжело дышала и не могла говорить.

– Что-то увидела? – спросила я.

– Я решила… я почти подумала… – И она потрясла головой, отбрасывая эту мысль. Она не собиралась произносить это и мне бы не позволила.

Из леса донесся новый звук – один из ее друзей выкрикивал ее имя.

Она словно очнулась от транса. Где-то там была вечеринка. Вечеринка Оуэна. Он снова мог ходить. Все там собирались.

– Мне пора, – сказала Лондон и пошла. Быстрый шаг сменился трусцой, трусца – бегом на полной скорости. Она бесцеремонно сбежала от меня, как будто я напугала ее привидением.

Я слышала, как она неслась через лес. Пробиралась между деревьями, перепрыгивала через забор. Где-то неподалеку взревел мотор, шины завизжали по асфальту, когда она выехала на шоссе, и я осталась одна, здесь, на окраине Олив.

Наедине с Руби.

Я подошла к воде. Сначала я всегда колебалась, проявляла осторожность. Там были руки, которые могли схватить меня, а я знала, насколько сильны эти люди внизу, что благодаря воде их вес удвоился, но они передвигались по-прежнему быстро, быстрее, чем вы могли бы подумать.

Им потребуется всего лишь раз дернуть хорошенько.

И вы упадете.

Представьте себе, что вы кувыркаетесь через темный туннель, стены которого покрыты грязью: не за что держаться, некуда взобраться. Представьте, что если бы расстояние измерялось чашками, кто-то налил ими целый пруд. Представьте, что вы промокли настолько, что даже ваши кости пропитались водой. Представьте этот холод.

Наверное, там очень сыро, как было в нашей ванной, когда мать оставила меня в ней и забыла, а Руби вернулась домой и нашла меня там с обрезанными волосами, всю в мыле, брызгающую воду на коврик.

Падение будет продолжаться день и ночь и еще часть дня после: водохранилище было глубже, чем его выкопали в тысяча девятьсот четырнадцатом году. И когда я достигну дна и посмотрю вверх, там будет грязно – листья, отходы, машинное масло и мусор типа старых кроссовок и бутылок, который набросали сюда люди – вот таким и станет мое небо.

Все это когда-то рассказывала мне Руби.

И вот теперь я стояла у самого края, но не кричала ее имя. Что бы ни говорили люди, я не была сумасшедшей. Между нами было столько воды, что она попросту бы меня не услышала.

Я думала о том, что произошло. Она пыталась спасти меня – дважды. В первый раз я почти утонула, и сестра нашла другую девочку, чтобы отдать ее вместо меня. Так получилось, что этой девочкой оказалась Лондон. Но во второй раз, самый худший и самый последний, она прыгнула вместо меня сама. Если бы я знала, то опередила бы ее.

Вот что я рассказала бы ей, если бы она могла меня слышать.

Я взобралась на камень, на котором обычно сидела: он выдавался вперед больше остальных, наполовину погруженный в воду. Я ощущала себя ребенком, у которого кто-то из родственников сидел в тюрьме, отсчитывая свой срок до того дня, когда его выпустят. Их разделяла стеклянная стена, за которой постоянно наблюдали вооруженные охранники. Никаких касаний, ничего такого. Они могли приносить подарки, если это было разрешено: журналы и фотографии, которые можно наклеить на стены камеры, но сначала все это хорошенько досматривали. И между встречами они не могли отправлять сообщения друг другу.

Мне повезло больше. Мне не нужно было ждать дней посещений – я могла приходить в любое время, хотя это не означало, что я увижу ее. И я могла оставаться на всю ночь, если хотела. Теперь я жила с матерью, неохотно. И хотя она снова бросила пить, ей было все равно, как поздно я приходила, даже если это была ночь перед учебным днем. А может, она просто догадывалась, к кому я ходила.

Я помахала журналом, выложила клубничные конфеты из «Камби». Потом вытащила одну сигарету – только одну, потому что, как только она вернется, я разрешу ей выкурить ее и потом она официально бросит курить – и ее зажигалку с голой гавайской танцовщицей. Я выкладывала все это осторожно, чтобы не намочить. И меня тревожило, что будет зимой, когда водохранилище замерзнет. У нас не так много времени.

Потом я ждала.

Иногда время пролетало незаметно, и я не успевала опомниться, как на телефоне срабатывал будильник – пора было возвращаться домой, потому что утром нужно идти в школу. Но были и такие ночи, которые, казалось, длятся вот уже несколько световых лет, наподобие того, сколько времени требуется свету звезды, увиденной в телескоп с Земли, а на самом деле давно уже угаснувшего Солнца, долететь до нас.

Наверное, со звуком в Олив было то же самое. Типа как если я бы позвонила ей одним ноябрьским четвергом и она смогла бы услышать меня только еще через три ноября. Я переживала, что так оно и есть, и надеялась, что нет.

Если вы хотите, сильно хотите чего-то, это может сбыться – вам просто нужно приложить необходимые усилия. Например, поверить. По-моему, это мне когда-то сказала Руби.

И я верила, что однажды ночью это произойдет. Она увидит меня на этом камне, увидит, что я жду ее, и подплывет.

Может, она схватит меня за лодыжку, чтобы я завизжала от страха. Или сначала попробует привлечь мое внимание, чтобы я осветила ее своим фонариком посреди водохранилища, куда свет почти не достает. Но вероятнее всего, она просто выйдет из воды, как будто лежала и загорала где-то рядом. Она будет держаться непринужденно, потому что не захочет расстраивать меня.

Она взберется на камень. Выглядеть она будет точно так же, как всегда, только волосы станут длиннее и будут обвиваться вокруг ее талии. Выйдя на поверхность, она тут же замерзнет – мне нужно не забыть приносить с собой свитер. А так в ней ничего не изменится – только кожа станет бледнее. Но если я приложу руку к ее груди, то не почувствую, как ее легкие наполняются кислородом, потому что у нее выросли жабры.

Она будет скучать по дому, как же иначе. Я знала, что она скучала по мне, но готова поспорить, что она скучала и по другим вещам: по сухим парням, за которыми можно присматривать, потому что парни из водохранилища очень скользкие. И по всему тому, что можно достать только тут, наверху: жареной еде и красному вину, и еще солнечным очкам, потому что там внизу в них вообще ничего не видно. Я знала, что она скучала по своей машине и по длинной ровной дороге, по которой можно нестись с выключенными фарами. Я была уверена, что она скучала по нормальной подушке, потому что ряска, должно быть, очень липучая и пристает к волосам. Она скучала по вещам, которые я воспринимала как должное: солнечному свету, грозам и ужасно приставучим поп-композициям, даже если до этого она слышала их тысячу раз. Наверное, она скучает и по каким-то глупостям, например: по застрявшей в глазу реснице, по стирке и по тому, как потом нужно складывать белье, по тому, как раздражающе обдирается лак с ногтей и от него можно избавиться, только купив жидкость для снятия лака. По всяким таким мелочам.

Она так многого не могла там, внизу. Она наверняка захочет вернуться наверх навсегда.

Это могло произойти.

Я знала, что она не могла жить в Олив так долго по собственной воле – они заставили ее, в качестве наказания за все, что она сделала. Руби стала чересчур могущественной, она перестала быть осторожной, и жителям Олив это не понравилось. Я знала, что, будь ее воля, она бы давно уже была здесь, со мной.

Даже если ей понадобится вечность, чтобы выбраться на берег, я надеялась, что она знала: я буду ждать ее с пакетом сухих вещей, может, даже с синими ботинками, или с черными, и с темными очками, чтобы скрыться от сияющего солнца. Я помогу ей снова научиться нормально ходить. Я выведу ее через лес, если она забудет дорогу.

Ее машина будет ждать там, где она все время оставляла ее, я открою дверь со стороны пассажирского сиденья и спрошу: «Возвращаемся в город, Руби?» – и она ответит: «Куда же еще, Хло?» А потом дернет меня за волосы и скажет: «Я понимаю, что у тебя есть водительское удостоверение и все такое, но давай-ка я поведу, а?» И я улыбнусь, и вообще, все время буду улыбаться, потому что Руби рядом, и отдам ей ключи от машины.

Вот как все будет, когда она выберется.

Но водохранилище оставалось тихим и спокойным: больше не было ни единого всплеска. Я решила подождать на камне еще немного; время было не позднее.

Если я закрывала глаза, то почти чувствовала, будто она играет с моими волосами, как раньше. Как легонько касается моего лба – то ли это ее рука, то ли ветер. Я почти ощущала ее пальцы, как будто она заплетала мне косы, как делала это раньше, когда я была маленькой. Медленно, методично, так неспешно, что может понадобиться сотня ночей, чтобы закончить работу, или еще больше, сколько мне не сосчитать: столько ночей, что даже ей было бы сложно сказать.

Все это словно происходило на самом деле: ее пальцы легкими прикосновениями гладят мои волосы, мои глаза закрыты от ветра, а водохранилище за нашими спинами наконец оставило нас в покое. Это казалось так реально, что, открыв глаза, я готова была увидеть, что мои волосы заплетены в косы, все клубничные конфеты исчезли, а на камне сидит Руби, моя старшая сестра, и спрашивает, что мы будем на ужин, пиццу на пите или картофельное пюре, какой сегодня день и почему по телевизору не показывают хорошие фильмы?

Это казалось невозможным, вряд ли бы кто-то в это поверил. И все я же я была уверена, что в любой момент я открою глаза и увижу ее. Открою глаза – и увижу.