Глава 21

Валерий Николаевич поёрзал в кресле, выстраивая зрительную ось: глаз, стакан, куда официантка лила масляно-жёлтый «Лагавулин», стекло галереи второго яруса, фигурка человека внизу. Фигурка приседала, выкидывая сцепленные руки с пистолетом перед собой, из дула вырывался дымок. Валерий Николаевич медленно разогнул второй палец на руке: «Двойной!», официантка склонилась вместе с бутылкой еще ниже, и жидкость утопила человечка с пистолетом с головой. Звуки выстрелов на второй ярус, откуда можно было наблюдать за происходящим в тире-полигоне, еле проникали.

Место для разговора Петряев выбрал не случайное – элитный Центр практической стрельбы. Пару лет назад Арег сам спросил у него про инструктора. Валерий Николаевич тогда дал ему самое лучшее, что у него было, – Мангуста, своего бессловесного верного пса. Никого профессиональнее по этому делу он не знал – поразительный глаз и отменная реакция.

Петряев нервничал. Бывало это с ним крайне редко, он очень не любил состояние тревоги и потери контроля над ситуацией. Даже в злые девяностые всегда знал: вывернется, подомнёт, уничтожит, но добьётся своего – любой ценой. Он карабкался вверх, цепляясь зубами. Где надо – ползал на брюхе, гнул позвоночник. Но как только чувствовал слабину – бил. А как иначе? Иначе он бы до сих пор семечками на базаре торговал.

Валерий Николаевич отхлебнул виски, сжал губы, чтобы сохранить аромат во рту, и глянул вниз. Арег, московский мажорный мальчик, старательно перебегал с рубежа на рубеж, менял обоймы, клал пули по выскакивающим мишеням направо и налево – чистый Голливуд, не наигрался еще в пистолетики! Себя Петряев таким не помнил, он всегда был цепким и хитрым, на слабо не вёлся и в дорогие игрушки не играл. Хотел настоящей, не муляжной, силы и власти.

А началось всё в Казани, больше двадцати пяти лет назад. Смешно сказать – с гальюна. В городе была сходка, приехали авторитетные люди. Он тогда работал по ларькам, собирал с коммерсов положенный процент. Его любили посылать к особо несговорчивым, потому что не жалел никого. Избивал с упоением, даже сладострастно, в мясо. Да ещё со всякими шутками-прибаутками. Погоняло тогда и прилипло – Петрушка, кукольный пройдоха тоже всегда веселился, когда лупил дубиной по башке очередного лоха.

Тем утром заказ он выполнил быстро: ларёчники уже знали, кто в городе и зачем, с порученцем самого Кости-Быка работали быстро и уважительно – и теперь Петряев пёр на себе два ящика спирта «Роял» по набережной. Погода стояла отличная. И солнце светило, и не жарко, бриз дул приятный. Волга серебрилась чешуёй, морщилась на ветру. А вот и яхта, название смешное: PulaDura. Тихо покачивалась на волнах. Петрушка сам перетаскал ящики на борт. Аккуратно так нёс, медленно, как золотое яйцо, по неверному трапу. Думал, вдруг повезёт, выйдет из белоснежной глубины сам Ваня-Колесо, увидит его, поманит пальцем. Мечтал. Украдкой посматривал в недра: сидят? разговаривают? И тут живот скрутило. Да так, что мочи не было терпеть. Петрушка посинел лицом, бросился к шестёрке, что недалеко от гальюна стоял. И тот, странное дело, пустил, видимо, испугался, что он прямо на палубу нагадит, – такое у него было лицо в тот момент выразительное.

Петрушка засел в сортире. Лоб в испарине, живот крутит нещадно, тошнота такая, что кишки выворачивает. Как первый спазм прошёл, он огляделся. Туалет оказался совсем небольшим, но таким же белоснежным, как и весь корабль. Рядом была душевая кабина. Надраено всё до колючего блеска. Дорогими духами пахло. Петрушку аж повело от лёгкости и приступа счастья: у меня такая же будет, умру, а будет!

И тут голоса. Он обмер, застыл камнем над отхожим местом. Не то что пошевелиться, дышать боялся. Голос одного узнал сразу – их местный Костя-Бык, его начальничек. Второго слышал впервые. Говорил-то в основном второй, коротко и ясно, почти без фени. Костя-Бык только поддакивал.

– Сработаешь чисто, отдам район тебе. Облажаешься – могилу себе руками голыми выроешь.

– Не подведу, – тявкнул Бык, как «Служу Советскому Союзу!» отчеканил.

Петрушка сразу сообразил, что к чему. Слухи о переделе ходили в городе уже неделю. «Не гнали, значит! Вот оно!» В груди замерло от предвкушения бойни. Страшно ему не было ни секунды. А было то же лёгкое чувство, которое минуту назад шепнуло ему, что ждёт его яхта не хуже. Теперь Петрушка знал, что на кровавой волне сможет вынырнуть со дна. Не продупли свой шанс, пацанчик!

Петрушка слетел с очка, подобрал штаны и рванул строить новую жизнь. Разыскал Кляпа, против которого и готовился заговор, предупредил. То, что он заложил своего же Костю-Быка (того вскоре нашли в лесу, голова была накрепко замотана клейкой лентой), Петрушку не парило. Теперь он был при настоящих делах. Кляп иногда говорил, поучая молодняк: «В нашем деле все равны – если есть талант и верность, то и из говна можно попасть в авторитеты!» – и косил на Петрушку с улыбочкой. Из банального рэкетира Петрушка превратился сначала во владельца ларьков по всему городу, а потом и вовсе сел на логистику: разрабатывал и отслеживал маршруты для трафика дури. Дело суперответственное, ну и уважения прибавилось во сто крат.

Из потока воспоминаний его выдернуло трезвучие телефона.

– Кого ещё несёт?

В эсэмэс была просто ссылка. Валерий Николаевич замешкался лишь на секунду, открыл: «Газета «Гардиан» получила подтверждение смерти репортёра Джекки Голдстоун. Неизвестный прислал в редакцию видеофайл с записью казни журналистки. Ответственность на себя взяла одна из террористических организаций, действующих на северо-западе Сирии. Джекки Голдстоун работала как фрилансер для английских изданий в районе Алеппо. Российские читатели помнят её по репортажам из Чечни, когда она попала в плен…»

– Загонял меня твой парень. – Арег опустился в кресло рядом с Петряевым. Вытер шею и лоб махровым полотенцем с монограммой клуба. – Что там у тебя?

– Хорошая новость. И ко времени. Наши с тобой предки бегали от мамонта, а теперь это называется спортом. Цивилизация идёт вперед. Рад тебя видеть, Арег, – протянул руку. – Выпьешь?

– Здравствуй, Валера. – Рукопожатие было сильным. Но Петряев сжал крепче. – Воды без газа.

«Не ломал ты хребет, сынок. И от мамонтов не бегал. Непростой будет разговор, печёнкой чую». – Петрушка отхлебнул виски.

Валерий Николаевич махнул официантке. Та без подсказки сразу принесла двойной.

– И воды принеси! – проводил взглядом, облизал губы. Дать бы ей по заднице, да так, чтоб вскрикнула, Зина-Зинуля.

Первый раз он сорвался, когда пятнадцати не исполнилось, – на «вечеринке». Чуть не убил тогда девчонку, успели оттащить. Перепугался, с тех пор старался гасить в себе этот «недочёт». Кляп как-то сказанул ему: «У всех свои косячки, Петрушка. Но если ты эту свою ктырь не сровняешь, то тогда мы сами тебя сровняем. Ты меня понял, пемфигус грёбаный?» Кляп, когда злился, любил всякие непонятные словечки пользовать, часто вместо мата. Этот опасный разговор случился после того, как Петрушку отмазали от группового изнасилования. Он нужен был им чистый. Его двигали в большую жизнь, в политику. Сначала регион, потом область. А потом случился затык – положили Кляпа. Но Петрушка опять выехал, выжил, извернулся, и теперь вот в Москве депутатом.

Петряев научился контролировать эти сладкие приступы. Когда подкатывало, он представлял себе красную змею, которая начинала опутывать сначала пальцы на ногах, горячо облизывала их, потом поднималась до колен, становилась больше, надуваясь с боков, покрываясь чёрным узором. Если не получалось сбросить змеюку с колен, то потом уже было сложно – она забиралась в самые тёмные места, проглатывала сердце, лёгкие, мозг. Её узкий раздвоенный язык высовывался из его рта, зрачок превращался в вертикальную чёрную щель, а руки – в скользкие хвосты. И пока он не давал ей насытиться, извергнуть до конца яд из самого нутра, змея (а не он!) властвовала, корёжила, мяла, рвала… Но разве объяснишь такое кому?

Валерий Николаевич крикнул Зине, чтобы раскрыла над ними тент. Наблюдал, как она поднимает руки, как натягивается фирменная полупрозрачная кофточка на груди. Подвинул стул, как бы случайно провёл рукой по её юбке. Умная Зина сделала вид, что ничего не заметила.

Со стрельбища была слышна пальба, но на террасе было мирно, щебетали птички, от пруда неслись детские голоса вперемешку со взрослыми окриками. Война всегда была рядом с ним, но не пугала – звала. Он знал её тайны, слабые места, знал, как обмануть её и заработать на ней, используя черноту человека. Потому что в этой черноте, и это он знал наверняка, водятся те самые змеи, одна из которых сидела в нём.

Вдруг он увидел Ахмета – внизу, на парковке, в форме охранника центра. Он зашёл в будку, и теперь Петряеву был виден только его профиль сквозь бликующее стекло. Ахмет, склонившись, что-то писал в журнале. Валерий Николаевич вытащил телефон и сделал фото с максимальным увеличением. Вот же дьявол, что за камера, ничего не видно! Он переводил взгляд с телефона на окошко будки. Голова Ахмета исчезла. Сейчас он снова выйдет.

Опять ты тут? Чего вьёшься вокруг меня, как тот ворон? Это всё солнце, жара, нервы.

В начале нулевых Петряев возглавил благотворительный фонд «Мирный огонь». Основу фонда составил, естественно, общак. А когда начались похищения мирных жителей, деньги через его руки потекли рекой: ему объявляли из «леса» миллион, он говорил всем, что два. Так и пошло: один миллион в «лес», один себе. С оборотным капиталом проблем у Валерия Николаевича больше не было. Схема была отработана до мелочей.

С Ахметом его познакомил подполковник внутренних войск, в одну из первых поездок на Северный Кавказ в период скоротечного перемирия. Ахмет приехал с вооруженной группой, и Петряев своим цепким глазом не мог не заметить, как покровительственно он себя вёл. По-русски говорил без акцента, но неохотно, а в остальном был обычным головорезом. Вторая их встреча состоялась уже по конкретному делу: Ахмет привёз в условленное место первого заложника. Получил деньги, коротко сказал: «Буду информировать о новых заказах». Кто бы сомневался, что они будут. Валерий Николаевич без колебаний включился в процесс. Своих надо возвращать. И понеслось! Предметами сделок становились бизнесмены, журналисты, общественные деятели, директора предприятий – все, за кого семьи были в состоянии выложить крупную сумму. Позже это стало и задачей Петряева: найти тех, кто способен за короткий срок собрать деньги. Тут промашек быть не могло: на кону стояли не только его имя, но и жизнь.

Однажды, забирая из плена сына крупного коммерса, Петряев обратил внимание на часы Ахмета. Четверть миллиона баксов на руке бандита – вот уж точно, кому война, а кому мать родна. Кем ты был до этой заварухи – пастух горного аула? Нет, чем больше Валерий Николаевич общался с Ахметом, тем больше уверялся, что вырос он не в горах, а в средней полосе России. Ему становилось всё труднее выносить этот больной взгляд. По часам стало ясно: ставки выросли. Петряев чуял, что однажды не пронесёт – и он сам со всей своей смешной охраной окажется в плену, и никто не поможет, никто. А выплывут на свет его «комиссионные»?

Но как же удачно всё потом перевернулось, как сложилось одно к одному! Ахмет первым подставился, глупее не придумаешь – добровольно пришёл в наспех расставленный капкан, что наркота с людьми делает! Валерий Николаевич лично приехал на место, сам сделал контрольный, закрыл и этот счёт. А часы – то ли из бахвальства, то ли из туземного суеверия про силу поверженного врага, а может, просто от бесконтрольной жадности, приступы которой были иной раз сильнее похоти, – часы он забрал себе. Его совсем не смутило, что это часы мертвеца, он тут же назначил их талисманом своей кощеевой везучести. И что теперь? Является мне тут, сколько лет-то прошло?

Охранник вышел из будки, обернулся в сторону террасы. Обычная кислая рожа бородатого сторожа.

– Видно, важный разговор нам предстоит, раз ты меня так терпеливо ждёшь. – Арег маленькими глотками пил воду, наблюдая за Петряевым.

– Разговор важный, не скрою. – Уголок нижней губы слегка подрагивал. – Но и передышка всем нужна, согласись. Пообедаешь?

– Рано пока для ланча. Как Альбина? Стёпа?

– Неплохо. На море сейчас загорают, в Сочи.

– Стёпе ведь в школу в этом году?

– Да. – Петряев улыбнулся. – Смышлёный пацан растёт. Я в его годы и половины не знал, что он знает. И шустрый! Уже на дзюдо пошёл. – Валерий Николаевич довольно потёр руки. – А твои?

– Мои в Лондоне. Гурген заканчивает магистратуру, София с ним сейчас.

– Ты когда последний раз «за стеной» был?

Петряев решил начать издалека. Он знал, что Арег и главные редакторы крупных медийных холдингов вчера ходили на закрытое совещание в Кремль. Но пока ничего не просочилось.

– Вчера и был. – Арег глядел прямо на Петряева. – Дежурная встреча, руку на пульсе подержать. Всё спокойно, не переживай.

– Да я не о себе переживаю. Ты же мне не просто партнёр – друг! Мы сейчас всей страной что? Отрабатываем патриотизм. А если семья в Лондоне? Сын там, жена? Вопросов к тебе не возникает? Прикрыть не надо?

Арег нахмурился.

– Патриотизм, Валера, для меня не пустой звук. И не место проживания моей семьи. О родине можно красиво и много говорить. Армяне это любят и умеют. Но оставаться при этом чужим для неё. Я не просто генетически связан со своим народом, азгом, родом. Армяне – народ, рассеянный по миру. Но от этого он со мной всегда, каждое мгновение жизни. «Раса в крови, а не в цивилизации».

«Неудачное начало», – подумал Валерий Николаевич, а вслух сказал:

– Слышал я про патриотизм «малой нации», хоть и не кончал всяких там ваших иностранных эмбиэйев, – не удержался он, тут же подумал, что зря сказал, продолжил: – Согласись, это понятие устаревшее, искусственное. Это, в конце концов, покушение на твою индивидуальную свободу! Больше того скажу: ограничение твоих прав! Такой патриотизм мешает вхождению личности в большой мир, это все равно что провинциальный комплекс неполноценности… Нет, нет, дай мне договорить. – Петряев глотнул виски. – Хоть, как ты говоришь, раса в крови, а не в цивилизации…

– Это не я, это ваш Розанов говорит, – вставил Арег.

– И тем не менее, – немного сбился Петряев, – я считаю, что ты давно перерос этот детский патриотизм. Ты выше этого! – Он самодовольно откинулся на стуле.

– Валера, дорогой, ты не на трибуне, – тихо сказал Арег. – Я скажу, как думаю. В твоём понимании патриотизм значит родина для личности, а не личность для родины. Россия для тебя, что безвольная баба. Прилюдно ты восхваляешь её, показываешь со всех сторон, бьёшь себя в грудь, говоришь, как любишь, как защитишь, как не дашь на растерзание врагам. А потом, в темноте – сам же грабишь, насилуешь, все соки выжимаешь. Разве не так?

– Ты палку-то не перегибай, – процедил Петряев.

Валерий Николаевич побарабанил по столу.

– А помнишь, с чего всё началось? – Петряев изобразил улыбку. – Что мы тогда гуляли? Корпоратив такой не слабый был? – Арег молчал. – У меня сцена до сих пор перед глазами. Так и вижу, как та певичка нахлебалась водяры и решила станцевать на столе. Да с этого стола и гробанулась. А потом встала и давай отплясывать как ни в чём не бывало, а рука не в ту сторону смотрит, как нога у кузнечика. Помнишь?

– Помню. Ты тогда позеленел весь от ужаса.

– Было, не скрою. А кто б не позеленел? Зомби-апокалипсис настоящий, и главное, на меня как попрёт! – Петряев рассмеялся и сразу оборвал смех. – А всё твои таблеточки. Испугаться-то я, может, и испугался, но сразу смекнул, кто у нас эти таблетки с руками оторвёт. Было?

Арег неохотно кивнул. Помолчали.

– Слышал, ночью неполадки были с четвёртым перевозчиком? – спросил Петряев.

– Улетели в кювет, – ответил Арег, – дождь сильный. Потерь по товару никаких.

– А стреляли по кому? – мирно поинтересовался Валерий Николаевич.

– Я всё уладил, Валера, – сказал Агаджанян. – Не беспокойся. Персоналу сделан… скажем так, выговор. История никуда не попадёт. Не у одного тебя связи, Валера.

– Шумихи не будет?

– Её нет, как видишь. Нам обоим нужна тишина. Тишина и есть.

– Но из ментовки к тебе приходили. – Петряев выжидательно смотрел на Арега.

– Это по другому делу.

– Знаю. Секретарша твоя неаккуратно умерла. Я, как видишь, руку на пульсе тоже держу. – Петряев удовлетворённо хмыкнул. – Дело в ближайшее время закроют, мента этого настырного уберут. Хрущ мне обещал. А он мне должен, так что не сомневайся. Неплохое у тебя прикрытие, Арег, жаль, мало ценишь.

Арег допил воду, посмотрел на часы.

– Ты о деле хотел, – сказал он. – Так говори.

– Увеличить объём можешь?

Арег задумался.

– Смотря на сколько и для каких нужд.

– Заказчик самый верный – война.

Арег не мигая смотрел на Валерия Николаевича.

– Заказчика не из Баку ли привёз?

«Сука!» Петряев даже поперхнулся. Что он знает? Конференция по Каспию – тот ещё секрет, даже в программе «Время» репортаж был. А вот про встречу в ресторане с этим ужом Гулиевым могли ему слить? Кто? Да кто угодно! От портье до официанта. Да хоть сами люди Гулиева. Да хоть контрразведка – любая из трёх.

– Какая разница, Арег! – Петряев старался сохранить беспечный тон. – Баку, Шмаку… Люди верные, позиционирование хорошее, работают от государства, но формально сами по себе, поставки бесперебойные. Ты пойми, – Валерий Николаевич придал голосу благодушия, – они предлагают за наш товар не деньги. Железо! А ты знаешь, что это для нашего бизнеса значит? Нет? Мы войдём в систему. Пока мы военным частникам продаём таблеточки, мы кто? Так, коммерсы на аутсорсе, третий эшелон. Раз – и нету нас. А если мы станем поставлять им оружие, да ещё когда оно в дефиците? Не они нам будут диктовать, когда, чего и сколько, а мы сами, сами, понимаешь? Мы будем руководить всем процессом. А спрос на услуги профессионалов есть, и рынок есть. И ближний Восток, и Африка, и всякий, как его, Лаос. Это и есть размах, это и есть бизнес. А не журнальчики с больничкой.

– Зачем тебе это, Валера? – спокойно, даже слишком, нехорошо спокойно спросил Арег. – Денег у тебя море. Дом – один, два, три? Я даже не знаю, сколько у тебя домов. Яхта есть, мечта твоей жизни, я помню, ты рассказывал. Положение? Лучше некуда! Депутатская неприкосновенность. Зачем туда лезешь, Валера?

– А ты не понимаешь? – Петряев говорил всё тише. – Война – это тебе не с пестиком туда-сюда побегать и пошмалять под присмотром Мангуста. Война – это для настоящих мужиков. Таких, как я. Таких, как Мангуст. Да, Мангуст? – Петряев обернулся к телохранителю, который всё это время стоял за его спиной. – Только он не скажет тебе. Потому что на войне, настоящей войне, ему челюсть раздробило.

– Ты путаешь понятия, Валера, – сказал Арег. – Мангуст воевал, потому что у него не было выбора. Ты не воевал. Ты наживался на войне. И продолжаешь наживаться. Ты скармливаешь наш препарат своим воякам, делаешь их выносливыми, бесстрашными, бесчувственными к боли.

– Я делаю их идеальными солдатами! Я даю им шанс выжить!

– Ты даёшь им шанс погибнуть быстрее.

– Что же ты сейчас мне тут о высоком, Арег? – Петряев отёр лоб салфеткой. – Обвиняешь меня в жажде наживы, а сам? Разве препарат не твой?

– Мой. – Арег медленно кивнул. – И учёный мой. Я его нищим подобрал, когда ваша страна от него отказалась. Я дал ему лабораторию. Я хорошо ему плачу. И я жалею, что поддался на твои уговоры и подписал контракт с военными.

– Далеко бы ты уехал на своём шоу-бизнесе! Вся власть сейчас у силовиков. И деньги там же. Клиника твоя давно бы обанкротилась, если бы не я!

– Свою часть уговора я выполнил. Я человек слова. У вас в Казани это называлось «понятия», для нас, эмбиэйевцев, которых ты всей душой презираешь, – это репутация. Слышал такое слово? Думал ты о репутации, когда под Чечню общак воровской сливал?

Оба замолчали. Арег смотрел, как у заборчика играют собаки – два терьера. Девушка бросала им разноцветные мячики, и они с упоением за ними гонялись.

– Я ценю твою откровенность. – Петрушка собрался с силами и продолжил, как мог, спокойно: – То, что мы делаем, для всех хорошо. Сам подумай: мы в Баку таблетки, они нам советское железо. Мы его – своим в Синегорье по проверенным каналам, пусть пользуются, а фактически – на списание. Но свято место пусто не бывает – Баку оружие нужно? Они куда пойдут? В Израиль, в Штаты? Чёрта лысого! Там армянское лобби им отлуп устроит. Они сюда, в Москву прибегут как миленькие. А где Баку, там и Ереван – им же надо оборонять то, что они захватили, Карабах там и всё прочее…

– Валера, это исконно армянские земли. – Арег вздохнул.

– Это, если хочешь знать, настоящий патриотизм, мы даём возможность людям защищать свою землю, свою родину. Как мужчинам, с оружием в руках. Чтобы их дети могли гордиться своими отцами.

– Я тебе, Валера, одну историю расскажу, не возражаешь? – Арег сидел на стуле с прямой спиной, руки лежали на столе. – У моего отца был друг, кинорежиссёр, а у него была жена – азербайджанка. Годы были советские, интернациональные. Они жили в Баку, снимали кино, приезжали в Москву, останавливались всегда у нас – Армен и Эльмира. Он – армянин, она – азербайджанка. Армен ещё ковры собирал, персидские, азербайджанские. Так вот, когда в Баку началась заваруха в конце восьмидесятых, народный фронт и прочее, погромщики пришли в их старый бакинский дворик, искали армян. Армена выдали соседи, с которыми они всю жизнь жили душа в душу. Его и других армян вытащили, завернули в коллекционные ковры, облили бензином и сожгли. Эльмиру-ханум тоже хотели сжечь, но она сбежала, в одной ночной рубашке, добралась до расположения советских войск, те её посадили на паром в Красноводск, а оттуда она подалась в Москву. И позвонила в нашу дверь… Отец мой умирал тогда, рак у него был, так вот последнее, что он сказал мне перед смертью: что бы ни было, заботься о ханум. Я её потом пристроил на телевидение, она у Волохова работала, пережила его на два месяца… Вот таким отцом я горжусь и всегда буду гордиться.

Снизу со стрельбища донеслась серия глухих выстрелов. Кто-то азартно кричал: «Вали! Вали его!» Девушка собирала на полянке цветные мячики.

– Оружие уже в пути, я правильно понял? – спросил Арег. Петряев кивнул. – И теперь ты должен им таблетки. Валера, послушай меня: у нас с тобой деловые отношения. Из бизнеса я выходить не собираюсь. Подводить тебя мне невыгодно. Это я понимаю.

Было видно, как ему трудно говорить. Арег медлил, и Петряев уже знал, что тот скажет.

– Нет, ты не понимаешь. Это очень серьёзные люди. Даже для меня очень серьёзные. И они ждут, Арег. Ждут. Это-то ты можешь понять? Мне нужны эти грёбаные таблетки! – закончил Валерий Николаевич почти на крике.

Арег поднял стакан с водой на уровень глаз и посмотрел на Петряева через стекло, как будто прицеливался.

– Зря ты с ними связался, – тихо и раздельно произнёс он, встал, положил на стол пятитысячную купюру и ушёл.